[178], которая никоим образом не может быть поставлена ему в заслугу.
Но уже и в те молодые годы Пушкин умел возвышаться до энтузиазма к самым светлым идеям литературы Просвещения и потому рано, очень рано стряхнул с себя излишества эпикуреизма.
В литературе Просвещения Вольтер и Руссо являлись наиболее известными выразителями торжества разума, достигшего такого почета в XVIII веке, и затем культа чувства, восполнявшего промахи чрезмерного рационализма того времени и обращавшегося к природе и непосредственности во избавление от язв извращенной цивилизации. При всех своих крайностях французская философия просвещения XVIII века имела за собою громадную заслугу – горячего отстаивания прав человека как гражданина и как отдельной личности и протеста против общественной порчи, и этой стороною она в особенности повлияла на Пушкина. Она наделила его освободительными стремлениями.
Величайшим выразителем их, согласно преданиям екатерининского времени, Пушкину казался на первых порах Вольтер. В ряду великих писателей Вольтер быль первым кумиром юности Пушкина, о чем прямо говорят и сам Пушкин[179], и другие[180]. В то время этот «Сын Мома и Минервы, воспитанный Фебом, отец Кандида, Фернейский злой крикун»[181], казался Пушкину «поэтом в поэтах первым, соперником Еврипида, Ариоста, Тасса внуком»:
Он все: везде велик
Единственный старик!
Потому-то был он
Всех больше перечитан,
Всех менее томит.
Во время пребывания в Лицее Пушкин читал произведения и биографию его[182]. Нашего поэта интересовали тогда по преимуществу поэтические произведения Вольтера, которые он переводил[183] и которым подражал[184] и в детстве, в годы учения и вскоре потом (1814–1819). В особенности ему нравилась «Орлеанская девственница» как «книжка славная, золотая, незабвенная, катехизис остроумия». Еще в 1818 году Пушкин называл «Pucelle d’Orléans» «библиею Харит» и подарил ее «на разлуку» своему другу Н.И. Кривцову[185]. Последнее подражание Вольтеру относится к 1827 году[186]. Но уже с начала 20-х годов Вольтер был сдвинут с пьедестала во внимании Пушкина другими писателями[187]. И хотя в 1825 году наш поэт все еще считал Вольтера, по-видимому, первостепенным поэтом[188], но уже обнаруживал и критическое отношение к его авторитету. Переводя начало I песни «Девственницы», Пушкин прибавил от себя такое обращение к ее автору:
О ты, певец сей чудотворной девы,
Седой певец, чьи хриплые напевы,
Нестройный ум и чудотворный вкус
В былые дни бесили нежных муз,
Хотел бы ты, о стихотворец хилый,
Почтить меня скрипицею своей,
Да не хочу. Отдай ее, мой милый,
Кому-нибудь из модных рифмачей[189].
Таким образом, лишь в первый, наименее значительный, период своей деятельности Пушкин был из западных поэтов, между прочим, под сильным обаянием «Фернейского злого крикуна». Потом он отвернулся от тенденциозности и скептицизма Вольтера.
Тем не менее воздействие последнего не прошло бесследно для мыслей Пушкина и в остальное время его творчества. При этом Вольтер влиял на Пушкина уже более как мыслитель, чем как поэт.
Ф.-М.А. Вольтер
Вольтер был одним из начинателей столпов страстной и остроумной критики прошлого и проверки всяких авторитетов разумом, а также того космополитического учения о человеке вообще, которые наполнили мир грезами о лучшем будущем человечества. Вольтер посвятил весь свой гений и всю свою 60-летнюю деятельность водворению толерантности, человечности и справедливости («faire du bien aux hommes»), борьбе против того, что утесняет людей и делает их несчастными, и ненависти к фанатизму и ханжеству.
Эти черты деятельности Вольтера много пленяли в век Екатерины и в начале царствования Александра I: должны были увлечь они и юного Пушкина, и еще позднее, в 1834 году, наш поэт называл Вольтера «великаном сей эпохи», «влияние» которого было неимоверно. Около великого копошились пигмеи, стараясь привлечь его внимание. «Умы возвышенные следуют за ним… Руссо… Дидро»[190].
Изучение произведений Вольтера в гораздо большей степени, чем чтение его предшественника, «скептического Бейля»[191], развило в нашем поэте не только легкое отрицание (вольтерьянство), но и критический ум, в такой высокой степени характеризуют также Пушкина отзывчивость на основные вопросы и нужды времени и гнев против несправедливостей общественного строя. Пушкин, как и Вольтер, во всю свою жизнь, ближнего любя, «давал нам смелые уроки». Под влиянием, между прочим, Вольтера наш поэт рано проникся намерением
…порок изобразить
И нравы сих веков потомству обнажить.
