Равиль был химик из Казанского университета. До войны уехал в аспирантуру в Ленинград. Жалел, что выбрал химию, писал стихи, рассказы. Потом жалел, что писал, в общежитии были аресты. Уничтожил все свои тетради. Потом жалел, что уничтожил, надо было спрятать до лучших времен. Когда началась война, воспрял духом. Тогда многие воспряли, появилась цель, идеалы.
«Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю».
Он снова стал бесстрашным мальчишкой. Медали, орден. Портрет в газете. Родители гордились. Когда ранили, написал им уже из Ташкента. Мать пыталась приехать, но ее не пустили, она работала на военном заводе. Отец был в лагере, по счастью недалеко, мать навещала его. Дочек с собой не брала, боялась. Разговаривали через забор. Переписанные письма сына просовывала в щель. И газету с фотографией, где стоит орденоносный Равиль под усатым портретом. Мать его была русская, из молокан, неистово молилась вечерами, стоя на коленях у кровати. Ударялась лбом в пол. Сначала русскому богу, потом по-татарски, Аллаху. Потом просто замирала каменным истуканом, смотря в потолок. Дочки сначала смеялись, стыдили ее: ты же учительница, но после ранения брата испуганно замолчали.
В госпитале Равиль снова начал писать. По ночам. Его койка была у двери, всегда приоткрытой, света из коридора хватало. Он торопился. Не забыть ничего, никого, не забыть, как было, чтобы не врали потом, как надо.
— Мы спрятали ваш дневник, все имена вычеркнули.
Лиза пошла в другую комнату, вытащила тетрадь из тайника.
— Равиль, вы заберете его?
Офицер смутился.
— Елизавета Темуровна, простите. Это безответственно с моей стороны, и писать, и просить вас забрать. Простите меня. У вас не было неприятностей?
— Нет. Лиза, называйте меня Лиза. Вас допрашивали?
— Всех тормошили, — офицер листал дневник, — что мне делать с ним? Вот как странно. Атак не боялся, допросов боюсь. Ломает это, сам себе враг оказываешься. Не веришь никому.
— Мне поверили?
— Не знаю. Подло поступил с вами, Лиза, подставил. Вас точно не дергали?
— Нет.
— Лиза, я очень благодарен вам. Вы меня починили, и за дневник тоже.
— Равиль, Я тоже довольна, вы удачно починились! И ваш дневник мы читали без разрешения. И я, и отец. Он фамилии вычеркивал, у него есть опыт.
— Ох, я и его подставил. Лиза, я просто не знаю, как сказать, простите, и спасибо.
— Да, я поняла уже, — Лиза улыбалась, — посмотрите с другой стороны: вы оказали нам доверие.
— Каин и Авель. Каин — это человеческая душа, Авель — тело. Бренностью своей должно ограничивать душу, смирять то есть, Авелю не удалось, — Равиль впервые читал вслух, явно смущался.
— Да, я тоже запомнила эту мысль. Власть души приносит телу страдания, увечья, пытки, смерть. Тело пытается душу на место поставить.
— Война — самое всеобщее выражение иллюзии бессмертия души. Все смертны, кроме звездного неба над головой. Неужели я написал эти путаницу? — засмеялся Равиль, — Наверно, в бреду. То есть логика есть, и смысл есть, я чувствую, но слова запутались по дороге.
— Мне понятна ваша мысль. Я как раз этим и занимаюсь — борьбой за тело, которому гнилые души нанесли увечья. Высокопарно так! И по-детски немного, да? Но правда же.
Равиль перелистывал свою тетрадь. Соскучился по ней.
— Нашел стихи. Модернистские.
Жизнь — расставанье с другими
В конце покинешь себя самого
Для свободы небытия.
Как созреть для нее?
Убить невинного, предать друга,
Или просто устать, заболеть
Стараться не сделать
Но вдруг соскользнуть.
— Равиль, вы печальный поэт. Вам надо было родиться во Франции, и пораньше.
— И написать это в окопе первой мировой войны. Через сто лет эти стихи найдут девушки, собирающие цветы на полянах. И будут обливаться слезами над вымыслом.
— Который для нас совсем не вымысел, увы.
Они смеялись, ели остывшую картошку, пили водку и морковный чай.
— Вы откуда?
— Казань, потом аспирантура в Ленинграде. Поедете со мной в Ленинград?
— Сейчас?
— Не совсем, я должен посмотреть, что осталось. Сначала к родителям поеду, в Казань, вроде отца освободить должны, у него срок кончается.
— Ну вот, всегда не сейчас, — улыбнулась Лиза, — я тоже сейчас не могу, работа, у меня отец старый, болен. А потом не сбудется.
Лиза давно называла Ходжаева отцом.
— А вдруг сбудется? Будем писать друг другу. Я пойду, у меня поезд скоро.
Обнялись. Внезапно целовались, долго, страстно.
А потом Лиза стояла в воротах и смотрела, как он хромал по улице с рюкзаком, размахивая одной рукой.
Еще один несостоявшийся муж, — думала Лиза, — как быстро они сменяют друг друга.
«Жизнь — расставанье с другими
В конце покинешь себя самого».
Правильно написал Равиль. Лиза закрыла калитку и пошла мыть посуду.
Вот и кончилась война. Из всех уличных репродукторов неслась музыка.
Зашел сосед Матвей. Поздравлял, лез обниматься.
— Алишер ака, можете получить ваш радиоприемник обратно, надо заявление написать. Я могу поспособствовать, чтобы вне очереди.
— Спасибо, мы напишем.
