Лизу вызвали в отдел кадров.
— У вас в отделении есть евреи врачи.
— У меня нет ни одной неуспешной операции. Поищите вредителей в другом месте. И вообще, мне некогда тут с вами разговаривать.
Лиза пошла к двери.
— Елизавета Темуровна, вы не понимаете опасности.
— Понимаю. Опасно, когда вы лезете не в свое дело.
— Это наше общее дело, здоровье трудящихся. И вместо вас найдем на зав отделением.
Лиза вернулась, оперлась руками о стол и заорала.
— Найдите. У меня три еврея и кореец, есть один с неясной фамилией, и есть русский, но он пока ординатор второго года. Его назначите? Корейца ведь тоже нельзя? И у меня фамилия такая, что за бухарскую еврейку сойду. Или проверяли моих до седьмого колена? Ну?
— Соплячка! Я тебе в матери гожусь!
— У меня, соплячки, медали за войну, я майор медицинской службы, а вы тут кто?
— Я на фронте была, я лейтенант, в смерше на передовой четыре года! У меня тоже медали, у меня ранения! Я инвалид третьей группы.
— Ну вот и договорились. Я майор, а вы лейтенант. Мы две уважаемые патриотки отечества. Обе на доске почета. В едином строю. У меня в отделении все патриоты и ни одного вредителя. Не забудьте, что мое отделение одно на город и три области.
— Ладно, строптивая вы. Но тоже, не зарывайтесь тут. Это я добрая, а люди всякие бывают.
— Бывают, благодарна. Кстати, у меня народу не хватает. Имейте в виду.
— Сами понимаете, какое время, партия заботится, чтобы…
— Понимаю, спасибо партии.
Лиза закрыла за собой дверь. Опять у них такое время, чтобы заботиться. Выматерилась тихо. Но забеспокоилась.
Решила евреев послать в область на пару недель, еще одного с непонятной фамилией на учебу. Без корейца не обойдусь сейчас, надолго ли это все?
Когда нервничала, она успокаивала себя одним и тем же стихотворением, которое мать читала ей на ночь по-русски, а няня по-немецки. Давно, в той жизни.
Ueber allen Gipfeln
Ist Ruh,
In allen Wipfeln
Spürest du
Kaum einen Hauch;
Die Vögelein schweigen im Walde.
Warte nur, balde
Ruhest du auch.
Горные вершины
Спят во тьме ночной.
Тихие долины
полны свежей мглой.
Не шумит дорога,
не дрожат листы,
Подожди немного,
отдохнешь и ты.
Вот и сейчас в трамвае, она повторяла: отдохнешь и ты. Сколько раз уже утешалась она этими словами, как молитвой. Сколько еще будет?
На следующий день пошла к Фире.
— Фира, пожалуйста, не оставайся дома. Поживи у нас.
— У нас тут никогда не было погромов.
— Какие погромы? Арестуют тебя.
— Кто меня арестует? Ну уволят из начальства. Вместо меня главврачом Петрова назначат, или Мухамедова. У нас пять фтизиатров на область. Куда без меня?
— Фира, ты сама знаешь, как без нас. Проходили до войны, и опять проходим. Алишер просит. Ну просто чтоб мы не беспокоились!
— Уговорила. Пойдем собираться. Я отберу еду и книжки, ты тряпки.
Лиза открыла шкаф, слева была Фирина одежда, справа оказалась старые вещи Ильи, сложены в порядке, как будто завтра вернется глаженые рубашки надевать. Пиджак пах табаком. Как долго нет Ильи, почти десять лет, а запах не выветрился.
Не расплакалась. Сердце оглохло, постарело, уже не дрожит. Она изредка вспоминала их свидания, представляла, как было бы сейчас, если бы Илья был жив. Расстались? Женились? Как жили бы вместе? Подтыкали друг другу одеяло холодной зимой, обливались во дворе из колонки летом, и ходили в горы. Обещаные горы, вот он идет впереди с рюкзаком, она сзади, он обрачивается, берет ее за руку, помогает подняться на вершину. Оттуда открывается бесконечная залитая солнцем долина, теплый ветер в лицо, они целуются, банально, ожидаемо, как бывает в конце фильмов про счастливую любовь.
Сначала смерть отобрала Илью у нее, а потом жизнь отобрала память о нем. Усталостью, тревогой, работой, навязчивыми мыслями прилечь, поесть, согреться зимой, пережить летнюю жару. Штопаньем чулок, бессонными дежурствами, ужасом новостей, страхом, страхом, запрятанным далеко внутрь. Страхом жутких снов, ежедневной смерти вокруг, голода. Не до тебя было, любовь моя, прости меня, прости.
Взяла в руки его ботинки. Зачем-то стала чистить их, вдруг вспомнила, что шнурки болтались. Вот единственное вспомнила четко — у него шнурки развязывались и болтались, он вечно наступал на них и спотыкался.
Вошла Фира.
— Надо бы отдать его вещи, люди нуждаются, но не могу. Мужьи отдала, а Илюшины вот храню.
— Давай заберем их тоже.
Лиза стала складывать чемодан.
Одежда у Фиры почти как у матери: крепдешиновые платья, обязательный китайский зонтик, символ обеспеченной культурной женщины.
Пустые желтоватые пузырьки из-под духов. Откроешь, и пахнут еще.
— Барахольщица я, как Плюшкин. Вдруг захочется перешить или перелицевать старые жакеты, а они тут, целехоньки лежат, молью побиты, но чуть-чуть. Духи, можно водой разбавить, спичкой остатки помады выковырять. Старая мышь, — смеялась Фира, с удивлением разглядывая свои вещи.