Наконец, в школе Вольтера Пушкин выработал свое, богатое уже от природы остроумие, проявляющееся с весьма раннего времени, между прочим, в метких ответах[192] и эпиграммах, в силу которого он принадлежал к выдающимся beaux esprits (великим душам) нашего общества.
Но и в юные годы Пушкин, по свойству натуры своей, не мог останавливаться на вольтерьянстве. Смех, ирония и скептицизм не могли наполнить его широкую душу. Ее увлекали и другие писатели. Путь к исправлению нравов и решению проблем жизни указывал не Вольтер.
Более положительными и заметными проявлениями и более плодотворными последствиями отозвалось в творчестве Пушкина воздействие, правда – косвенное, второго величайшего из французских писателей XVII века, которыми он увлекался уже с отрочества, сначала приятеля, а потом врага Вольтера и резко разошедшегося затем и с другими «философами», – женевца Руссо. Влияние Руссо было продолжительнее и чувствовалось во всю жизнь Пушкина, как и вообще во всем ходе новейшей истории сказалась удивительная мощь этого плебея, бедняка, провинциала, произведшего великую моральную революцию не только во Франции, но и в Германии, доставившего основы учения метафизического, религиозного и политического людям 1793 года и ставшего одним из видных выразителей и начинателей новейшей меланхолии. В Руссо резко сказался разлад прекрасной мечты и безотрадной действительности, тот разлад, который все больнее и больнее гнетет душу нового человека, а также проявилось искание выхода из этого разлада.
Со времени Руссо в литературе последних десятилетий прошлого века и начала настоящего начинает отчетливо выступать та скорбь существования, которая была в мире искони, но ранее еще не достигала такого отчетливого и сосредоточенного выражения.
Как известно, последовав намеку Дидро, Руссо ошеломил весь образованный мир своею пламенной филиппикой против культуры, наук и искусств, против всего того, чем гордилась тогдашняя цивилизация. В своих достигших громкой славы произведениях он развивал тезис, что природа создала человека счастливым и добрым, но его испортило и сделало несчастным общество. Следовательно, мрачное воззрение Руссо имело своим предметом современное ему общество, которое постоянно казалось ему худшим, чем каково оно было на самом деле. Став в оппозицию обществу, Руссо отстаивал права личности в противовес общественному гнету, проповедовал вражду к извращенной цивилизации, любовь к простым нравам, чувство природы и такое воспитание, которое научило бы каждого исполнять долг человека. Он освобождал личность, «я», от уз, связывавших ее с XVI по XVIII век, и способствовал распространению мечтаний о природе, выражению движения духа, лишь смутно ощущаемых, и сентиментальности, явившихся одним из элементов т. н. мировой скорби, наполняющей новейшее время.
Под влиянием в значительной степени Руссо возникла эпидемическая болезнь воображения и сердца, скорбные вопли которого выразил целый ряд поэтов Запада, начиная с Руссо, принадлежавших различным национальностям. Гёте, Шиллер, Платен, Шатобриан, Сенанкур, Коупер, Бёрнс, Байрон, Фосколо, Леонарди, Альфред де Мюссе, Ленау, Гейне и некоторые другие один за другим будут повторять скорбные возгласы, привнося собственные тоны.
Эти поэты мировой скорби отличались широтой и вместе неполною определенностью помыслов, чувством бесконечного; на их устах виднелась иногда насмешливая улыбка, они страдали, но иногда находили удовольствие в своих страданиях; из груди их исходил лирический вопль страсти, и в то же время им были свойственны пламенные порывы энтузиазма.
Они создали ряд фигур, весьма интересных, хотя и не совсем новых в западных литературах, потому что шекспировские Гамлет, меланхолик Жак, Тимон, мольеровский Альцест уже могут назваться предшественниками разочарованных и вышедших из житейской колеи (déclassés) героев XVIII и XIX веков. Последние удаляются от общества, считают себя великими душами, не могущими снизойти до общего уровня, живут великой идеей, проникнуты ею и готовы умереть из-за нее.
Ряд этих фигур скорби и отчаяния либо гнева открывает гётевский Вертер, а некоторым слабым прототипом их в литературе был герой романа Руссо «Новая Элоиза» (1769) Saint-Preux (Сен-Прё), как прототипом их в жизни явился Руссо. Saint-Preux выказывает внутреннюю разорванность, чувствительность, нерешительность, бесхарактерность, и вместе он идеал учителя, как рисовался последний воображению Руссо, протестант против предрассудков, скептик и скорбник вроде последнего. Saint-Preux – отображение сокровеннейшей жизни и чувствований своего автора.