литинформация, старалась сесть недалеко, на виду, или рядом. Встречались в больничном саду. Иной раз по детски веселились, играли в ножички.
Лиза решила завести взрослые привычки. После длинных утомительных дежурств болтали в ординаторской, выпивали мутной водки, или разбавленного спирта.
— Я тоже хочу выпить.
— Давай, только задержи дыхание, чтоб не обожгло.
Лиза решительно глотнула спирта.
— А теперь хочу попробовать покурить. Можно мне папироску?
— Смотри как надо: тут зажми, а теперь тут, чтоб табачок в рот не лез. Ну, вдыхай, только не глубоко для начала.
— О, даже интересно, — Лиза вдохнула.
Резко затошнило. Она прикрыла рот рукой.
— Рванем, нет? — вокруг смеялись.
— Нет, не рванем!
Затянулась еще раз, во рту было противно, но в голове стало легко, повело, откинулась на спинку дивана и мгновенно заснула.
Ей приснился холодный ветреный берег, рассвет. Она бежит вдоль берега, в воде на лодке — отец, гребет веслами, кричит ей: куда? Куда плыть? Она машет рукой вперед: туда, к городу. Но его относит все дальше.
— Я устал, я полежу немного, — он ложится на дно лодки, и она не видит его. Она снимает ботинки, холодный мокрый песок, вода, ледяная вода, по колени, по горло, доплыть скорей, лодку уже почти не видно, только маленькая точка вдали напоминает о ней. Она плывет быстро, сильно, как летит над водой, но отец далеко, далеко… Беспомощный, ослабевший…
Она проснулась. Илья тормошил ее.
— Лиза, главное — не дремать, когда куришь, спалишь дом! На попей цикорий, бодрость вернется. Пойдем, мне нежная ассистентка нужна на трепанацию, три штуки.
Лиза шла за ним и думала про свой сон. Отец отпустил ее. Она взрослая теперь, одна, сама.
Да она давно взрослая. Что еще такого есть, что не пережить ей? Родителей уже нет, и первой любви тоже нет, свободы — тоже нет. Да и не было, наверно. У нее и в мыслях не было свободы, был порядок жизни, ей нравился. Она принимала свою детскую жизнь как данность и образец. И она вполне управлялась там, победно, гордо. Потом? И потом не пропала, спасибо Ходжаевым.
Отчаяние? Оно подкрадывалось временами, но она отпихивала его. Вполне успешно. В ней был внутренний солдат, служитель внутренней правильности. Ну вот и хорошо, мы с солдатом пойдем дальше, а там посмотрим.
Она вздохнула и ускорила шаг.
Они вошли в операционную, в тазы уже налили раствор, она погрузила руки по локоть. Наконец медсестра завязала ей маску на затылке, и она подошла к столу. Хирург подмигнул ей: начали?
Потом в ординаторской доктор Фридман предложил ей покурить, она постучала папироской по столу, сжала пальцами — да, умею, сама!
Обоим стало смешно. Лиза закашлялась.
— Ах, какие мы теперь взрослые, — доктор взял у нее папироску, затянулся.
Вышли в больничный сад.
— У тебя есть друг? Любовник или жених?
Она засмеялась.
— Нет. Пока.
— А так, кто нибудь на примете?
— Вы, доктор, — ей стало легко и весело, — нравитесь мне. Я люблю с вами в ножички играть.
Да, нравился, но как-то по-детски, как учитель или отец. Никто не вызывал в ней ноющего сладкого желания, кроме того, однорукого, мертвого уже давно. Несколько лет прошло, и не отпустило. Странная была у нее любовь — уверенная, властная, девочки пионерки-комсомолки, прекрасной дамы. Не было в той любви сомнения, поражения, страха. Правильная первая любовь. Закаляющая.
Теперь нужна другая любовь, какая?
Они сели на скамейку: а вы, доктор, хотите мне предложить? Нет, не пугайтесь, не руку и сердце, а как бы это сказать, ухаживание? Роман?
— Ну во-первых, не называй меня на вы, и доктором тоже не называй. Илья — просто Илья.
— Илья, хорошо, просто Илья. Но когда на ты слово ухаживание не подходит.
— Ну хорошо, не ухаживание, не любовь даже, а тесное знакомство.
— Романтического характера? — она засмеялась.
— Ну да, романтического, в анатомическом смысле.
— А где?
— Да вот хотя бы здесь, в прекрасном больничном саду!
Он шагнул на клумбу и сорвал георгин — вот, для начала.
— Нет, я пауков боюсь, или змеи тут?
— Ну не в морг же идти?
Морг — вот там и было у нее первое любовное свидание. Любовное-прелюбовное.
— Нет, в морг не надо.
— А, я понял куда, пойдем.
Подбежали к пожарной лестнице, он запрыгнул, протянул ей руку. Легко подтянул ее, и они полезли на крышу.
Крыша была местами ржавая, наклон из гулкого листового железа, на самом верху возле печной трубы — бетонная площадка, над ней протянуты веревки, сушились простыни и одеяла.
Он стянул одеяло, расстелил, сверху накинул халат.
— Приглашаю.
— Проинструктируете меня, доктор? Это занятие для для меня новое.
— О, не ожидал.
— Почему?
— Ну в наше время в больницах девственницы как-то не встречаются.
— Считайте меня трудным медицинским случаем!
— И для меня это будет медицинский опыт — я с девственницами дело не имел.
— Ну так мы оба будем прилежные студенты.