Вечером подумали и решили не спешить.
— В эпоху перемен, говорил Конфуций, нужно доверять внутреннему опыту, если нет внешних причин к решению, — Ходжаев осторожничал, — посмотрим, как пойдет. Будут отдавать, не будут, начнут-передумают. Назад заберут. Еще Японская война впереди.
Пришло письмо от брата Ильдархана: сына перебрасывали на Дальний Восток, бомбить японцев. Как надолго? Может, опять на четыре года.
— Нет, Алишер ака, не может быть, там американцы рядом уже. Это недолгая война будет.
Японская война действительно была недолгой. Шавкат, Сын Ильдархана, вернулся. Целый, ни царапины, грудь в медалях. Отбомбил Европу, и даже Японию успел. Все тот же спокойный мальчик, теперь с редкой бородкой и бакенбарды отрастил после демобилизации. Приехал с гостинцами — вяленая рыба, сухая икра с Дальнего Востока, и с девушкой — худой, узкоглазой, непонятных дальних кровей. Девушка была решительная, с хриплым голосом, смеялась громко, руку пожимала сильно. Познакомился с ней на аэродроме, она заправляла самолеты.
Она выросла Хабаровске в детдоме. Ее подкинули к церкви, священник крестил ее, нарек Анастасией, забрал девочку в свою семью, но когда пошел регистрировать в горзагс, советские ее отняли. Переназвали: Вилена, то есть Владимир Ильич Ленин в женском роде. Она была смышленая, любила читать, запиралась в скудной детдомовской библиотеке. Была всегда голодная, воровала еду на кухне и отчаянно дралась, до крови. Волчонок, отчаянный, сильный нестадный волчонок.
Когда началась война, ей было четырнадцать лет. Бежала на фронт, ее сняли с поезда в Чите, отправили назад. До своего детдома она не доехала, опять сбежала. Милиционерова жена пожалела ее, накормила, дала ватник, ботинки, пристроила к своему отцу на военный аэродром промывать запчасти. Тогда почетно было иметь дочь полка, даже в тылу, про нее написали в газете и сфотографировали на фоне самолета. У нее было настоящее удостоверение: дочь полка Вилена Советская, приписана к Н-скому аэродрому. У нее, наконец, появились личные вещи: миска, ложка, сапоги, пилотка со звездочкой, и даже свое место: в ангаре ей отгородили закуток, Вилена завела мебель — ящик с книжками, на нем герань в горшке и ее фотография из газеты в деревянной рамке.
У военных кормили хорошо, она понемногу училась техническому ремеслу: заправка, разборка, сборка. Мужики приставали к ней: огрызалась, била по рукам, визжала, кусалась. Ходила с ножом, ночью держала его под подушкой. Порезала лицо технику, который хватал ее, прижимал в углах. Научилась курить, материться, опрокидывать стопку одним глотком. Ее уважали, гордились: железная девка.
После взятия Берлина к ним перебросили эскадрилью с западного фронта. Кто-то из новеньких пристал к ней по незнанию, распустил руки, Шавкат подрался с ним, избил его сильно и сел под арест на пять суток. С тех пор она ходила за ним удивленной верной собачкой.
До вылета летчикам давали стопку водки для храбрости. После вылета опять давали, расслабиться. Называлась сталинская стопка. Так три вылета в день, шесть стопок. Давали и техникам, но вдвое меньше. Привыкли оба. Без водки и обед — не обед.
Три дня они жили у Ходжаевых, когда к вечеру водки не хватало, Шавкат бегал в темноту, доставал где-то бутылку, деньги у него были. Потом они уехали домой в кишлак и вскоре пригласили Ходжаевых на свадьбу.
Свадьбу делали по всем правилам: по улице шли трубачи с длинными громкими трубами, сзади вели ослика с бубенчиками, нагруженного нехитрыми послевоенными подарками: пара одеял, детская резная колыбелька, казан. Вилену одели в шелковые шаровары, бархатное платье, жилетку с золотом. Накрыли голову прозрачным легким платком. Жених был в офицерской форме, при медалях, но в тюбетейке, тоже золотой.
Все наряды были старинные, ветхие, из сундуков достали. Невеста боялась порвать, шла осторожно, неловко придерживала платок.
Не дереве развесили сюзане, на траву положили подушки, курпачи. Расселись вокруг.
Матерью невесты назначили Лизу. Она сидела рядом, обнаружила, что молодые припрятали бутылку, но поздно, они потихоньку наливали водку в пиалы. Оба выпили лишнего, невеста тут же свернулась клубочком и заснула.
— Старикам позорно смотреть, Шавкат пьет, как русский, — сокрушался брат Ильдархан. Лиза пыталась утешить: это пройдет, главное, цел, здоров.
Наутро молодая была смущена, сидела в углу сада. Лиза выговаривала ей, и жалела: совсем цыпленок, детдомовская, что она видела в жизни? Лиза чувствовала себя мудрой матерью. Она знает, как надо правильно, и всегда знала. Такая вечная старая черепаха, которую одобряли взрослые. И она себя одобряла, гордилась. В возрасте Вилены ей и в голову не пришло бы курить, материться, воровать. Могла бы она ударить приставучего мужика? Наверно нет, стала бы объяснять, что нехорошо себя вести так, грубо, недостойно. И вот теперь учит Вилену как жить в приличном обществе. В детстве Лиза не испытала грешных радостей, и не хотела. Может, только такая и есть свобода, которую любил Илья: таскать сливы в садах, любовничать на крыше на больничных одеялах, пить ворованный спирт?