Е. Д. Денисова привезла П. А. звонок, чтобы он мог позвать, если бы ему понадобилось что-нибудь; это было, когда ему стало гораздо лучше и когда думали, что он поправляется окончательно, — поэтому я должна была уехать в Москву. Я его просила не пробовать самому брать что-нибудь и подниматься, а звонить, чтобы кто-нибудь подошел и помог. Он вспомнил, как в детстве у них был колокольчик, изображавший даму в широких юбках, и они, дети, звали ее «тетенькой Елизаветой Петровной», так как у тетеньки тоже были тяжелые юбки, и она также их с боков поддерживала, и П. А. представлял, как она это делала. Я уезжала в Москву, думая, что увижу Петра Алексеевича уже выздоровевшим. Мне было грустно с ним расставаться, так я к нему привыкла и столько в нем — и больном — было очарованья. Но было радостно видеть его поправляющимся. На прощаньи я с особой нежностью поцеловала его руку, а он поцеловал мою, и я обещала приехать через два дня. Пробыла я в Москве, кажется, шесть дней и вернулась в Дмитров, вызванная Софьей Григорьевной. С П. А. было что-то вроде нервного удара. Он потерял на несколько часов способность говорить. Но опять, как и в первый раз, я нашла его более бодрым, чем ожидала. Мне кажется, его необыкновенная душевная доброта давала ему эту бодрость из боязни огорчить других. Он встретил меня словами: «А я вас все ждал во вторник, а вы не приехали. А я без вас тут всех напугал, замолчал». Я спросила его о самочувствии. Потом, увидав звоночек на столе, спросила, пользовался ли он им? «Нет, конечно, — отвечал П. А., — ведь я анархист, а звонок — проявление власти».
Я имела дело со многими, многими больными, но совершенно беспристрастно могу сказать, что такого терпеливого, такого заботливого больного не видала. Во всю его тяжелую болезнь, я не слыхала от него ни одного раздраженного слова; постоянно он заботился о том, чтобы не доставить лишних хлопот, чтобы дать отдохнуть окружающим близким. Мне вспоминаются о нем слова старушки Марьи Филимоновны, дмитровской прислуги: «Такой хороший старичок был, всегда у него для всякого улыбочка найдется». Даже больной, он сохранил эту «улыбочку» почти до самых последних дней болезни. Как-то мы перекладывали его, меняли белье; он был уже очень слаб, и это перекладывание — всегда тяжелая для больного процедура. Он ни разу ни на что не пожаловался, только вздохнул и сказал: «Как тяжело, что стольким хорошим людям доставляю беспокойство». Вечером, выпив на ночь чаю, он укладывался спать. Ему нравилось, как я его укрывала: он просил: «ну, теперь уложите меня по-своему и шарф мне наденьте, который шведы прислали, и сами свернитесь в клубочек. Оттого казак гладок, что поел, да и на бок». Ночью я сидела на стуле около его кровати и иногда дремала, положа голову на край кровати у его ног. Раз, помню, я вижу, что он не спит, и лежит очень тихо, я встала, чтобы спросить, не хочет ли он пить? «А я все думаю, задремали вы или нет, вы так тихо дышите, и все боялся пошевелиться, чтобы вас не разбудить». Как-то в порыве нежности я сказала ему, что он «прелестное маленькое дитя». П. А. засмеялся, а потом сказал, что это великое свойство женщин видеть во всяком человеке ребенка. «Какие хорошие женщины — русские женщины», — и он вспомнил, что недавно перечитывал «Русских женщин» Некрасова.
В последние дни болезни на П. А. напало полное равнодушие. Ему было все равно. Он ни на что не жаловался, лежал, молчал, ничего не просил. И на вопрос, как он себя чувствует, отвечал: «Полное ко всему равнодушие». И все же и тут в нем сохранилось бережное отношение к окружающим. Раз я сидела у стола и, видя, что он лежит с открытыми глазами и не спит, я пододвинула стул к кровати, чтобы посидеть с ним рядом, и спросила: «Посидеть с вами или тоже все равно?» Он был уже очень слаб тогда, но взял мою руку, поцеловал и сказал: «Нет, совсем не все равно, а очень приятно». Как-то я спросила его, очень ли он устал лежать? Он ответил: «Нет, вот когда курьером, бывало, едешь несколько сот верст и нельзя вытянуться, тогда хуже бывало». Как-то незадолго до конца он долго лежал молча, потом промолвил: «Какой тяжелый процесс — умирание». При его нежной коже его очень мучили уколы. В особенности, когда их пришлось участить. Он жаловался, что доктора его мучат. «И вы тоже хулиганкой стали, — опять меня мучите». Я просила его за это на меня не сердиться. «Так я же знаю, вы не хотите меня мучить, а потому, что надо». А потом шутя прибавил: «А впрочем, женские уколы никого не ранят». Помню, меня и доктора Атабекьяна очень обрадовала эта шутка. Промелькнула надежда, что, может быть, еще не все кончено. Но это были проблески жизни в полном общем равнодушии к жизни, так замечательно описанном Толстым в смерти Андрея Волконского. И до самого конца, мучительно долгого, ни одной жалобы. Только в глазах все время была какая-то просьба и страдание. Я старалась угадать, что он хочет, но он все время молчал. Может быть, ему было тяжело видеть горе близких, дочери и жены, благородно мужественно переносивших свое горе…
Е. Линд.
