— Я врач, мама, надо тебя осмотреть сердце послушать, легкие. После всего этого.
— Потом, потом, пахнет от меня. Там не чувствовалось, а тут в жизни нельзя.
Там в мешке у меня есть табак, и вещи кой-какие, продать можно.
Лиза доставала ее пожитки, коробка с табаком, холщовые грубые трусы, явно мужские, в чулках в узелке немного монет. Трофейные немецкие вещи: медные стопки, гравированная тарелка: зайцы на лугу, вдали деревья и замок на горе, вилки, явно серебряные. Пара книг «Зимняя сказка» Гейне на немецком, и на русском, путешествия француза по России при царях. Лиза листала книжку. Вошла мать.
— Ты, Лиза, почитай, остроумная книга, маркиз де Кюстин автор, приехал бы сейчас, мать его, вшей кормить.
Мать размачивала хлеб в чашке, видно было, что ей тяжело жевать остатками зубов. Собирала крошки, смахивала в рот. Лиза пыталась высмотреть в ней прежнее: манеры, движения, слова.
Она всегда говорила негромко, сдержанно, бесстрастно даже. А сейчас резко, глухим хриплым голосом, с трудом сдерживалась от привычной уже матерщины.
Но голову держала как раньше, гордо, только спина немного скривилась.
Надо рентген сделать, хрипит, язва под ухом, автоматически отмечала Лиза.
— Мама, пойдем, я должна прослушать легкие, мне не нравится, ты хрипишь, — она настаивала, — я покажу тебя Фире, она фтизиатр, туберкулезный врач.
Спина ее была худая, в шрамах, выступало ребро: вертухай ударил.
Ходжаев пришел поздно, обнялись, он прослезился.
— Ну вот, с возвращением, рад вам, очень, успели вернуться в нормальную жизнь, это хорошо. Вы дома, дорогая.
— Так благодарна вам, Алишер, и за девочку мою, и вот за себя. Я ненадолго, устроюсь обязательно.
— Даже и не думайте, Евгения Максовна, мы семья.
После смерти Эльвиры он сильно постарел, часто плакал украдкой. Поговорили ни о чем, и он пошел в кабинет, готовиться к лекциям. Лиза принесла ему скоровородку с углями под крышкой, пристроила к ногам.
— Спасибо, Лизанька, спасибо. Я скоро уже лягу.
Лиза пошла готовить постель матери. Принесла горшок, налила воды в стакан. Положила грелку.
— Вот два одеяла, тут холодно ночами зимой. Носки одень, давай я подстигу тебе ногти.
— Нет, интимностей не надо, я сама.
Вот она, ее прежняя мать. Никогда не позволявшая ей заходить в ванну, когда она там, или когда переодевается. Тогда Лиза подсматривала в скважину, ей казалось, что у матери есть ангельские крылья, которые она старательно прячет. Пока мать надевала носки, прятала ноги, на левой ноге все отмороженые пальцы ампутированы, на правой только два, вот почему хромает, отметила Лиза. Нет крыльев, есть скрюченное копыто. Мать увидела свою фотографию на тумбочке. Повернула ее к стене.
Легла на бок, подтянула ноги к подбородку и закрыла глаза. Лизе не хотелось уходить, подоткнула одеяло, села рядом.
— Извини Лизанька, привыкла засыпать быстро, лагерный рефлекс — лег, сразу дрема находит.
— Спи, спокойной ночи.
Лиза пошла в спальню. Долго сидела на кровати. Такое событие — совершенно непредставимая встреча с матерью через столько лет. Нежданная, а получилась нелепо буднично больничная. Глаз отмечал болезни, мысли были не сентиментальные, практические: одежду со вшами не заносить в комнаты, помыть, накормить, легкие прослушать, пульс, давление. Внутри уже складывалось выживание: обследовать в больнице, рентген, анализ крови, потом документы, карточки на хлеб, прописка. Последнее было неясно, пойти к юристу? Во дворе были пустые комнаты, прописывать там или у себя можно? Соседи, что сказать?
Лиза удивлялась: неужели она успела выплакать слезы, отмеренные ей на всю жизнь? Когда, на кого? На Володю, на Илью, на неродившегося? На первую смерть на операции, на Эльвиру? На мать, на отца? Она уже повидала много плачущих людей. И работу выбрала невеселую, и жизнь, ее время и место располагали к горю. И вот теперь, когда другие захлебывались бы от слез, встречала свою далекую мать как сосредоточенный врач, как на фотографии в газете: «ответственный медицинский работник, встречающий раненого бойца». Казалось в ней уживались две Лизы: большая и маленькая. Большая жила каждый день правильно и разумно, маленькая появлялась, как кукушка в часах: ахнет и назад, в каморку с железным размеренным механизмом. Маленькая Лиза уже не отдавалась жаром в ногах, головокружением, остановившимся дыханием, не успевала. Большая подталкивала ее, закрывала дверку и облегченно вздыхала. Потом, маленькая Лиза, потом, наступит твое время, накукуешься. Когда наступит? Ну когда-нибудь, когда светлое будущее, он сдохнет, карточки отменят, все вернутся, их вылечат, и всех вылечат. И обе Лизы пойдут по скверу, взявшись за руки, пойдут к реке… ну да, обратятся в русалок и поплывут, — тихо засмеялась Лиза. Надо спать.
Наконец она задремала. Арба, опять катилась арба, Лиза впряглась, старалась удержать, втащить на гору, но нет, не хватило сил, отпустила. Арба покатилась вниз, в туман.
