У Лизы уже не хватало сил на дневные воспоминания о нем. Работы было очень много, уставала, кружилась голова. Она была беременна, ждала месяц, чтобы сделать аборт.
Лиза уже договорилась с докторшей из женского отделения.
Она бывала там, ее встречали с радостью. Устраивали чаепитие. Звали к себе.
— Вот кончится война, и приду.
После дежурства приехала на аборт.
— Я подержу маску.
— Нет, не сможешь, я привяжу, дыши, не бойся.
Лиза вдохнула, ей стало легко, весело, она даже слышала свой смех, ей казалось, что она маленькая, летает в небе, кувыркается, ловит скользкие светящиеся конфетки.
— Ну все.
Докторша похлопала ее по щекам.
— Вставай. Понравился наркоз?
— Понравился.
— У нас завотделением балуется иногда. Но мы как бы не знаем.
Лиза встала, посмотрела на кровавые шматки в тазу. Это твое последнее мучение, маленький Илья, пока ты еще ничего не знаешь, ни боли, ни страха, и не узнаешь. Они тебя не достанут. Вот так выглядит милость сорок третьего года, — думала Лиза.
Потом они пили чай. Хрустели сухарями.
Докторша рассказывала: пару раз в год ее возили в женский лагерь, аборты делать — вертухаи баловались. Запрещены, конечно. Но работать надо, а беременная не наработает. Вот и скребли.
— Насобачилась, да хоть закрытыми глазами выскребу. Нельзя тут детей иметь, грешно их в такой мир выпускать. Мы уж как нибудь справимся до смерти, а их не надо. Ты полежи, подремли.
Лиза прилегла в кабинете. Второй день носила в кармане письмо от Ильи. Не хотела читать до, чтобы не передумать. Короткое. Жив, цел, просит проведать мать. Обнимает, помнит. Рисует смешные картинки. Могла бы и до прочитать. Ничего особенного, судьбоносного. Да и откуда оно возьмется на войне? Она стала привыкать к мысли, что может потерять его. Не так, как сегодня она потеряла маленького Илью — насильной смертью. Потерять просто, обыденно надоесть, устать. И ему, и ей. Вот живет ведь она сейчас, не думая о нем каждую минуту. И он так живет. Каждый заполнен своей жизнью. Это, наверно, зрелость. Когда хочешь от себя больше, чем от кого-то другого.
Вдруг поняла, что стала забывать его лицо. Погладила себя по груди, представила, что это его руки. Помнила только голос, смех. Это потому что часто встречались в темноте. Наощупь, на голос.
Она задремала. Сворачивалась клубочком на старом диване, нашла удобную продавленную временем ямку. Засыпая, она всегда просила сны: подмосковную дачу, детство, мамин столик с зеркалом, где стояли ее духи, пуховка для пудры… девчачьи сны.
Иногда такие сны милостиво приходили, но в конце обязательно случалось что-нибудь странное, бесконечное, бездонное. Вдруг оказывалось, что в комнате нет стены, обрыв, вниз вела лестница, на ней стоял отец и звал ее. Она спускалась с котомкой в руке, боялась потерять, прижимала к себе, с каждой ступенькой страх становился сильнее, лестница темнела, и вот уже ступени трудно различить, и нет перил, лестница становилась узкой, раскачивалась, превращалась в шаткую двухколесную арбу и Лиза стояла на ней со своим узелком, боясь пошевелиться.
Она проснулась. Докторша подошла потрогать лоб — температуры нет. — На вот выпей — и дома попей порошки.
Лиза доплелась до дому. Эльвира встревожилась: ты бледная, заболела? Тебя отравили? Не ешь там, что предлагают, проверяй. Она давно стала нестерпимо подозрительна. Боялась соседей, сотрудников, всего, дома занавески держала опущенными, двери закрывала: все ей казалось, что соседи подслушивают.
Лиза говорила Ходжаеву: у нее паранойя, вот посмотрите, Алишер ака, в учебнике написано. Ей надо к психиатру.
— Она не пойдет.
— Пригласите домой, вы ведь всех знаете тут. И я могу поискать врача.
— Ее уже видел профессор. Но она не будет лекарств принимать, а в больницу не отдам ее. Бьют там, за санитарами не проследишь и всех не купишь. Пока потерпим, валерьянку пьет.
В комнату вошла Эльвира.
— Про меня шепчетесь? Вот сейчас скажете, что я сумасшедшая. У нас в библиотеке двое отравились, говорили, что невидимые порошки распыляют.
— Где распыляют?
— Ну в общественных местах, на вокзале, и возле самого здания. Ну ты понимаешь. И не удивительно, когда война.
— Эльвира, успокойся, у вас в библиотеке не распыляют, и ладно.
— Так я же мимо здания хожу, а там распыляют.
Она села и вдруг заплакала.
— Я устала. За что меня тут жить отправили? Почему не в Патагонию? Не в Австралию? Или там тоже так живут, боятся, в глаза не смотрят?
Ходжаев накапал валерьянки. Она молча проглотила, запила водой.
— Ты все равно поострожней будь, Лизанька.
Она зевнула и пошла в спальню. Как она согнулась за пару лет, шаркает, как старуха.
Ходжаев читал газету.
— Так они и Ташкент возьмут. Будет у нас немецкий порядок. Таджиков оставят, они арийцы считаются. А остальных сровняют.
Лиза налила воды в таз мыть посуду. Вечер сгустился, зажгли лампу.
Лиза любила это короткое время — теплый свет лампы и синева сумерек за окном. Она давно перестала вспоминать свой дом, Москву, ей казалось теперь, что она всегда жила тут у Ходжаевых, и всегда будет. И никто не умрет, не исчезнет, придет спокойная тихая ночь, а за ней светлое прохладное утро.
Однажды Эльвира пришла в слезах: соседка муку купила — в ней железная стружка, хорошо, что просеивать привыкла, заметила. А вдруг там еще маленькие частицы остались? Что делать?
Ходжаев взял магнит и спустился во двор — на газете была рассыпана горстка муки. Водили магнитом долго, ворошили вилкой — железной мелочи оказалось много. Смотрели в лупу — Лизе казалось, что мука неравномерная, есть крупные катышки, темнее.
— Надо в милицию отнести. Кто продал?
— Я не помню уже, на Алайском у ворот стоял, сами знаете как — сунет и в толпу бежать.
Лиза понюхала, вроде ничего.
Эльвира закричала: надо выкинуть, там крысиный яд, наверняка, он белый.
— Ну как выкинуть, сыночку оладьи хотела, — причитала соседка.
Решили насыпать у лестницы — если мыши отравятся, выкинем.
Ночью Лиза услышала тихий разговор. Ходжаев убеждал Эльвиру не выходить из дома. Она сидела одетая, в калошах у двери. Лиза обняла ее.
— Эльвира, надо идти спать, еще рано.
— Нет, я должна проследить, будут ли мыши есть муку. Лизанька, мы все могли отравиться — мы дышали этой мукой, я чувствую в горле душит что-то.
Но спать ушла, утром ей полегчало, и она ушла на работу. К вечеру Ходжаев пришел в больницу к Лизе: Эльвиру забрали в НКВД, она кричала в магазине, что все отравлено.
В НКВД Ходжаев пошел один, Лизу не взял с собой, вдруг у нее документы заберут.
— Лиза, если я не вернусь, пойди по этому адресу к профессору Найману, или сразу к Ильдархану в кишлак. Деньги ты помнишь, где лежат.
Поцеловал ее в лоб.
Она ждала на улице. Красноармеец проверял документы, вертел так и эдак. Видно было, что не уверен, но пропустил. Лиза легко вычисляла просителей, но старалась близко не подходить.
— Девушка, вы записаны?
— Нет, я родственника жду.
— Отойдите дальше.
Встала у арыка. Вдруг подумала, а если Ходжаев не вернется? Вот прямо сейчас возьмут его. Говорят, там во дворе клетки, на жаре, на солнце. И ведро с водой, окатывают тех, кто сознание потерял. Они там ждут ночи, прохлады, а ночью на допрос.
Но Ходжаев вернулся через час, в психиатрическую перевели, слава Аллаху. Перевели, не били даже, сразу поняли, что не в себе. Добрый человек попался. Теперь туда поедем. Лизе хотелось перекреститься. Как няня ее крестилась, когда гроза проходила, гнев божий миновал. Вдруг он опустился на землю. Лиза вдруг вспомнила, как умирал Владимир. Тоже сидел на земле, закрыв глаза.
— Сейчас, Лизанька, посижу и пойдем. Сейчас.
— Алишер ака, не надо, я одна к ней схожу, вам домой надо. Взяла за руку послушать пульс.
Частый, очень частый.
— Домой сейчас пойдем, с утра к ней поедем.
Они медленно пошли, останавливались, зачерпнув из арыка воду, мыли лица. Лиза зашла на почту позвонить на работу: завтра придет позже.
Во дворе стоял шум. Подрались беженки. Которая с узлами, пересматривала вещи. Вчера ее ограбили на улице, и сегодня ей казалось, что не хватает каких-то носков, простыней. Побила соседку: я генеральша, ты воровка. Во время потасовки у нее вывалился из-под юбки пакет с деньгами.
Ходжаевы хотели пройти быстро, но их заметили.
Соседи начали жаловаться, призывать рассудить их, но Лиза оборвала: Эльвира Ахмедовна заболела, в больницу отвезли.
Ходжаев прошел на веранду, выпил воды.
— Ну теперь ночь пережить и пойдем. Главное, что ее перевели в больницу. Она всегда такая была, нервная, и обмороки были, сейчас подлечат, подлечат, — уговаривал себя Ходжаев.
Пришел сосед Матвей: я слышал что Эльвира Ахмедовна заболела. От меня поклон передайте. Если вдруг помощь нужна, по общественной части, скажите.
— Скажем, скажем, спасибо. Извините, мы хотим спать. Сил нет.
Спать не ложились. Сидели на диване, Ходжаев правил свою статью, Лиза читала учебник.
Утром Лиза заварила цикорий, разрезала лепешку пополам, взяла банку кислого варенья из барбариса — на подкуп. Собрались рано, еще восьми не было. Доехали на трамвае. Больница была сразу за вокзалом.
Ржавые, когда-то до войны крашеные синей краской ворота с калиткой были закрыты, пришлось долго стучать. Наконец вышла старая женщина в платке: еще рано, не пускаем. Лиза сунула ей половину лепешки. Старуха быстро накрыла лепешку платком, покачала головой, и они проскользнули. Двор оказался длинным, заросшим травой среди высоких тополей с белеными стволами. По бокам тянулись бараки с решетками.
— В конец идите, там докторская.
Ходжаев пошел быстро, почти побежал.
— Откройте, пожалуйста, откройте, я профессор Ходжаев, у меня жена тут, ее вчера привезли.
Вышел огромный заспаный санитар в тюбетейке, впустил внутрь.
— Ака, подождите тут.