Вспомнила своих. Владимир так умер, в темноте, в тишине, как полагается отверженному рыцарю. Красиво умер Илья огненным столпом. Весело жил, и милосердно умер. А вот Ильясычу не повезло, осрамила его смерть, отомстила за идеалы.
Лиза давно жалела его, лечила. Он стеснялся, отказывался, хотя видно было, что жизнь дается ему с трудом. Вроде как он Лизе враг должен быть, мог сгноить, но пожалел, помогал. Илью за руку хватал, укорял отечески, когда тот опасно насмешничал. Лебезил с военными, честь отдавал, жаль каблуками щелкать не мог. Вот так жизнь и провел: жалел тех, кого в юности недобил.
Умер за два дня. Его хоронили на коммунистическом кладбище, в отдельной могиле. Приготовили временный памятник — деревянную пирамидку с красной жестяной звездой. Кривую, неуважительную. Был жаркий май, сильно пахла сирень, все щурились на солнце, потели. Его маленький, почти детский гроб поставили на две табуретки, накрыли бархатным флагом из его парткабинета, держать подушку с орденами доверили Ирине Степановне. С речами спешили, но вдруг протиснулся сказать слово его сосед, уже нетрезвый. Стал говорить, как Ильясыч пугал соседей ночью, внезапно просыпался и кричал: «Бей его, бей!». То есть всегда на войне за дело революции был, до последнего часа.
— Тьфу, дурак, такое говорить про покойника, травленые мозги, — Ирина Степановна всплакнула.
Потом на поминках не удержалась пошептаться с Лизой: дрянное время было, но ему тоже повезло. Не будь калека, пострелял бы еще. Но господь милосерден, его пастырем над нашим стадом определил.
Лиза оставила себе консультации и лекции, уже стало тяжело оперировать. Дрожали ноги, иногда кружилась голова. Такая здоровая всегда, и вдруг устала. Уже думала про пенсию, надо было найти занятие по душе. Друзья советовали: пиши учебник, пиши воспоминания, научись вязать, начни путешествовать.
Сейчас, когда одна, никто от нее не зависит, ездила далеко, иногда на весь отпуск: в Прибалтику, в Западную Украину. Даже в Болгарию один раз, на море и в столицу. В Болгарии ей было тяжело. Ходили группой, под присмотром: в музей, на рынок, но в церкви не заходить. Как зэки.
Ей понравилась Рига. Примеривалась, могла бы прожить жизнь там? Рига напоминала Вену ее детства, только нищеватую, провинциальную. Печальная неухоженая красота города привлекала ее и терзала, как расковыривание засохшей болячной корки, всюду таилось тоскливое подозрение: а как могло быть, если бы не война, не советская власть? Была бы непрерывная тихая Европа кофеен, неспешных прогулок в парках, церемонных приветствий. Как в книжках, в старых фильмах. Кто бы я была тут? Дама с другими привычками, в узком костюме, с жемчугом на шее. Здесь прохладное не потное лето, когда можно одеть лишнее. Не врач, и тем более не хирург. Преподавала бы иностранные языки, переводила на конференциях. Гуляла среди старинных дач у моря среди сосен. Или по мокрой булыжной мостовой, стуча зонтиком по камням. У нее был бы муж Вольдемар, в темной шляпе, в грубом шерстяном пиджаке, в кожаных перчатках. Она заботливо надевала ему на шею клетчатый мягкий шарф в ветреную погоду. Они катались на машине и, выходя, она опиралась на его руку. Он был инженер, или адвокат. У них квартира с видом на реку, на верхнем этаже старинного дома. Непременно в стиле Модерн. Непременно с лифтом, в котором бархатная скамья, зеркала и темные деревянные панели с вырезанными букетами наверху. В квартиру вела высокая дверь с тяжелой латунной ручкой. Ей нравилось придумывать детали, обставлять свой кукольный дом. Зимой запах елки, летом — сирени. Белые легкие занавески на ветру, скрипучий паркет. Постепенно проявлялись черты ее старого дома из детства. Не там, не такого, но похожего. Это уже было с ней, и закончилось. И как закончилось, лучше не вспоминать.
К седьмому ноября ее пригласили в соседнюю школу: пионерам полагались встречи с ветеранами войны. Она растерялась.
— Не отказывайтесь, вы тоже ветеран.
— В какой-то мере ветеран, да.
— Медали не забудьте надеть.
Школа была рядом, длинное двухэтажное довоенное здание за оградой. Во дворе высокие деревья с побеленными стволами. Ее встретили, пригласили в актовый зал. Красный бархатный занавес, портрет Ленина, «вперед к коммунизму» на кумаче. Стены, крашеные в голубой цвет до середины. Обычное советское, тысячу раз виденное: школа, госпиталь, тюрьма, исполком, гостиница, завод. Все одинаковые.
В коридоре Лиза приколола свои три медали.
— Криво у вас получилось, — директорша стала перекалывать.
Запустили детей, они шумели, теснились, пересаживались. Девочки с бантами, коротко стриженные мальчики. Первый класс, пятый класс. Старшие привычно расселись на задних рядах терпеть скучное лопотание со сцены. Сбоку встали отличницы с букетами.
На сцене уже сидел ветеран с мятом пиджаке, еще один шел, звенел медалями, Лиза была третья. Ветераны встали, учтиво предложили ей стул посередине, познакомились. Один, бывший танкист, обожженные руки прятал. Другой из пехоты — веселый громкоголосый великан.
