Пушкин стоял как бы на почве приблизительно такого весьма заманчивого понимания типа Дон Жуана[122]. В герое своего «Каменного гостя» он изобразил не «развратного, бессовестного, безбожного Дон Жуана», как понимает последнего монах, Дон Карлос и другие[123], а облагороженного чтителя любви, искателя в ней высшей радости и утехи. Пушкин, долженствовавший питать снисхождение к преступлениям, внушаемым этой нежной, столь обуревавшей его страстью[124], не мог не отнестись с симпатией к обольстительному испанскому герою любовных похождений. И отмена в пушкинской обрисовке по сравнению с предшествовавшими заключается в наиболее человечном и глубоком понимании этого типа[125] без тех преувеличений и крайностей в идеализации его, в которые впали иные последующие изобразители его, например Альфред де Мюссе (1832). У Пушкина Дон Жуан является действительно эстетическою натурою. Это не грубый искатель чувственных наслаждений и одной внешней красоты, а мотылек, порхающий от одного цветка нежной женской любви к другому, вдыхающий аромат и оценивающий своеобразную прелесть каждого из них, ищущий в них жизни и души[126]. Это эклектик любви. В одной (Доне Анне) Дон Жуану нравилась добродетель; ранее в другой (Инезе) привлекала «странная приятность в ее печальном взоре и помертвелых губках. Это странно. Ты, кажется, ее не находил красавицей», – говорит Дон-Жуан своему слуге Лепорелло:
…И точно – мало было
В ней истинно прекрасного. – Глаза,
Одни глаза, да взгляд… такого взгляда
Уж никогда я не встречал! А голос
У ней был тих и слаб, как у больной…
А муж ее был негодяй суровый —
Узнал я поздно… бедная Инеза!..
Из этих слов ясно, что в Инезе привлекало ее трехмесячного обожателя, и вместе очерчен мечтательный характер его любви, о которой он вспоминал и потом не без глубокого чувства. А «сколько души» в звуках песни, сочиненной Дон Жуаном для Лауры![127] Потому и любит его ветреная Лаура более других своих любовников, хотя и «сколько раз изменяла» ему «в» его «отсутствие»[128]. Потому же очаровывает он и Дону Анну, столь строгую, так свято чтившую память своего убитого Дон Жуаном покойного мужа – Командора, и никого не видевшую «с той поры, как овдовела». Она боится сначала «слушать» этого «опасного человека», но все-таки вполне отдает ему свое сердце, хотя и знает его хорошо по слухам:
О, Дон-Жуан красноречив – я знаю!
Слыхала я: он хитрый человек…
Вы, говорят, безбожный развратитель,
Вы сущий демон. Сколько бедных женщин
Вы погубили?[129]
Очевидно, в этом обольстителе было так много искреннего пыла, глубоко чарующего женское сердце и, следовательно, истинно человечного, что женщины были бессильны в борьбе с непреодолимою мощью его бурно увлекавшего чувства. Пушкин превосходно понял это и изобразил с необычайным талантом, проницательностью и вместе разумностью и чувством меры. В таком понимании истинной человечности, вложенном в изображение Дон Жуана и его предметов страсти, и состоит преимущество Пушкина в ряду поэтов, воспроизводивших этот тип.
Потому прав был Белинский, восхищавшийся «Каменным гостем», но вряд ли не переступил он меры, когда признал это произведение «перлом созданий Пушкина, богатейшим, роскошнейшим алмазом в его поэтическом венке». При всех высоких достоинствах «Каменного гостя» это не главный перл в венце поэта, потому что Пушкин не был лишь поэтом «искусства как искусства, в его идеале, в его отвлеченной сущности».
Из западных критиков Дешанель не сумел вполне оценить достоинства пушкинского произведения[130], но для нас более имеют значение суждения таких ценителей, как Мериме, которого, по словам И.С. Тургенева, «поражала способность Пушкина подходить близко к явлениям, брать их, так сказать, за рога, и образ пушкинского Дон Жуана увлекал французского ученого»[131].
Дон Жуан у Пушкина человек не нравственный, но не вполне антипатичный и низкий развратник; он натура страстно поэтическая; недаром он слагает и песни. Поняв так Дон Жуана, Пушкин явился истинным начинателем здравой и вполне умеренной идеализации этого типа, характеризующей вообще отношение XIX века к этому старому сюжету, началом своим уходящему еще в глубь Средних веков.
