— Меня прокляли родственники, я в Англии сидела в тюрьме за коммунизм, и поехала в Испанию воевать. Но, может быть, они смягчились. В конце концов они оказались правы.
В посольство Лизу не пустили. То есть сказали, что она может отправить письмо почтой. Как же, почтой, доставят непременно!
Москва шумела свежим летним дождем, юной толпой. Лизе казалось, что в городе все молоды, все бегут куда-то, у всех большие цели, крепкая поступь. Когда-то она тоже чувствовала так, даже была среди них, полная надежд под кремлевскими звездами. Покаталась на метро, на трамвае по бульварному кольцу. Она ходила в театр, в магазины, в кафе. В Политехническом музее выступали поэты, и она не могла это пропустить.
Поэты были уже известны, и в Ташкенте она читала их в Литературной газете. Один рассказывал о своем визите в Англию. Лиза подошла к нему после выступления, коротко объяснила, что ей нужно найти родных приятельницы, англичанки. Она застряла в СССР в то время, вы понимаете, долго не было никакой связи с родными.
— Я не смогу вам помочь, я ездил в составе делегации советских поэтов. Мы не общались с населением, — поэт был явно раздражен, теребил шейный платок. К нему торопились молодые поклонницы просить автографы. Скоро ее оттеснили девушки в шуршащих плащах.
Лиза не сдавалась. Купила английскую коммунистическую газету «Морнинг стар», написала туда. Отправлять письма за границу можно было только на главпочтампте на Кировской. Вспомнила здание, высокое, прохладное, витиеватые решетки, сто лет назад она приходила сюда с матерью.
Сохранилось несколько темных высоких деревянных столов с углубленными фарфоровыми чернильницами, скрипучими ручками на вереевках. Пресспапье на цепочке уже не было, валялись рваные куски промокашки. Лиза остановилась: здравствуйте, мои давние знакомые великаны. В детстве Лиза пряталась под ними, перебегала, согнувшись, от одного к другому, Робин Гуд в замке герцога Кентерберийского.
— Ты не найдешь меня, коварный герцог, — шептала маленькая Лиза, прячась под столом, пока мать писала. Наверно, мать писала письма своей мачехе в Варшаву. И они приходили? Вскрытые не один раз с каждой стороны?
Как-то уцелели эти столы в холодные военные времена, поруганные, исцарапанные перьями, залитые чернилами, древние могильники слов, намерений, намеков, объяснений. Если и есть бог неравнодушный к каждому, то он живет здесь, витает незримо под потолком, читает написанные за этими столами телеграммы во все эти страшные годы. «Посмотрел и увидел, что все это хорошо», так написано про него? Доволен теперь?
Когда она приехала домой, Этель дала ей почитать свои дневники. Начала писать, когда Берию расстреляли. Но еще раньше повторяла перед сном все, что помнила про детство в Англии, испанскую войну, лагеря. Про своего мужа, с которым она прожила всего три года. Лиза читала с трудом, часто заглядывала в словарь.
Как похоже на ее детство — горячее сердце, ветер флагов, бесконечность впереди, уверенный шаг. Лиза переводила на русский, у них даже появились надежды издать книжку.
Фира привычно посмеивалась: давайте мы все напишем про наши разные детствы, и последняя глава будет одинаковая, называется «Как мы оказались, где оказались, и почему».
— Да, так и напишем! Вот уже можно рассказать про лагеря. Хотя бы намекнуть, что они были. Молодежь интересуется. Солженицына читали?
— Читали. В роман-газете. Прямо так официально читали, товарищ Эсфирь Ханаевна!
— Можно! Ключевое слово «можно». Надолго ли? А как опять загремим?
— Да ладно.
В шестьдесят пятом году Лиза поехала в Москву второй раз.
Решилась подойти к своему дому.
Все такой же огромным серым кубом стоял он у реки, обзавелся неоновой вывеской театра там, где до войны было кино. Оконные рамы теперь покрашены белым. На карнизах, как и раньше, сидели голуби.
У подъездов — мемориальные доски в ряд. Каждому жителю как будто, все знатные, великие, полезные народу. Вот мемориальная доска в честь ее отца, историка, академика, члена Интернационала, золотом выбитые даты — родился и умер. Просто умер. И посмотреть на доски, сколько в этот год просто умерло? Много, и на следующий год у них мор был тоже немалый, и через год. Как не повезло стране — такие славные люди вдруг поумирали массово. Доски были разного размера: военным крупные, академикам поменьше. Были и просто «общественный деятели», были «видные деятели партии», эти начали умирать раньше тридцать седьмого года, и продолжили позже. Лиза обходила дом, серый, долгий, как большой неподвижный ковчег. Строил Ной, строил, а вот не спаслись звери, исчезали ночами, не доплыли до заветной цели. Пустел ковчег на глазах: черной лодкой-воронком к его борту подплывала скрипучая ночная смерть. Руки за спину, молчание, или сдавленный крик, за спиной разгром, уже заранее вдовы и сироты. А то и вообще никого. Заперли, опечатали. Потом новых заселят, чтобы в назначенное время изъять.
Когда к Арарату подплывем, и кончится дождь, будет кому на воздух выходить? Или только тараканы останутся, разбегутся безмолвно в одно мгновение. Засыпет песком покинутый ковчег, заселит колючками, зарастет он кустарником. Через тысячу лет придет новый Алишер Ходжаев, откопает, и будет размышлять. Как жили, чтобы это случилось с ними?