Учителя предупредили заранее: рассказывать положительное, как победили. Детей не пугать. Без кровавых подробностей, как бы детскую войнушку. Пиф-паф, фрицы бегут, раненые вылечиваются и снова в бой рвутся. На печальное не напирать: ранен, да, но из последних сил, но в атаку, и все за ним. Боевой дух, ну вы понимаете.
Сначала выпустили отличника, отбарабанил, как все они благодарны ветеранам и партии, потом директорша представила: майор медицинской службы Елизавета Темуровна Ходжаева.
Лиза улыбнулась, решила начать шутливо.
— Надо мыть руки чистить зубы, все знают. А про зарядку по утрам как?
С задних рядов засмеялись, засвистели: делаем! И курим потом!
— Теперь давайте вопросы про войну.
— Вы лечили героев? У вас были настоящие Герои Советского Союза? И генералы лечились? Вы сами подвиги совершали? У вас пистолет был? Вы фашистов стреляли? Вам страшно было? А медали у вас это какие? И Берлин не видели? А вы маршала Жукова видели?
Теперь маршал Жуков! Про Сталина не спрашивают. Наверно, даже имени его не знают. Дети были разочарованы. Думали про фронтовой госпиталь, а тут рядом, и героев мало, и медалей мало.
После Лизы выступал танкист. Говорил медленно: ну это вот, значит, эх, старался не материться. Зато великан стал кумиром: пел походные частушки, шутил, изображал дохлых фрицев и наших могучих солдат с кулаками. Потом всех наградили букетами, сфотографировались с детьми. Ветеранов пригласили в учительскую на чай с тортом. Там королевой была Лиза, у всех что-то болело, они беспокоились и спрашивали ее. На улице великан вызвался ее провожать, взял под руку. Немного прошлись до стадиона и обратно. Поговорили о молодежи и боевом духе, атомной бомбе, ветеранских пайках из райкома к праздникам, ранней весне в этом году и еще так, ни о чем немного. Пожелали друг другу здоровья и разошлись.
Дома она вспомнила Равиля. Вот пример для рассказа пионерам. В атаку бежал с оторванной рукой. Сам перевязал портянкой, затянул зубами остановить кровь. И на себе тащил друга, пока пуля в бок не вошла. Потом три операции, начал ходить, протез руки оказался удачный и после войны вернулся к своим наукам.
Он иногда писал ей, прислал журнал, где в оттепель опубликовали его военный дневник. Теперь доктор наук, дети-внуки, почему не со мной? Пахнет от меня мертвечиной. Несет холодом. Не обаятельная я Лиза. Карамзинская, только и годная, что в пруд головой. Интересно, какая Равилева жена? Теплая хохотушка, наверно. Нарядная, в наглаженных кофточках, гордая. Или ученая, тощая в очках, и совсем некрасивая, хуже Лизы во сто раз.
Равиля пустили за границу в Австрию на коференцию. Он купил Лизе австрийский подарок — шелковый платок и альбом фотографий Вены. Передал с другом, который ехал в Ташкент в аспирантуру. Лиза с удивлением рассматривала книгу, новые здания на знакомых площадях, новый бункер в парке — страшная бетонная башня. Трамваи уже совсем другие, Шенбрунн, фонтан, парк — так знакомо, она гуляла там с няней, разговаривали по-немецки, нарядная австрийская девочка с нарядной австрийской дамой. Люди другие совсем, быстрые, яркие, у всех длинные волосы, короткие платья. Вена ее детства запомнилась кукольным городом, где никто не спешил, в кондитерских кукольные дамы в шляпах и кружевных перчатках медленно пили кофе из маленьких белых чашек, запивали водой из хрустальных стаканов. Тренькал деревянный трамвай с кукольным вожатым в фуражке и коричневом кителе. На башне били часы. Кукольные дети прогуливались в парке. А потом раз, смахнули их рукой, и нет никого: кукольный городок накрыла война.
Но Лиза не видела этого, ее увезли строить коммунизм. Или социализм сначала? Она уже не помнит этих подробностей.
Вечерами уже не нужно никого кормить, мыть, давать таблетки. Сама по себе. Пробовала вязать, но это не занимало голову. Телевизор мешал. Радио она разлюбила с войны. Нервничала от него.
Не надо жить каждый день, это излишне. Это утомляет и лишает сил. Так, в «минуты роковые» сбоку пробежать, и все, достаточно на одну жизнь.
Стала перечитывать старую литературу.
Советскую она не любила, не доверяла. Ее раздражали ликущие вруны ее молодости, а потом, когда задышали вроде спокойнее, появились подноготные. Временщики все, и те, и другие. Сейчас прикрикнут, и заткнутся снова. Залебезят: мы про мелких и плохих писали, не про гигантов с идеалами. Читая советское, она не могла узнать свое, своих чувств и мыслей. Как будто написано было нечестно, или фантастически, или уходила земля из под ног: если это есть, и было, то как же без меня? Почему без меня? В иностранных книгах было понятно, почему без нее. Печально, но объяснимо. А тут, в советских романах, при узнаваемых столах с клеенкой, буфетах, сахарницах, в узнаваемых троллейбусах и синих купейных вагонах, в бесконечных серых плащах, кепках, платках, с авоськами, папиросами, среди уверенных, вросших в советскую жизнь до последней жилы, принимающих ее как данность, среди них она не находила себя.