Проснулась как обычно рано, мать уже грела чайник, резала лепешки. Как будто каждый день так, тихо, чтобы никого не разбудить.
Лиза обняла ее.
— Я так хорошо спала, без снов совсем. Спасибо, Лиза, как вы обычно едите утром?
— Я просто чай пью с лепешкой, и все.
— Профессор когда встает?
— Профессор? Как ты смешно говоришь. Алишер. Зависит от лекций, сегодня часов в десять встанет. Мне надо бежать на работу, я пораньше приду, поговорим. Ты отдыхай.
— А где покурить можно? Соседям что говорить?
— На терраске. Соседям скажи, что с войны вернулась. И все.
Вечером постучал сосед Матвей: непривычная гостья у Ходжаева, подозрительная. Обычно культурные были, в ботинках с калошами, с зонтиками, а тут оборванка.
— Что именно вас интересует, спросите прямо?
— Время, сами знаете, послевоенное, порядок должен быть, профессор уважаемый, да, и вы, доктор. Никто не подозревает, но странно.
Выручил Ходжаев: это Лизина родная тетя вернулась с войны.
— Вы же говорили, что Лиза сирота? Я помню.
Десять лет назад говорили, а он помнит!
— Сирота, да, ее отец погиб под пулями басмачей. У нас без отца — уже сирота считается. Лизина тетя, я же сказал, покойной матери сестра, бывшая партизанка.
— А, партизанка, а я подумал было оттуда, из мест отдаленных. Прописывать будете? Я как член домкома интересуюсь.
Слова «лагерь», «тюрьма» боялись даже говорить. Из мест, издалека, оттуда — люди понимали с полуслова. Кого не коснулость, отчужденно отворачивались: руку не подать, не сказать лишнего слова.
Другие улыбались, трогали за рукав, ободрить, помочь, осторожно, незаметно. У кого-то теплела надежда, если эти вернулись, то может и наши тоже вернутся, живы еще.
Прописывать пошел Ходжаев, в исполкоме у него был знакомый татарин, ему в подарок понес немецкую тарелку. Лучше к местному обращаться, татарину или узбеку, они семейные связи понимают, закон законом, а тут старуха, матерей уважают. Дело затянулось, мать на приеме наговорила лишнего, материлась. Без прописки не выдавали хлебные карточки.
Лиза запасалась справками: расстроенные нервы, контузия, она инвалид, простите великодушно, войдите в положение. Документы в порядке, разрешение на жизнь в городе имеется. У нас незанятые комнаты во дворе.
Я врач, всегда готова помочь, если где болит, я всегда… всегда готова. В милиции, в исполкоме сидели усталые подозрительные люди. Они привыкли, что правды никто не скажет, всегда запутанно жалуются, просят, да и предложить взамен немного могут: мешок риса, ненужные украшения, серебряные ложки. Неожиданно помогли в университете: профессору домработница нужна, чтобы хватало времени на научную работу. Прописали в комнатке, где раньше жил Володя, выдали хлебные карточки на следующий день.
Мать сразу отдала карточки Лизе, себе оставила только табачные. Курила она много, выпускала дым в рукав, потом снова вдыхала уже из рукава: двойную порцию получаю.
Они старательно избегали говорить о прошлом, о годах разлуки, об отце. Потом, потом, когда получится уже не давиться слезами, не задыхаться от каждого страшного слова. Нельзя возвращаться туда, отнимать силы от дневного, от работы, стирки, картошки, мытья посуды.
Постепенно мать оттаивала, пробовала играть на пианино одной рукой. Вспоминала мелодии. Вдруг срывалась на матерные частушки.
Разговаривали мало, обе боялись, что прорвется водопад слез, сломит тонкий лед ежедневного порядка, по которому боязливо скользят узнавшие горе. Провалятся, и тогда уже не за что зацепиться.
— Лиза, я вот удивляюсь тебе, почему ты одна? Я там думала, у тебя уже семья, дети, а тут даже хахеля нет. Неужели еще в девках сидишь? — мать затевала разговоры нарочно грубо, чтобы отшутиться, если что-то пойдет не так.
— Не сижу в девках, просто не влюблена. У меня был роман, но его на войне убили.
— Сейчас у многих так, ты ищи, по сторонам смотри, с войны вернулись, и отмотавших срок много появилось. Я их за версту вижу, как идут, как смотрят. Много людей нашего круга.
— Профессор меня сосватает, если замуж захочу, сосватаете меня, Алишер-ака? За узбека с одеялами! Будет у меня дом, сад, дети, родни навалом…
Ходжаев смеялся: строптивая девочка! Хотя в глубине души он беспокоился, что Лиза одна. Работает много, вечерами с ним, стариком, или с его оставшимися в живых друзьями, тоже старыми в общем. Старики жили замершей, заледеневшей жизнью, стараясь не пускать в себя отчаяние и поражение. Они остановились в двадцатых годах, когда еще дышали глубоко, смотрели открыто, говорили громко. Или им так казалось, потому что другие уже молчали, или шептались осторожно, проходили, крадучись боком или отплывали далеко, откуда приходили когда-то случайные письма. Сначала письмам радовались, потом боялись, потом уже боялись всего, и прошлого, и будущего, и скрип двери, и ночной стук обрывал дыхание.
Приходили к Ходжаеву, разговаривали вполголоса о безобидных древностях. Среди них спасалась Лиза, всегда слушала с удовольствием, сидела на диване, поджав ноги. Их разговоры напоминали ей восточные сказки, бесконечные истории Шахерезады. Это бы