Но пока ковчег шумел, хлопали двери, выходили-приходили живые населенцы, дворник подметал окурки возле подъездов, тюлевые занавески развевались в открытые окна. Пахло едой. Подъезжали большие черные машины, дневные нестрашные воронки. Сновали туда-сюда приятно одетые люди.
Кто в лизину квартиру заселился тогда, после ареста отца? Тоже на доске уже выбитый, или до сих пор дышит?
Лиза пошла в справочное бюро поискать отцовских друзей.
По списку ближний оказался в соседнем подъезде. Раньше он там не жил, его квартира была похуже, во внутреннем темноватом дворе, сырая, на первом этаже, и вот дослужился окнами на Кремль глядеть.
К телефону подошла его жена, вспомнила ее, пригласила зайти. Лиза купила букет цветов, зефир в коробке.
Подъезд вдруг показался ей страшным, широкие щербатые ступени, густая пыль в железных сетках над пролетами лестниц. В лифте горела тусклая лампа, темное дерево было исцарапано, Лиза трогала кнопки, раньше были черные с белыми цифрами, теперь желтоватые, почти новые, но лифт лязгал знакомым звуком, и запах был привычный — машинного масла, женских духов, табака. Зеркало внутри тоже было новое, длинное. В нем отражалась другая Лиза. Вокруг глаз привычные морщины южного жителя, загар, короткие завитые волосы. Провинциальная яркая помада, шарфик, аккуратный, как пионерский галстук. Светлый плащ, короткий, модный, купленный в прошлую командировку в Ленинграде. Юбка некрасиво торчала из-под него. Лиза приподняла подол, надо укоротить, ей пойдет, коленки у нее были совсем молодые. Вспомнила, как Илья любовался ее ногами, цитировал Пушкина:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Все, буду покупать короткое, решила она.
Лиза заранее волновалась, что расстроится сильно, заплачет, не дай бог, но мысли про ноги развеселили ее.
Дверь открыла маленькая старушка.
— Лиза, как мы рады, как рады, — она мелко суетилась, говорила без умолку, — смотри, кто к нам пришел? Помнишь Лизаньку?
Старик помнил, но путано, отрывочно. Вдруг заговорил про ее мать, как пела, как на рояле играла. Про отца ни слова не сказал. Лиза рассматривала его, привычно отмечая симптомы: парез века, псориаз, паркинсон…
Глаза слезились, суетился руками, приглаживал редкие волосы. Нарядили старика для встречи — старая рубашка с пожелтевшим воротником, на манжетах уже нитки висят. Засаленый стеганый халат. У отца тоже был такой, английский. Меховые шлепанцы, теплые носки. Ему было зябко, руки холодные, почти прозрачные, с ломкими желтыми ногтями, птичьи.
Старушка не умолкала: сколько народу сидело, из пятнадцатой квартиры оба двадцать лет отсидели, перед войной взяли этого из третьего подъезда, и того с пятого этажа, ты ведь их помнишь, да?
— А вы сидели? В лагерях?
— Нас вызывали, много раз, — старушка взмахивала руками.
Старик шамкал, смотрел на Лизу с удивлением, как будто забыл, кто она, зачем пришла.
Вызывали, значит. Это как, интересно? Но не спросила.
Дружили родители. Дружили? Да, приходили в гости. Лиза вдруг ясно вспомнила старика. Красивый, с блестящими ярко-голубыми глазами. Нарядный, всегда галстук, запонки красивые, квадратные, крупные. Крутил их в пальцах. Любил постукивать по столу, отбивал ритм, когда пели хором. Приносил хризантемы, ее мать любила большие японские хризантемы. Спорил лениво, насмешливо: ну не скажите, милостивый государь! Целовал дамам ручки. Лизе тоже, называл ее милой барышней. Танцевал с ней, как со взрослой. Ей это льстило, но и смущало одновременно.
Пили чай, старик шумно отхлебывал, звякал чашкой об вставную челюсть. Руки дрожали, проливал, кашлял, жена поминутно вскакивала: вытереть ему слюни, хлопала по плечу, чтоб не заснул за столом.
Старушка расспрашивала Лизу про ташкентскую жизнь. Урожай хлопка, дыни, оросительные каналы — она все по радио слышала и радовалась, что Лиза теперь живет в таком чудесном краю. Муж, дети?
Лиза терпеливо отвечала, старалась вежливо, поподробнее, особенно про дыни и плов.
Наконец, старушка спросила про мать. Выжила, да, руководила хором в Ташкенте. Умерла от пневмонии.
— Ну слава богу, хоть ты успела с мамочкой повидаться.
И опять про дыни, про космонавтов, борьбу за мир.
Потом повела Лизу по квартире. Большая, с широким коридором, заполненная мелкой мебелью. Фигурные столики, статуэтки, китайские вазы, ковры на старом потемневшем паркете, из угловой комнаты — река и Кремль. Завела Лизу в кабинет: посмотри, что узнаешь, мы взяли несколько ваших вещей после обыска. Ты их можешь забрать.
Кабинет был пыльный, похоже, старик не заходил сюда давно, на столе аккуратные стопки нечитанных газет, чернильный прибор выглядел, как ископаемое. Шкафы с сотнями книг, наверно, все прочитанные.