Своими колебаниями, силою и экзальтацией своей страсти, могучей и непреодолимой, поэзией этой страсти и ее утонченностями Saint-Preux становится предшественником романических героев, каковы Вертер, Леонс, Освальд, Рене, Оберманн, Адольф.
Известнейшие из этих поэтических личностей до времени Пушкина включительно – Вертер Гёте, Рене Шатобриана, Адольф Бенжамена Констана, Чайльд Гарольд и другие герои Байрона.
Вертер, появившийся в свет четырнадцать лет спустя после выхода романа Руссо, – значительно уже выработанный, сконцентрированный и сложившийся тип déclassé, какого в целом еще не было в литературе XVIII века и какой существовал в жизни в таком сосредоточенном виде лишь пока в лице Руссо, занимавшего под конец совсем уединенное положение в свой век в качестве мятежной личности и гордеца. Роман представил чрезвычайно яркое освещение «внутренней жизни души молодой и больной». Идеи и вкусы Вертера жан-жаковские, и вместе то были отчетливо и синтетично выраженные иллюзии времени, верившего в первоначальную доброту людей, проникшегося презрением к обществу, источенному червями, и бросившегося в культ безыскусственной природы, опять в новейшее время ставшей предметом эстетического чувства.
В силу полного соответствия духу времени и состоянию общества, которое должна была обновить революция, благодаря также жизненности и чрезвычайной выразительности роман о Вертере достиг необычайного успеха не только в Германии, но и в остальной Европе, вызвав множество подражаний и навеяв немало подобных же литературных произведений[193].
Они были тем естественнее, что XVIII век заканчивался сильными душевными потрясениями, утомлением и моральным истощением; вера в убеждения, прежде вдохновлявшие, и энтузиазм были подорваны неудачным опытом революции. Разрушение ее иллюзий порождало меланхолию.
Соответственно всему тому всюду развилась литература, выражавшая чувство пустоты и бесплодной горести жизни. Вертеризм перерождался: печальное сетование мало-помалу переходило в тоску, как у Рене, либо в пессимизм, как у Оберманна. Меланхолия овладевала все более и более и сделалась постепенно настоящею «болезнью века», как наименовали французы душевное состояние истомы, безграничных порываний и сознания бессилия овладеть новыми раскрывавшимися горизонтами.
Своим романом о Вертере Гёте создал весьма яркий тип юноши, оказывающегося в разладе с окружающею действительностью, между прочим и благодаря несчастной любви. В этом Гёте стал образцом для всех позднейших подражателей Руссо. Герои этих подражателей относятся одинаково к цивилизованному обществу: они не согласны подчиняться его требованиям, касаются ли эти требования практической деятельности или морали. Потому все они вынуждены искать выхода из своего протеста и уныния и бегут из общества. Одни поканчивают с собою, как Вертер[194]; другие не умерщвляют себя, а пытаются найти утешение и облегчение в близости к природе, в экстатическую любовь к которой бросаются с чрезвычайною страстностью, уединяясь в безграничных прериях Америки[195], или же среди мощных впечатлений возводящего ввысь мира Альп[196].
В 1799 году появились «Rêveries» («Мысли об исконной природе человека». – Примеч. ред.) Сенанкура, предшествовавшие его «Obermann»-y, в 1801 году – «Atala» Шатобриана, в 1803-м – «Peintre de Salzbourg» («Зальцбургский живописец». – Примеч. ред.) Нодье, в 1804 году «René» Шатобриана и «Оберманн» Сенанкура, а в 1806 году был написан изданный десятью годами позднее «Адольф».
В особенности крупным литературным событие было появление поэм в прозе: «Atala» и «René» Шатобриана, выказавших значительный талант автора, а также немалую долю оригинальности в выражении скорбного чувства, меланхолии и мечтательности (rêverie), выступавших уже у Руссо и снискавших последнему неизмеримое количество откликов в сердцах его читателей и в творчестве его последователей.
Герой поэм Шатобриана Рене, как бы младший брат Вертера, человек уже конца XVIII века, хотя представлен жившим в начале его, в некоторых отношениях личность более широкая, чем Вертер. Этот уроженец кельтского уголка Европы, одержимый страстью к неведомому, «lа passion du vague», находит лишь некоторое утешение в природе со свойственнною кельту пламенною любовью к пейзажу, не отрешаясь вполне от связи с обществом, но только избранное им общество более или менее близко к первобытному: это – общество североамериканских индейцев. Особую прелесть поэм Шатобриана составляло меланхолическое созерцание непрочности земных благ и преклонение перед вечными чудесами природы, мир порывов и мечты, раскрываемый со страстным красноречием и горячностью. Несчастия Рене давали разительный урок уныния, тем более что он исходил от христианина-меланхолика, напрасно ищущего цели в земном существовании. Его печаль непреодолима, и он не чувствует постоянного влечения ни к чему. «Я ищу неизвестного блага», – говорит он и всюду носит с собою тоску.
