любил острые выходки во вкусе Клемана Маро[237]. По-прежнему Пушкин находил иногда, что
Все призрак, суета,
Все дрянь и гадость;
Стакан и красота —
Вот жизни сладость.
Любовь и вино
Нам нужны равно.
Без них человек
Зевал бы вовек.
К ним лень еще прибавлю…[238]
Но рядом со всем этим, «скучая жизнью, томимый суетою», поэт уже задавался вопросом:
К чему мне жить? Я не рожден для счастья,
Я не рожден для дружбы, для забот[239],
и признавал, что от всех утех юности
Останется уныние одно[240].
И прежде он говорил: «Уж я не тот!» Теперь перемена в нем была сильнее прежней и многостороннее. Не одиночество в любви, а и другие причины[241] обусловливали то, что и ранее иногда «за чашей ликованья» поэта можно было найти
…объятого тоской,
Задумчивым, с поникшей головой,
и он испытывал душевные страдания[242]. То было
Тоскующей души холодное волненье[243].
Поэт ошибался, когда говорил, что для него
Исчезли навсегда часы очарованья…
Надежда в сердце умерла[244].
Но все же со времени перевода Пушкина на юг, с 1820 года, печаль свила надолго прочное гнездо в душе поэта, стала осмысленнее и шире по своим мотивам и начала еще более переходить из личной в мировую скорбь и тоску, вполне, однако, не став ею и в самый бурный период жизни Пушкина.
Первое из стихотворений, написанных Пушкиным на юге, элегия «Погасло дневное светило»[245], относящаяся к сентябрю 1820 года и вылившаяся из-под пера поэта уже при несомненном знакомстве с Байроновым Чайльд Гарольдом, выказывает некоторое внешнее родство настроения поэта, плывущего у берегов родины, с прощальною песнью – «Good Night» – Байронова героя мировой скорби[246], недалека от угрюмой холодности той песни: в «тоске» нашего поэта примешивается «волненье»; «воспоминаньем упоенного» «в очах родились слезы вновь», которых не ведает Чайльд Гарольд;
Душа кипит и замирает;
Мечта знакомая… летает.
Душу нашего поэта наполняют воспоминания о прошлом: о «безумной любви», о «наперсницах порочных заблуждений»,
Которым без любви он жертвовал собой,
Покоем, славою, свободой и душой,
об «изменницах младых, подругах тайных весны златые», о «питомцах наслаждений, минутной младости минутных друзьях». Все это знал и Чайльд Гарольд=Байрон; «потерянная младость» и его, как нашего поэта, «рано в бурях отцвела»; но напрасно по-прежнему Пушкин приписывает себе «сердце хладное»: он не порвал, как Чайльд Гарольд, с прошлым: пред ним живо, говорит он,
…все, чем я страдал, и все, что сердцу мило,
Желаний и надежд томительный обман…
……………………………………………………………
Искатель новых впечатлений,
Я вас бежал, отечески края…
………………………………………….
…Но прежних сердца ран,
Глубоких ран любви ничто не излечило…
Носитель этих неизлечимых ран, проливающий слезы, – прежний Пушкин, подобный Чайльд Гарольду лишь тем, что оставил «печальные брега туманной родины» своей, плыл на корабле «по грозной прихоти обманчивых морей» и будто бы не желал возвращаться домой, стремясь в
Земли полуденной волшебные края[247].
Наш «страдалец», полный «дум тяжелых» и «уныния»[248], не любит одиночества, не прочь
Наслушаться речей веселых,
«нежной красоты» и «юности живой», «девы розы», «оков»[249] которой «не стыдится», и говорит:
Смотрю на все ее движенья,
Внимаю каждый звук речей,
И миг единый разлученья
Ужасен для души моей[250].
Свою скорбь и тоску, никогда не доходившие до полного бегства от людей, ненависти, пессимизма и безнадежности, Пушкин передал не только в лирике, но и в более или менее объективном изображении – в ряде поэм. В них наш поэт воспроизводил романтическую меланхолию с каждым разом все отчетливее, художественнее и ближе к действительности.
Герои разочарования, изображенные в поэмах Пушкина, – лишь отчасти литературные потомки Руссо и гётевского Вертера, шатобрианова Рене и других романических личностей Запада. В большей степени они – носители душевных страданий и дум нашего поэта и его сверстников.
Таков прежде всего «Кавказский пленник», герой первой из пушкинских поэм разочарования и скорби. В нашей поэзии это первый крупный представитель бегства на западный лад из цивилизованного общества, но вместе и в значительной степени самостоятельный образ. В нем отзывается прежде всего то же настроение, с каким нас ознакомили сейчас рассмотренные стихотворения Пушкина; в нем можно узнать, по признанию самого поэта,
Противоречие страстей,
Мечты знакомые, знакомые страданья
И тайный глас души
поэта, который
…погибал безвинный, безотрадный,
И шепот клеветы внимал со всех сторон,
……………………………………………………………
…рано скорбь узнал, постигнут был гоненьем;
…жертва клеветы и мстительных невежд;
Но, сердце укрепив свободой и терпеньем,
…ждал беспечно лучших дней,
И счастие… друзей
…было сладким утешеньем[251].
Можно бы подыскать ко многим, важнейшим по выражению основной мысли, стихам «Кавказского пленника» соответственные места в предшествовавшей лирике Пушкина, между прочим уже лицейского периода[252], и из этого ясно, насколько скорбь, характеризующая Пленника, была выношена в душе его поэта. После того внешние сходства с произведениями иностранных литератур[253], какие можно открыть в некоторых подробностях повествования и обрисовки героя поэмы, не имеют первостепенного значения для уяснения ее генезиса. Внутренний генезис дан уже только что изложенною историею кризиса в душе Пушкина начиная с последнего года пребывания его в Лицее. «Кавказский пленник» – лишь образное выражение и закрепление, сведение воедино известных уже нам и ранее душевных переживаний самого поэта: его беззаботной и радостной молодости, затем бурной жизни, гонений, страданий и увядания сердца, измученного страстями, охлаждения души и сохранения ею, после всех этих крушений, еще стремления к свободе вдали от суетного света, на лоне природы и простой жизни. Многое из этого отличало и Байроновых героев, но Пушкин, как мы видели, пережил все это сам, и его Пленник носит отпечаток индивидуальных душевных состояний самого поэта. И вместе с тем Пленник – уже носитель мировой скорби, как она сложилась со времени Руссо, правда еще слишком юный и незрелый, как и сам поэт в то время. Уже
Людей и свет изведал он
И знал неверной жизни цену…
Наскучив жертвой быть привычной
Давно презренной суеты…
Отступник света, друг природы,
он лелеял еще «призрак священной свободы»:
Свобода! он одной тебя
Еще искал в подлунном мире…
С волненьем песни он внимал
Одушевленный тобою;
И с верой, пламенной мольбою
Твой гордый идол обнимал[254].
Как Пушкин, думавший было, что
желал поступить в военную службу, так и его Пленник отправился на Кавказ в надежде достигнуть там истинной свободы, избежав
Очутившись в плену у горцев, «отступник света, друг природы»
Любил их жизни простоту,
Гостеприимство, жажду брани,
Движений вольных быстроту…
…все тот же вид
Непобедимый, непреклонный[257].
Во всем этом настроении было много юношеской неопытности, и эксцентричное искание истинной свободы не увенчалось успехом. Самый герой не облечен чарами особой привлекательности и вообще, по справедливому замечанию самого поэта[258], это – «первый неудачный опыт характера, с которым Пушкин насилу сладил». Поэт «в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которой сделались отличительными чертами молодежи XIX века»