П. А. Кропоткин, как теоретик био-социологического закона взаимопомощи
В 1859 году появилось в свет известное сочинение Чарльза Дарвина «Происхождение видов». В этом произведении Дарвин формулировал, как известно, свой биологический закон борьбы за существование. Теория Дарвина произвела полный переворот во всем научном мировоззрении девятнадцатого века, и ее выводы стали считаться незыблемой основой всего естествознания. Дарвин и его последователи утверждали и доказывали, что «борьба за существование» или «борьба за жизнь» является основным законом биологии и главным фактором прогрессивной эволюции всего животного мира.
Влияние дарвинизма не ограничилось только областью естественных наук, но очень скоро идея борьбы за существование проникла и в область наук социальных. Многие социологи, экономисты и историки стали рассматривать общественную жизнь людей и весь исторический процесс с точки зрения дарвинизма и в своих сочинениях стремились доказать, что закон борьбы за существование царит также и в мире людей и является главным законом прогресса и исторического развития народов.
Победа дарвинизма, понимаемая в его узком смысле, в эпоху семидесятых и восьмидесятых годов прошлого века была на столько полной, что никто не осмеливался подвергнуть сомнению истинность и действительность этой теории и усумниться в прогрессивном и благодетельном значении борьбы за существование, хотя очень многие чувствовали всю безнравственность этого закона в приложении его к человеческой жизни. Великий русский писатель и моралист Лев Толстой один из первых возмутился безнравственностью закона борьбы за существование и еще в своем знаменитом романе «Анна Каренина» устами Левина высказал протест против этого закона и даже отрекся, благодаря этому, от самой науки. «Закон природы, — рассуждал Толстой, — не может противоречить законам нравственности и разума, а борьба — безнравственна и неразумна, а потому она не может быть истинным законом жизни; если же наука признает этот закон основным законом жизни, то эта наука не настоящая, а ложная».
Но критика Толстого не была обоснована научно и поэтому была мало убедительна для большинства людей, тем более, что почти все ученые, приводя бесчисленные примеры из жизни разнообразных животных и людей, доказывали вполне ясно и определенно, что борьба за существование является биологическим фактом и что оспаривать его бесполезно и ненаучно.
Но вот осенью 1890 г. в английском научном журнале «Nineteenth Century» появляются очерки П. А. Кропоткина под заглавием: «Взаимопомощь среди животных», а весной 1891 г. в том же журнале его статья «Взаимопомощь среди дикарей». В этих статьях П. А. выступает с смелой критикой общепринятых положений дарвинизма и доказывает, что основным законом жизни и прогрессивным фактором эволюции является вовсе не закон борьбы, а закон взаимной помощи. Многочисленными и красноречивыми примерами, взятыми из жизни самых разнообразных животных, насекомых и птиц, П. А. строго научным образом обосновывал и подкреплял свои выводы и утверждал, что те виды животных, у которых индивидуальная борьба доведена до минимума, а практика взаимной помощи достигла наивысшего развития, оказываются неизменно наиболее многочисленными и наиболее приспособленными к дальнейшему прогрессу. В своих очерках о взаимопомощи среди животных П. А. говорит, что только благодаря недостаточно внимательному наблюдению ученые исследователи могли сделать заключение, что в мире живых существ царит, главным образом, борьба и соперничество, тогда как более близкое знакомство с жизнью большинства животных приводит исследователя как раз к обратному заключению, т.-е. к признанию, что среди почти всех видов животных взаимная помощь и взаимная поддержка являются господствующими фактами.
Интересно отметить, что после появления этих статей П. А. в печати никто из дарвинистов не осмелился выступить с критикой взглядов П. А., и тот же Гёксли, незадолго перед этим утверждавший в своей нашумевшей лекции в Оксфордском университете, что весь мировой процесс, включая сюда и человечество, есть не что иное, как «кровавая схватка зубами и когтями», обошел молчанием появление статей П. А.
В 1892–1894 г.г. в том же журнале «Nineteenth Century» появился еще ряд очерков П. А., в которых он разбирал вопрос о взаимопомощи среди варваров и в эпоху средних веков, а в 1902 г. на английском языке вышла книга П. А. — «Взаимопомощь, как факт эволюции»[20].
В этой книге П. А., описывая общественную жизнь различных насекомых, птиц, животных, первобытных людей, варваров и современных цивилизованных народов, красноречиво доказывает, что взаимопомощь является тем связующим цементом, без которого невозможна никакая общественная жизнь и вообще невозможна никакая организация. «Природа не делает ни одного движения, — говорит П. А., — общество не выполняет ни одной цели, космос не подвигается ни на шаг вперед без зависимости от кооперации… Согласно биологическим законам, — продолжает далее П. А., — только в соединении друг с другом, — будут ли то соединения атомов, клеточек, животных или человеческих существ, — могут индивидуальные единицы совершать какой-либо прогресс, и создание таких соединений является во всяком случае первым условием прогрессивного развития».