Указанная обрисовка Дон Жуана у Пушкина находилась в связи с общим отношением этого поэта к любви и с его личною душевною жизнью.
Любовь имела важное значение в его жизни и поэзии начиная с самых ранних его лет и до кончины. Постепенно все более и более облагораживалось его житейское отношение к ней, как и поэтическое. В поэзии Пушкина любовь, как и другие явления жизни, предстает в чрезвычайном разнообразии согласно способности этого поэта переживать глубокие чувства во всем богатстве их многообразия. В этих разнообразных видах любви в поэзии Пушкина для нас в высшей степени интересно его глубоко человечное понимание и воспроизведение силы, облагораживающего и возвышающего душу действия этого чувства и условий достижения в нем счастья[132]. И во время[133] и после легких юношеских похождений и фривольных воспеваний чувственной любви поэт поднимался не раз до глубокого чувства, являясь как бы Дон Жуаном, портрет которого изобразил в рассмотренном драматическом наброске. При этом воображение Пушкина постоянно лелеяло образ высших радостей любви, и он, долго быв в любви сыном XVIII века и анакреонтиком во вкусе того века «роскоши, прохлад и нег», как будто не способным к пониманию этого чувства в духе Данте и Петрарки[134], не раз возвышался до идеализации любви в духе Петрарки и Шиллера. Оставим в стороне известное стихотворение к А.П. Керн:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты[135]
и т. д.
Чистоту отношений поэта к этому «гению чистой красоты» заподазривают. Можно бы сказать на это, что характерно уже самое преображение поэтом своего действительного отношения в направлении, которое сообщает особую прелесть этому романсу, приблизительно та же идеализация реальных отношений, или, лучше сказать, подыскивание той же основы любви, какое мы видели в «Каменном госте», в любви Дон Жуана к Доне Анне. Но и помимо этого стихотворения у Пушкина не раз находим благоговейное воспевание женской, и внешней, и духовной, красоты, преклонение пред нею и любовь вполне безукоризненную и идеальную, истинную любовь поэта как выразителя высших влечений человеческой души, начиная со средневекового рыцарского обожания Пресвятой Девы и полного отречения от всякой земной любви[136]. Поэту не раз было знакомо и романтическое самоотречение в любви к личностям, далеким по чему-нибудь[137], и романтическая любовь, переживающая смерть любимой личности[138], любовь во вкусе Ламартина[139] либо преклоняющаяся перед любимой личностью как перед существом божественным.
Такая возвышенная любовь примиряла усталого поэта, подавляемого отрицанием и сомнением, с жизнью во имя тех светлых существ, которые он встречал в ней. Как потом Лермонтов, несомненно подражавший в том Пушкину, и последний в иные моменты готов был воображать себя «другом демона»[140], «демоном мрачным и мятежным», «духом отрицанья и сомненья»[141], который облагораживался при мысли о «духе чистом» любимой женщины,
И жар невольный умиленья
Впервые смутно познавал.
Прости, он рек, тебя я видел,
И ты недаром мне сиял:
Не все я в мире ненавидел,
Не все я в мире презирал[142].
Так обретал поэт новую прелесть в жизни, проникаясь высоким чувством любви[143], под влиянием которого та или иная личность казалась ему как бы сверхземным существом. Таковым представлял себе Пушкин и свою невесту H.Н. Гончарову в стихотворениях, напоминающих манеру Петрарки. В одном из них любимая личность изображена «торжественно» пребывающей как бы на особом пьедестале:
Все в ней гармония, все диво,
Все выше мира и страстей…
Встречаясь с ней, смущенный поэт останавливается,
Благоговея богомольно
Перед святыней красоты[144].
И после своей женитьбы Пушкин проникался подобным, вполне идеальным, чувством к личностям, которые пленяли его своей душевной красотой[145]. То была чисто поэтическая любовь, низшей формой которой являлась любовь пушкинского Дон Жуана. Заметим при этом, что и Дон Жуан, подобно самому поэту, был способен к полному духовному возрождению и как будто выказывает в конце наклонность к нему, быть может, терзаемый укорами совести; это видно из его слов Доне Анне: