Они встали, врач слегка подталкивала их к двери.
В общем коридоре другие смотрели на них, понимали. Вот у них умер, как-то умер, а мы вот ждем, надеемся. Или не надеемся, а ждем когда кончится, когда освободимся наконец от этих приходов, расточительных в военное время, бессмысленных для всех.
Вскоре пришел медбрат с узлом. Ее сумка, туфли, белье, платье были завернуты в пальто. В сумке сережки — не украли.
Вышли в больничный сад, присели на скамейку.
— Я так и думал, что она не выйдет на волю. Даже привык к мысли, а вот теперь и случилось. Надо послать телеграмму брату. Ему удастся связаться с ее родными, сообщить. Приехать они не смогут. Пойдем, Лиза, завтра с утра в морг, надо с похоронами.
— Я организую, Алишер ака, скажите, как надо.
Опять похороны. Самый странный момент — объявление о смерти. Сразу веришь словам, в первую секунду. А потом усердно не веришь. Потому что не понимаешь, как прожить после знания. Как быть с другими, которые тут вместе с тобой сейчас? Лучше узнать в одиночестве, привыкнуть немного, что ли. Укрыться от всех, замереть, заснуть ненадолго, и уже потом разделить с другими? Что разделить? Пустоту, которая растет внутри?
Это потом надо приучаться жить в мире с пустотой и с оставшимися живыми вокруг. А вдруг они сочтут предательством твое умение спать, есть, вообще дышать? Причесываться, смеяться когда-нибудь через сто лет?
Как-то добрались домой. Пришли соседи. Женщины плакали во дворе.
К ночи подошли старики друзья, приехала Фира.
Опять узбек с арбой, ослик, завернутое тело, опять молитва на чужом языке, яма, шлепок известки с лопаты. Очередь кидающих горсти земли. Чугунные слова: он был, она была. Любили, слушали-внимали, остались-осиротели.
Нелепы правила, как живые должны поступить с умершим, пока он еще с ними в виде тяжелой покорной куклы. И потом, пока не кончатся обманки про упрямую душу, которая не уходит, цепляется в комнатах за ножки стульев, мечется под потолком, прячется за шкафами. То семь дней, то девять, то сорок, в зависимости от правил веры. Потом надо жить, как будто этого умершего и не было никогда. Как будто не он исчез, а ты сам ушел от него и не оглянулся.
Старость смягчает потери. Вот Ходжаев поплачет, и засыпает. Сил у него мало. Наверно, Эльвира приходит к нему во сне. И они гуляют в сквере в тени чинар.
Лиза разбирала Эльвирину одежду, складывала в наволочку. Платья, такие были у матери — китайского шелка, со множеством строчек, деталей, мелких пуговок. Жакеты с ватными плечами. Побитые молью шерстяные юбки. Узбекские шароварчики, яркие платки. Крепдешиновая кофточка с бантом у воротника, у матери была такая, серая, в мелкий белый горошек. Габардиновый макинтош. В детстве ей было очень смешно повторять — габардиновый макинтош, тяжелый светлый плащ, у матери был такой, и у отца. И у всех гостей. Какие похожие вещи. Шляпка, берет с пером. Пуховый платок. Штопаные чулки, сношеные туфли. Украшения, дешевые сережки, брошки с блестящими камешками.
Теплые вещи отдали беженцам.
Если бы Эльвира всегда была ее матерью? Выросла бы при ней Лиза такой сильной? Сухой, одинокой, старой в свои двадцать с небольшим, такой правильной. Зато Лиза, какая есть, подходит для войны.
Наверно, Эльвира была бы Лизе хорошей матерью, которая должна быть у каждой девочки для счастливой дамской жизни в достатке, за сильным добрым мужем.
На Эльвирины похороны приехал брат Ильдархан с сыном Шавкатом. Сыну семнадцать лет уже, поступает в авиационное училище в Сызрани. Ильдархан привез иранские газеты, жесткую конскую колбасу, скрученные листы пастилы, сухой сыр. Газеты читал вслух, переводил Лизе: американцы открыли второй фронт. Наступление на Балканах. Отдельные лагеря для евреев, где их убивают газом. Остально похоже как в русских газетах. Наверно, уже скоро конец войны.
На следующий день напекли самсы, поехали провожать мальчика в Сызрань. На вокзале толпы, провожающих не пускали внутрь, только солдат и новобранцев. Лиза побежала в обходную на перрон, показала удостоверение военврача. Кричала с платформы: Шавкат, Шавкат!
Удалось увидеть его в вагоне. Ребенок совсем, и остальные рядом — мальчики из кишлаков, веселые, шумливые. Еду не взяли, лейтенант у двери отказал: не полагается, у нас пайки, тушенка из Америки, а у вас карточки. Сами ешьте.
Вечером сами ели. Пришла Фира, она приходила часто, и помочь, и просто посидеть. Ходжаев не любил оставаться один, даже с работой, он заканчивал книгу по истории средневековья, теперь писал не в кабинете, а в гостинной, за обеденным столом. Пили чай, водку, ели самсу. Радовались про училище, полгода у мальчика точно есть, пока учится в глубоком тылу.
— Весна пьянит!
— Конечно, мы же почти бутылку выпили!
Лиза сидела с Фирой на кухонной терраске. Окна открыты, яблоневые лепестки летят. У беженки запрещенное радио приглушенно стрекочет. Знают, когда соседи ушли, особенно Матвей, включают, накрываются одеялом и слушают. Как будто никто не знает. Ничего нельзя скрыть в нашем дворе.
