Сделав этот легкий укол III отделению, комитет начинает колебаться между правильной мыслью о роли общественного мнения и соединенной с нею свободы печати и — самодержавной старозаветностью, не позволявшей никаких компромиссов с общественностью и свободой.
«По мнению комитета, при такой неизвестности нельзя ставить прямым укором обществу отсутствие серьезного отпора лжеучениям, нельзя ожидать, чтобы лица, не ведающие той опасности, которою лжеучения сии грозят общественному порядку, могли столь же энергически и решительно порицать деятельность революционных агитаторов».
Такую неосведомленность комитет признает даже вредной, потому что она вызывает «конечно, в большинстве случаев, легкомысленные упреки правительству за принимаемые меры преследования злоумышленников и их аресты, приписываемые часто одному лишь произволу администрации и возбуждающие обыкновенно сострадание к арестуемым и разыскиваемым лицам».
«Между тем, по глубокому убеждению комитета, едва ли положенная в представленной генерал-адъютантом Потаповым записке одного из передовых деятелей агитации Кропоткина картина будущности, которую революционные пропагандисты готовят настоящему поколению, могла бы возбудить какое-либо сочувствие не только в благонадежных общественных сферах, но даже в натурах неразвитых и склонных к экзальтации. Сами составители записки и программы пропаганды это чувствуют и постоянно указывают на необходимость для успеха дела скрывать его конечные цели».
Повторяя далее положения кропоткинской «Записки», комитет приходит к убеждению, что «подобный бред фанатического воображения не может возбудить к себе сочувствия, но для того, чтобы общественное мнение отвратилось от провозвестников такого учения, начала этого учения не должны оставаться во мраке».
Итак, вывод ясен: для борьбы с лжеучениями необходимо предоставить обществу возможность в полноте знакомиться с сущностью этих лжеучений, что естественно мыслимо лишь при свободе печати. Но импотентная в государственном отношении мысль бюрократов отходит немедленно назад при первом признаке свободы, и комитет соглашается лишь с тем, что необходим непременно гласный разбор в судах всех политических дел. Борьба с новыми судебными установлениями не началась еще в той жесткой форме, в какой она завязалась впоследствии. В судебной гласности еще видели одно из средств борьбы с преступностью, и закрытие дверей суда не сделалось еще особенностью нашей Фемиды, у которой пока не отнимались политические дела, хотя III Отделение в упомянутом представлении комитету уже делает основательный намек на недостаточность и бессилие судебной репрессии в борьбе с революционным движением.
Признав необходимым гласный суд над политическими преступлениями, комитет тотчас встретился с большим затруднением: борьба с социальными лжеучениями при помощи гласности в судах необходима, но предварительное следствие тянется по такого рода делам слишком долго, а между тем необходимо вырывать корни тлетворных идей благовременно. И комитет ввиду этого находит необходимым «повременное опубликование добытых производящимся исследованием данных и фактов», но тотчас же, обуреваемый основательным страхом, как бы такие публикации не повредили делу, подчеркивает, что подобное опубликование должно производиться «с крайней осторожностью, дабы не послужить оружием в руках агитаторов к вящему распространению их учений». Ясно, что в подобного рода делах единственно компетентным учреждением является третье отделение, и комитет, поэтому, предоставляет начальнику этого отделения и министрам юстиции и внутренних дел, — это для декорации, — всю литературную часть деятельности по борьбе с революционным движением.
Таким образом, просвет свободы печати отшатнул тотчас же государственных людей 1875 года, — и она оказалась замененной казенными «правительственными сообщениями», успех которых в русском обществе был всегда вполне определенным.
Еще один просвет обнаружился в комитете министров.
Генерал-адъютант Грейг внес в комитет предложение «о необходимости изучения тех причин, коими вызывается периодическое проявление деятельности революционной пропаганды и обусловливается возможность успехов ее в известных местностях России и в тех или других слоях общества».
Вопрос был поставлен правильно, и создавался единственный путь, идя которым можно было бы добраться до каких-либо конкретных, хотя бы, — при бюрократическом мышлении, — и микроскопических результатов. Но комитет министров либо разумно, но с точки зрения консервативной опасливости, либо просто неразумно сразу же смял и скомкал предложение ген. Грейга. Он отнесся к нему одинаково как и к сделанным в заседании заявлениям статс-секретаря Валуева, ген. — ад. гр. Шувалова, ген. Потапова и Посьета о необходимости противопоставить системе революционной пропаганды систему правительственного на нее воздействия, — точно между этими двумя предложениями было что-либо общее. В ту же «кучу» комитет свалил и предложение ст.-с. Валуева о необходимости для духовенства и школы «служить опорой здравых государственных начал».
