Потом поехали на дачу, где уже собрались дети и внуки. Дача была солидная, двухэтажная. Первый этаж кирпичный, второй — деревянный, с резными наличниками на окнах, с флюгером-петушком на крыше, это Шавкат постарался. Участок небольшой, но на краю леса, забора не было, и Виленины огороды простирались далеко на лесной поляне. У нее росла крупная редиска, огромные кочаны капусты, громоздился парник с помидорами, ветвились яблони, вишни, на лето она покупала пару кур несушек. В пять утра она уже была на ногах, бегала в соседний совхоз за молоком для внуков, делала домашний творог. Казалось, она никогда не уставала, хотя ее загорелое лицо уже заморщинилось и волосы приходилось красить — лезла седина. Вечерами водила Лизу по дачам, знакомила, советовала замуж за вдовцов.
Раньше Вилена писала статьи в аэропортовскую многотиражку. Теперь Вилена писала стихи. Трогательные стихи маленькой провинциальной девочки о любви и погоде. Обязательно ароматы садов, темное небо, прибитые ливнем лепестки, печальная рябь воды под дождем. Расставания, обещания, подозрения внезапной смерти или измены. Для Лизы она переписала их в маленькую узкую тетрадь, украсила засушенными цветами. Почерк у нее остался детский, старательный, но уже без ошибок.
Иногда Вилена читала вслух свои стихи за обедом. Дети смущались, они уже взрослые, образованные в столичных институтах, приезжали часто и с удовольствием. Но от маминых стихов им было смешно и неловко. Они привыкли видеть ее правой, уверенной, а тут какие-то девичьи сопли. Шавкат гордился стихами жены. Даже посылал тайно от нее в издательства, но ему не отвечали.
После смерти родителей он ездил в кишлак очень редко, раз в пять лет. Почти никого не осталось из родных: разъехались, умерли. Дом продали, архивы забрали в краеведческий музей, остальное раздали. Он стал забывать узбекский, а детей и не учили. На работе его звали по-русски Шуриком.
Лиза поразилась мощным уральским лесам, на дачу ночью забредал кабан, урчал, рыл под дровяную поленницу. Сосновый лес звенел, клокотала невдалеке холодная быстрая речка. Ночами было очень темно, непривычно после ярко освещенной Лизиной улицы.
Вставали рано, начинался суетливый крестьянский день: принести воды, пойти в огород, нарвать овощей, вытащить яйца из-под кур. Лепили пельмени, чистили ягоды для варенья, болтали. Лиза старалась, но внутри оставалось это сокрушительное темное неучастие. И так всегда, ей не раствориться в «сейчас», навсегда посторонний. Как печально, вот началась примирительная жизнь, приятная, в достатке, в семейных радостях, в спокойных ночах. Но опять настигала ее смутная печаль, тревога, знакомое чувство, что жизнь не удалась, неправильно сложилась, невовремя, не к месту.
Это только она такая? Или ее поколение? Может, и Татьяна из гнойного отделения тоже просыпается от каждого шороха под дверью? И мечтает про синее море, где она идет по берегу с Ильей, и он обнимает ее, говорит ласковые слова…
Или Ирина Степановна нюхает цветы, а у нее война внутри, и вдруг пронзает так, что замолкает, забывает слово, и заставляет себя продолжать, не бежит засунуть голову под подушку, чтобы зажмуриться навсегда.
— Ты грустная, тетьЛиза, так нельзя. Наверно, это потому, что у тебя детей нет, от них заражаешься весельем.
— Мои дети — это мои больные, да и дома были — мои старики. На себя уже не хватает веселья.
— Нет. Это неправильные дети, — засмеялась Вилена, — не доверчивые, уже как бы обманутые. Порченные жизнью, такие не считаются. Нужны маленькие, настроенные на светлый путь! И не спорь, что потом обрубится. У всех потом, но все хотят светлый путь сначала, даже не советские, даже религиозные, всякие.
— Да, да, я тоже хотела.
Лето было знойное, комариное, к полудню Лиза уставала, шла на тераску передохнуть. Она читала вслух малышне уже совсем другие книжки: про Незнайку, про роботов, знакомые ей с детства старые волшебные сказки нравились только девочкам.
Жизнь на даче текла плотно, изредка проваливаясь воспоминаниями в прошлое, в смерти-потери, несбывшееся дергало за руку: а вот посмотри у них, у тех, там, за рекой, за долиной, даже там, где живут люди с песьими головами и текут красные реки… Где катится на арбе старуха с котомкой, погоняет возницу в шутовской шапке среди хаоса в белом мареве и в красных брызгах, напоминающих, да, напоминающих кровь…
Шавкат делал ягодное вино, пили мало, строго по рюмочке в выходной. На даче позволялось почаще. Видно было, что Вилену боялся, но, когда она уезжала в город, приносил бутылку, и они сидели с Лизой до ночи. Вроде он был счастлив, для него удачно «порвалась связь времен». Печаль его отца, да и Ходжаева тоже, их ненужные знания, тоска по Раю миновали его. Он был доволен жизнью, семьей, детьми, его любили, он обожал летать, и здоровье пока не оставляло его. Дети не спрашивали про войну, прошлое, он и не говорил. Они смотрели вперед, да и он не оглядывался.