Она вдруг шагнула к нему, поцеловала.
Торопливо снимая одежду, смотрела на небо, полное звезд.
Доктор был смущен ее смелостью. Она обнимала его и удивлялась горячей потной коже. Нет, совсем не так, как ее однорукий рыцарь ненаглядный. Послушный, покорный. Теперь она была послушна и покорна. Она отвечала повторением, как прилежная ученица, усваивающая урок с удовольствием и уверенностью.
— Ну и как?
— Неплохо для начала.
— Ты извини, больно только первый раз, а потом будет масса удовольствия.
— Не сомневаюсь, да не так уж и больно, но приятно! Весьма приятно.
— Там стоит бочка с водой и кран есть.
Она нащупала кран в темноте, вода была теплая, нагнулась, подставилась под струю.
Они плескались и смеялись громко. Из чердачного окна высунулась сестра хозяйка.
— Кто это хулиганит?
— Это я, Илья.
- ****уете, Илья Натанович, по крышам, как кот паршивый?
— Нет, тенью отца Гамлета гуляю, Ирина Степановна.
- ****уем тут, ох ****уем, — прокричала Лиза. Ей было весело проказничать.
Здесь, на крыше оставила ее тяжелая печаль, сопровождавшая ее самостоятельную жизнь. Оставила осторожность, оглядка, разумность, целеполагание. Вот, несмотря ни на что, везде можно жить и радоваться. И я буду!
— Чердак не залейте тут! — проворчала Ирина Степановна, — я дверь на лестницу оставлю открытой, запрете потом.
Завтра все будут знать, как Лиза ****ничала с Ильей Натановичем!
— Попрут из комсомола, — смеялась Лиза, — отправят в штрафбат.
— Не шути так.
— Почему? Думаешь, серьезно отправят?
— Не думаю. У меня отец в штрафбате, и дядя.
— Ох, извини.
Как мы живем? Шаг в сторону — и все, нет нас.
— Да ладно, ты же не знала. Ну пойдем вниз, есть хочется, до утра дежурить.
— У меня мать забрали, и отца потом. Отца расстреляли, а про мать не знаю, — говорила Лиза, пока спускались по лестнице, — в России я жила как в коконе, даже и не знала, что происходит. В школе уходили ученики — бывало. Ну уехал-переехал. Никто ничего не рассказывал. Я теперь понимаю, кто куда переехал.
Илья протянул ей кружку с водой, сухарь и мятную конфету.
Фридманы жили тут еще до революции. Отец строил, мать врач — туберкулез и местные болезни. Брат его отца тоже приехал сюда в тридцать пятом году, через два года его забрали, с женой, с детьми уже взрослыми. Отца позже, и вот штрафбат теперь.
— Маму не тронули, ну и я полезный. Второй год прошусь на фронт. Вот учись скорей, заменишь. Война надолго.
— Почему надолго?
— Немцы хорошо подготовились. И страна у нас большая, есть где развернуться.
— Доктор, у вас пораженческие настроения! — Лиза обняла его, — уже столько плохого было, должно наступить хорошее, пора!
— Пора? «Нисмах вениште вемахар намут».
— Что это?
— Это на древнееврейском языке, из Библии старые стихи: радуйся и пей сегодня, и умри завтра.
Пей! В ящике стояла бутылка мутного спирта. Долили в кружки.
— А теперь мы будем сильными и вечными, ну почти вечными! Твое здоровье, Илья, и чтоб тебя на фронт не забрали никогда!
— Твое здоровье, Лиза!
Выпили.
— А теперь закурим — она села к нему на коленки, тянули одну папироску, — я видела это в иностранном кино, вот так сидели, курили красиво, и целовались.
Но до целованья не дошло — в дверь просунулась санитарка: Илюша, помирает твой черепной, второй который.
Он отпихнул Лизу и выскочил из комнаты. Она села на стул, докурила папироску и вдруг заплакала. Вот, опять накрыло это голодное чувство, что предназначена она была для другой жизни, шелковых платьев, поющих соловьев, цветущих деревьев, аромата роз. Что есть сон — вонючая палата? Или аромат роз?
Илья вернулся быстро.
— Почему не пошла со мной? Утри слезы. — заорал он, — ты выбрала дело, которое всегда и прежде всего в твоей жизни будет. Придешь домой, и там реви. А тут не смейте, кисейная барышня!
Умойся и марш в перевязочную. Я тебя жду там.
Назавтра Илья принес ей георгин и помаду: виноват, что накричал. Накрасил ее — вот ты теперь взрослая.
— Где взял?
— На базаре купил, смотри — английская помада. Если не врут.
Понюхал — собакой пахнет по-моему.
— Это ты собакой пахнешь! Мускусный запах — так надо, чтобы помада пахла, тяжело и чувственно.
— Где я пахну? — забеспокоился Илья, стал нюхать подмышки.
— Ладно, я пошутила.
— Ну все, иди, у меня перевязок много.
Нельзя долго смеяться — на мину наступишь. Она почувствовала, как из тьмы себя выступили очертания исчезнувшей матери.
Она пыталась представить ее: где-то в снегу, в платке, ватнике, рваных рукавицах. Холодно. Стучат зубы об алюминиевую кружку. Но живая, живая!
А вот отец нет. Земля набилась в глаза, в открытый рот, его смешная бородка клинышком.
Нет, нельзя. И не вспоминать, и не думать, и вообще хочется есть, надо днем хлеб получить по карточке.