И комитет министров, боясь затронуть наши неблагополучия (по совету Щедрина, предостерегавшего от этого, так как, тронув одно неблагополучие, придется затрагивать и бесконечное количество следующих за первым), решил отделаться общими фразами от предложения ген. Грейга, уклонившись от рассмотрения вопроса по существу.
Комитет признал, что, «с одной стороны, вследствие обширности и многосложности возникающих задач, образование особой комиссии для изучения причин обсуждаемых явлений не может быть признано соответствующим предположенной цели и состоянию еще не вполне разъясненного дела. Уяснение причин, почему та или другая местность в России оказывается восприимчивою к проповедываемым революционным идеям, какие условия народной жизни содействуют успехам пропагандистов и дают им надежду на колебание в народных массах верности религии и престолу, — словом, расследование государственного и общественного строя русского народа составляет задачу столь сложную, что, очевидно, превышает силы нескольких лиц. С другой стороны, комитет, сознавая всю силу и важность влияния духовенства и школы на правильное развитие духовных и нравственных народных качеств, находят, что усиление такого влияния может достигнуто быть лишь в более или менее отдаленном будущем и что, сознав эту цель, необходимо стремиться к ней последовательно и неуклонно».
Но чтобы не вызвать упрека в игнорировании общеполитических мер, что, повидимому, имел в виду ген. Грейг, комитет министров пошел навстречу предложению министра внутренних дел, выразившего надежду, что все министры сочтут своим долгом «направить все усилия свои к разработке тех мер, кои могли бы содействовать развитию общего в государстве благосостояния и уврачеванию раскрытых в народной жизни язв». Но, — торопится прибавить комитет, — сваливая со своих плеч непосильную тяжесть разрешения сложной задачи, — такие меры должны разрабатываться в каждом отдельном министерстве…
Так комитет министров и покончил с вопросом о борьбе с революционным движением. Кроме единственной практической меры, — «правительственных сообщений» — комитет придумать ничего не мог, но зато проявил некоторую ловкость, правда, медвежью, старательным обходом всех щекотливых вопросов, которые были естественно и органически связаны с развитием революционного движения. Комитет подходил, хотя издали, к корням исторического явления и соприкасался и с вопросами свободы печати, пропаганды и общественного мнения, и анкеты о причинах революционного движения и связи его с благосостоянием народных масс и народной школы. Но все это было боязливо отброшено и погребено под грудой банальных казенных фраз, сковавших свободную мысль, плохо работавшую в самодержавном склепе.
В этом идейном сражении мы, по справедливости, должны признать победителем буйного Кропоткина, который, несмотря на всю теоретичность своих воззрений и идей, имел за собой социальную правду, говорившую в его построениях, имел мужество, имел, при отрицании государственности, государственный разум. Его противники оказались нищими духом.
В заключение нам остается отметить одно любопытное последствие работ комитета министров по борьбе с революцией. Члены комитета министров жаловались открыто, что даже их держат в потемках относительно «размеров революционного движения». Комитет министров проявил некоторую заботливость о том, чтобы общество о нем было осведомлено и позаботился также и о себе. Министры пожелали иметь у себя по экземпляру представления начальника III отделения и всех к нему приложений. Ген. Потапов ввиду этого вошел со всеподданнейшим докладом соответственного содержания, и 19 марта, на другой день после первого заседания комитета министров, — уже извещал управляющего делами комитета министров М. С. Каханова, что государь разрешил исполнить это желание министров.
Все упомянутые документы, т.-е. представление начальника III отделения, «Записка» и «Программа» Кропоткина, записка графа Палена, копия его письма старшим председателям и прокурорам палат, независимо от выписок из журнала, были таким образом предоставлены в копиях министрам и главноуправляющим.
В результате цели гласности, о которой немного позаботились члены комитета министров, были достигнуты. Выйдя из секретных папок канцелярии, некоторые документы увидели свет в… нелегальной прессе.
Судьбе угодно было, чтобы письмо графа Палена старшим председателям и прокурорам палат оказалось напечатанным в газете П. Л. Лаврова «Вперед», № 8, 1875 г., а знаменитая записка гр. Палена о развитии революционного движения в газете «Работник», Женева, 1875 г. (записка перепечатана в журнале «Былое», IX, 1907). Так совершенно неожиданно для себя и вопреки всем своим намерениям, комитет министров, едва затронув вопрос о необходимости свободы печати, «прорубил окно в Европу» для нелегальной прессы…
Это был единственный положительный результат всей работы комитета…