Собрали два чемодана, рюкзак книг. Во дворе соседи заинтересовались: что так собрались внезапно, Эсфирь Ханаевна? Совсем съезжаете? Комнаты отдают кому?
— Уезжаю ненадолго. Никому не отдают мои комнаты.
— Ишь, забеспокоились стервятники-комиссары про комнаты. Из пятой квартиры грамотей газетный, как про врачей вредителей прочел, так здороваться со мной перестал на всякий случай. Отворачивается, вроде что-то в портфеле ищет, или в карманах роется, бочком, бочком в свою норку. Пуганец.
Нашли такси. По дороге Фира рассказывала: переживала, что приехала до революции в тьму таракань, а как война началась, так бога поблагодарила.
Потом опять проклинала, когда забирать стали. Потом опять война, опять благодарила. Потом опять забирать. Война, арест, благодарю проклинаю, так жизнь и проходит.
А где не забирали? Тут еще мягкие были, на Украине всех бы скосили, годом раньше, годом позже. Не свои, так немцы. Никого из семьи не осталось. Так и живем — одно поколение взращивает, другое расстреливает. Мальтузианство в действии.
— Ты не поверишь, Илья дворовой пацан был, с ножичком ходил.
Мне не нравились его друзья, шалопутные, бандитские рожи с детства. Уехал учиться в Харьков, думала не вернется, но заскучал там, не прижился.
— Он и взрослый с ножичком ходил. Когда познакомились, учил меня в ножички играть. Говорил, что набить руку помогает, упражнение для хирурга.
— А ты поверила?
— Ну да, я вообще каждому его слову верила. У меня крайности, либо каждому слову верю, либо не верю совсем. Илья меня деревянной Буратиной называл, и дурочкой.
— С тех пор позврослела?
— Не очень. Надо долго и глупо врать, чтоб я засомневалась. Или должность иметь врущую, типа особист, парторг.
— Или быть поэтом.
— Нет, Фира, ты просто стихи не любишь. Поэтам можно верить.
— Поверишь стихам, а потом никак в жизнь не вернешься. Поэты — они Хароны, перевезут тебя через Стикс, и резвишься там на туманных полянах. А назад самому плыть, обсыхать потом, ежиться.
— Фира, — Лиза обняла ее, — ты сама Поэт!
— Ну да.
Наконец добрались до дому. Ходжаев встретил их с радостью, заранее накрыл на стол, подхватил было Фирин чемодан, но Лиза не разрешила: нельзя вам тяжелого поднимать, Алишер ака.
— Я царь Соломон, постоянно окруженный прекрасными дамами.
Лиза проводила Фиру в свою комнату: вот сюда я приехала жить пятнадцать лет назад, располагайся.
Вот у нее второй отец — Ходжаев, и третья мать теперь — Фира. Только живите долго. Даже если счастливо не получится.
После ужина Ходжаев ушел спать, Фира с Лизой мыли посуду, болтали ни о чем.
Фира оказалась почти права: ее перевели в фельдшеры. Формально, то есть работала как раньше, документы подписывали другие, неФридманы. Зарплата стала фельдшерской.
— Да ладно, живы, с голоду не помрем.
Как-то вечером зашли в фирин дом. Ее комнаты недавно ограбили, вынесли ковры, кастрюли, фарфоровую супницу, рюмки, валенки. Даже лампочки вывернули.
— Сейчас к соседу пойду, чтоб отдал лампочки, знаю, он свинтил, — смеялась Фира. Лиза материлась и шарила в ящиках в поисках свечей. Наконец, нашла, осветили комнату.
— Нет, это не обыск, книги, бумаги на месте. Даже в ящиках не рылись. Схватили, что на виду. А сосед таился, ждал потом войти и лампочки свинтить. В каждом коммунальном дворе есть такой гавнюк. Наш известный, воровал прищепки, ловили его, и знаешь, Лиза, хоть бы покраснел. Вытащил из карманов: нате подавитесь, буржуи!
— Мы сами, как воры тут в темноте. Пойдем скорей отсюда.
Во дворе натолкнулись на соседей. Они стояли у своих открытых дверей, ждали на разговор: мы думали, что воры, хотели уже в милицию идти.
— Воры были, лампочки украли. Не ты ли, Федя, лампочки украл?
— А чо сразу я? Там ковры стянули, а вы про лампочки.
— Ты откуда про ковры знаешь?
— Ну видал, что нету. Дверь у вас открытая была. Другие тоже заходили, вот она, я видел, — показал на соседку.
— Никуда я не ходила, он врет все, сам вор, — завопила соседка, быстро заскочила к себе и заперлась.
— Фира, пойдем скорей!
— Ну все, завтра жди у них драку, пойдем, действительно, зачем я ввязалась. Илья с ними со всеми как-то ладил, мирил их, считался своим. Наши клопиные выселки его оплакивали, как родного.
У нас на Боткинском кладбище семейное место, там и свекры, все наши Фридманы лежат. Думаю, на дедушкином камне прибавить Илью. И не решаюсь. Вроде как жив, витает где-то, не камнем придавленный. И вообще, я не люблю кладбища. Фальшивое в них, смертное, грешное есть. Как будто не к родному приходишь, а на тщеславие свое посмотреть: вот, видите, как я его любил, на розовый гранит раскошелился. У нас семейные памятники богатые, теперь на куски расколочены, наверно.