Ф.-Р. Шатобриан
Atala и René затмили все другие произведения сродного вертеровскому настроению, и со времени выхода их в свет Рене стал носителем вертеризма. Очевидно, в направлении того времени наиболее подходила мягкая и примирительная скорбь, не порывающая вполне связей с миром и с прошлым, представителем которой в литературе явился пламенный меланхолик и болезненный мечтатель Рене. В этой личности можно наблюдать весьма характерный и типический для первых десятилетий нашего века процесс соглашения духа XVIII века с поворотом к старине до XVIII века и чувству бесконечного, заглохшему в литературе прошлого столетия.
Шатобриану принадлежала весьма видная роль в образовании того, что когда-то называли «le mal du siёcle» – болезнью века – и что можно бы назвать проще романтическою меланхолией. К сожалению, еще не выяснено с полною точностью, что именно приходится в ней на долю Шатобриана, но, по-видимому, надо признать, что Шатобриан повлиял более Байрона и Гёте на развитие «болезни века»[197]. Он первый если не создал, то сообщил обширную популярность излюбленному романтическому типу мятежного декламатора (Вертер еще не декламатор). И не только литературными детьми Руссо, но и последователями Шатобрианова Рене были разочарованные люди и фаталисты, столь долго модные в западных литературах Лара, Чайльд Гарольд и др. до позднейших романтических героев включительно.
Они доходили до крайнего индивидуализма. Авторы их забывали, что вдохновитель их, Руссо, не остановился на точке зрения обеих своих диссертаций, написанных в ответ на дижонские вопросы, указывавших золотой век в естественном состоянии человека и выражавших глубокое сетование об утрате этого века. Науки и искусства, приобретения культуры, по взгляду, выраженному в этих диссертациях, – печальное вознаграждение за утрату счастья, каким пользовался человек в первобытном состоянии. А в «Contrat social» и «Эмиле» Руссо должен был признать, что идеал свободы и нравственности не за нами, а впереди нас. И Руссо пришел к такой поправке, отрекаясь от точки зрения индивидуального счастья, которое одно лишь было первоначально принимаемо им во внимание. Руссо ввел в решение вопроса более широкие соображения: как одинокий обитатель лесов, человек жил бы счастливее и свободнее, но он был бы добр без заслуги с его стороны, не был бы добродетелен, между тем как теперь обуздыванием страстей он достигает преимущества; этим обуздыванием и высшим благом – нравственностью своих поступков и любовью к добродетели – всякий обязан своему отечеству.
Как на Западе после крушения радужных надежд конца XVIII века далеко не все из деятелей того времени переходили в XIX с верою в прогресс общества, завещанною оканчивавшимся столетием Просвещения, так одолевала иных и у нас романтическая меланхолия или тоска.
Ее источник был тот же: непримиримость с жизнью, неприспособленность к окружающей обстановке, невозможность найти опорный пункт ни в вере живой и наивной за утратою ее, ни в политически безнадежной действительности, ни в обществе, разлад со всем окружающим и в то же время не в меру возросшая безграничность требований от жизни.
Общее веяние меланхолии возникло и у нас эволюцией нашей души и передавалось нам также с Запада то неуловимыми путями духовного общения, то литературой. Что до последней, то в ней отголоски чрезмерной «чувствительности» XVIII века[198] и запоздавшее у нас воздействие вертеризма сливались с увлечением Шатобрианом, собственно – его «Рене»[199]. Влияние шатобриановского разочарования отозвалось довольно печально в настроении Батюшкова, который «еще в 1811 г. сознавался, что любит этого сумасшедшего Шатобриана, а особливо по ночам, когда можно дать волю воображению»[200].
Надо прибавить к тому воздействие грустной поэзии Оссиана, которая нравилась одно время и Пушкину[201], и таких произведений, как роман Бенжамена Констана «Адольф», которым увлекались и образованные русские читатели с момента его выхода в свет (1816)[202], или «Jean Sbogar» («Жан Сбогар». – Примеч. ред.) Шарля Нодье.
Но сильнее всего другого, конечно, и удручающим образом на душу действовали обстоятельства русской жизни и разложение верований в старые устои. И у нас некоторые из отчаивавшихся повторяли рассуждение Гамлета: То be or no to be, that is the question, и иные поканчивали с собою, как молодой адъютант вел. кн. Константина Павловича Меллер-Закомельский, оставивший письма, в которых заявлял, «что застрелился потому, что надоело ему жить и что чувствует свою близкую кончину»