Шли годы, такие одинаковые уже. Дни начинались долго и неохотно, перетекали в полдень, почти всегда солнечный и уже усталый, и внезапно кончались скорыми вечерами. Раз и день прошел. Уже и неделя прошла. Выходные, понимала Лиза по шуму соседей среди дня.
Сегодня будет стирка, местный базарчик, сериал про милиционеров по телевизору. Возможно принесут ветеранский паек. Приносил вежливый мальчик в белой рубашке с галстуком из райкома, или это из горкома? В промокшем бумажном пакете обычно был кусок мяса, макароны, пшенка, сахар. Мальчик пожимал руку, благодарил за «службу родине в тяжелую минуту, за спасение от фашистских захватчиков», мямлил долго. Лиза приглашала его выпить чаю, но он всегда отказывался, в конце уверял, что паек — временная мера, и скоро все заживут обеспеченно. В магазинах было уныло, пусто, как во время войны опять начались карточки. Из-за какой войны? Ах, да, Афганистан, всегда найдется война поголодать.
Властные комитеты ветеранов приглашали на коммунистические праздники, слали открытки с поздравлениями: гвоздики, серп и молот, кремлевские звезды. Приглашали на концерты пионеров, военных хоров, она не ходила. И на выборы тоже не ходила, к вечеру прибегали агитаторы с урной: проголосуйте, ну пожалуйста, только вы остались неголосованная, а то нас не отпускают домой, пока всех не охватим. Лиза жалела их, понимала, что дома дети ждут, покорно опускала в урну бумажку. Страна рабов, и никуда не деться. Главное, не задумываться, жить бочком. Вот она и живет.
Она снова вернулась к дневнику. Купила тетради с коленкоровой обложкой, шариковые ручки. Старалась писать часто, думала над каждым словом. Перечитывала, и ей казалось неинтересно, ненужно. Вроде она уже читала такое где-то, или похожее.
Ее печальные воспоминания уже не тревожили с прежней силой. Это радовало ее. Давно уже мертвые возлюбленные вспоминались с нежностью, с легкостью, но уже так смутно. Да и не с кем их разделить, воспоминания эти, все уже ушли.
Лиза много читала, в основном иностранные книги. Маленькая свобода оттепели ушла, отечественная литература снова стала скучной, добротно строящей коммунизм. Старались читать между строк, найти честное, общее для всех человеков и там, и здесь, за глухой стеной. Это ее утомляло, лишало чувств. Она и так знала, как оно между строк, на своей шкуре.
Лиза старела, медленно поднималась на свой второй этаж. Соседские дети помогали ей донести сумки с базара. Вечерами она привычно сидела на балконе, курила, вспоминая Фиру — это она приучила ее к посиделкам, теперь уже долго Лиза сидела одна. Иногда она жалела, что не завела собаку или кота. Сейчас бы чесала его за ухом, гладила шерстку. А тогда боялась, что еще одну смерть приведет к себе, не живут звери долго, а она была уверена, что ей предстоит еще много лет. Почему уверена была? Но так и получилось, действительно, длинная жизнь.
Мир редел вокруг нее, обычно умирали, а потом вдруг случилось невиданное: стали уезжать в другие страны насовсем. Шли слухи: вот он получил разрешение, другой подал прошение, уехал, не разрешили. Жужжало все громче, как приближающийся рой пчел, стали говорить открыто, устраивать проводы на работе. Лизины бывшие студенты, молодые коллеги приглашали прощаться. Она вспоминала, как болтали с Фирой: уедем в Бразилию. Сказочная болтовня. Теперь вот отъезд — это часть реальной жизни вокруг нее.
Она сидела на проводах, осторожно жевала приготовленную наспех еду, и радовалась: вот они проживут еще одну жизнь, совсем новую, но подготовленные уже, не как доверчивые дети. И она, эта жизнь, точно будет лучше, и это будут дни с уверенным чувством юности и осторожностью опыта зрелости. Она не завидовала, что ее хватило только на жизнь в одном месте. Она готовилась к своему уходу с усталостью вечернего человека.
Отъезд был более совершенной, бесследной смертью: уезжало всё, после оставалась пустая осиротевшая квартира. Уходили тараканы, выветривался запах жилья.
После умершего было иначе — еще дышали им вдовые вещи, шкафы, одеяла, стоптанные ботинки, крупа в банках, в ванной высыхало морщинилось мыло, приходили родственники, делили нажитое. Ссорились, мирились.
В воздухе запахло переменами, очередной революцией.
— Уже без меня, — улыбалась Лиза, смотря телевизор: в Москве сменилась власть, шли демонстрации. Говорили, что республики разойдутся, и вместо СССР она окажется в другой стране. Другой, так она давно в ней, всегда чужой с детства, привыкла, да и сколько ей осталось?
В какой-то день постучала девушка: вам новый паспорт надо сделать, пенсионерам анкеты разносим.
— Зачем? У меня уже бессрочный.
— Так вы сейчас в другой стране, в независимом Узбекистане, и паспорт вам надо узбекский. Узбекистанский, — поправилась девушка.
Лиза замеялась: я думала, это шутка про новое независимое государство, так, название одно, а тут серьезно. Она вспомнила Ильясыча, как ревниво держал ее военное удостоверение, словно не хотел с ним расставаться. Еще немного в пальцах почувствовать себя предержателем власти. Теперь новые игры — паспорт.