— Фира, я стихи нашла. Как про Илью написано:
Так Лета в лето лет
стремительной водою
уносит жизнь, не ожидая
ее желтеющего края,
осенней старости примет:
ее беспамятства бедою,
нарушившей любой обет,
и равнодушною душою
в приготовлении к покою
зимы, потоком отрывая
страх ада и надежду рая
от незакончившихся бед.
— Да. Желтеющего края не дождались… Не надо стихов, от них слезы только. Давай что-нибудь смешное или грубое.
— Ладно, грубое. Фира, как ты думаешь, женился бы на мне Илья?
— Женился бы из-за детей, наверно. Не нужен тебе такой муж, намучилась бы, ревновала. Он ребенок больше, только на работе взрослый.
— Фира, мне двадцать пять лет, и я уже дважды вдова. Иногда мне от этого смешно. Сколько раз еще овдовею. Ко мне один офицер неровно дышит, посватается, наверно.
— Это даже романтично! Оперетта такая есть «Веселая вдова». Ты должна быть веселой вдовой! Что за офицер? За пехоту не надо. Эти не жильцы. Хотя кто сейчас жилец?
— Как раз из пехоты. Равиль, татарин. И однорукий, как мой первый. Я одноруким нравлюсь. Три руки на двоих, не так уж плохо. А еще один есть, кудрявый, на Илью похож, такой рыжий еврейский паренек, артиллерист. Ему тоже нравлюсь. Руками-ногами цел, но с головой плохо, припадки после контузии. Не жилец.
— Лиза, нет! За пациентов не надо. Я так замуж вышла. Натан мой покойный кашлял. Все ко мне ходил, на туберкулез надеялся.
Женщины заливались смехом, Лиза уронила парпиросу на юбку. Прожгла дырку.
— Это мне нравится! Он же раздевался, Фира, ты его слушала, он дышал глубоко! Это же любовно! Ты лишала его невинности холодным стетоскопом!
— Невинности? Он в Европе учился, там невинных нет! И почему холодным? — обиделась Фира, — я всегда на него дышу, грею, а то щекотно многим.
— Ты его щекотала? Щекотала стетоскопом, признайся? И после такого он женился, как честный человек!
— Серьезно! Если и выходить замуж, то после войны. Замуж — это очень материальные отношения. На войне только стихи выживают, да, стихи, мифы, песни.
— «Жди меня, и я вернусь». А пока вернется, он не ждет, фронтовые жены в каждом окопе. Не верю я в ожидания.
— Вот кончится война, выйду за старого бухарского еврея, как раз к внукам, — размечталась Фира, — и тебя выдам, если Алишер тебе еще не присмотрел никого. Тебе надо за бухарского еврея, аптекаря.
— Почему?
— Восточный человек, не пьет, жену по миру не пустит, детей не забудет, и не мусульманин, чтоб жену тиранить.
— А почему аптекарь?
— Не беден, и приработок есть, наркоту давить.
— Ходжаев не тиранил жену.
— Сколько таких? Нам не хватит. За армянина, кстати, тоже хорошо.
— Сколько нам осталось терпеть? Год, меньше? Илья говорил, что после войны опять за нас возьмутся. Сажать повально.
— Ну может сдохнет он, или скинут. Не будут. Да и у меня родственников много. Не всех же погубило. Даже в Бразилии есть. Выдам тебя за бразильского еврея.
— Фира, кто меня в Бразилию пустит?
— А мы убежим, возьмем Ходжаева и убежим.
— Да уж, от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней. Стоит ощетинилась. Чтобы Лизу Ходжаеву в Бразилию не пускать.
— Совсем мы с тобой пьяные. Старая и малая. Давай пшено переберем, протрезвеем сосредоточенно.
— Лиза, я серьезно, ты не сиди вдовой. Это ж не мои туберкулезники, у тебя молодцы скопились, целая армия. Руки-ноги порубленые любовям не мешают. Вот кончится война, разбредутся, и будешь сидеть среди баб. В моем тубдиспансере у женщин планы: как объявят победу, сразу забеременеть всем. А то потом разбегутся раненые, и сиди одна.
— Я не хочу детей. Меня не хватает на них. В детстве так ясно все, так просто, потом бац, и оказывается, что неправильно думал. Обман, и не поймешь где он. Это в детстве обман, или взрослая жизнь обман? Нельзя после детства сразу в жизнь. Нечестно это.
— После сытого детства нельзя. А после нищего можно. И разница незаметна, и навыки уже есть.
— Знаешь, я где-то читала, что далеко-далеко, в подземных ручьях обитают слепые рыбы. Иногда они выплывают наружу в широкую светлую реку, чувствуют пронзительный яркий свет, им страшно, и нет пути назад. Потом привыкают, тычутся в берега, научаются плыть вместе со всеми. Но они все равно слепые. Вот я такая слепая рыба. Плаваю умело вроде. В чужой реке, наощупь.
Становилось жарко.
Ходжаев начал поливать двор вечерами. Лиза радовалась, старик пережил зиму, закончил книгу, снова стал делать зарядку по утрам.
Вот опять двор пахнет мокрой землей, любимый запах летних вечеров. На деревьях завязались мелкие зеленые яблочки.
— Это будет последнее лето войны, — сказала себе Лиза.
По воскресеньям в парке Горького играл духовой оркестр. Дирижер — веселые глаза, буденновские усы — сидел на высокой табуретке, рядом костыли. Горожане танцевали, кавалеров было мало. Шерочка с машерочкой, как говорила Фира про женские парочки. Продавали цветы, мороженое.