Вот эти-то природные и чисто народные черты характера Татьяны, в соединении с ее милою наивностью и свежестью ее нравственной натуры, и сообщили ее образу особую прелесть в фантазии поэта. На основании слов самого Пушкина[308] в Татьяне надо признать его идеал, правильнее – одно из выражений его идеала. Сам поэт выразился в одном из разговоров, что Онегин не стоит Татьяны.
Как понимать это и почему Татьяна выше Онегина? Татьяна как будто уступает последнему в широте образования и в знании света и людей, но она – в большей степени русская душой, т. е. сердцем, умом и волею. Своею тонкою женской душой она лучше Онегина прочувствовала и поняла высшую правду жизни и нашла лучше Онегина выход из удушья испорченного света. Она пока не бежит из последнего и остается на месте, но вся ее душа – не в «омуте» пустой великосветской жизни и в скитальчествах, между прочим и среди прекрасной, чарующей красотами природы, а в памятовании о лучшем, что есть в жизни: ее воображение наполняет мысль о житье неостывшим сердцем и деятельным умом в деревне, хотя бы и неприглядной[309], среди природы и «бедных поселян», которых, как видно из этого выражения, Татьяна очень любит. Один из самых дорогих образов, согревающих ее память о прошлом, принадлежит тому же деревенскому миру: это образ ее «бедной няни», упоминая о последней, не думал ли Пушкин о своей Арине Родионовне, которая так сблизила его с народом и о которой он тепло говорил уже в последний год своего пребывания в Лицее?[310] Сколь далеким от Татьяны во всем этом оказался Онегин: пребывание в родной деревне не дало ничего ни его уму, ни сердцу, а в противном случае сколько мог бы он сделать там! В Татьяне Пушкина можно, кажется, на основании сказанного усматривать уже вполне русское видоизменение и воплощение грез Руссо и его последователей о жизни вблизи природы; эти грезы нашли высшее и разумное осмысление и вполне действительное применение благодаря тому, что слились со старорусским идеалом жизни в простоте, но богатстве духовного содержания и со старорусским общением высшего класса с народом, которое держалось до печального разлада, являющегося и в жизни Онегина. Татьяна жила все еще мечтою, но то была прекраснейшая мечта, между прочим и поблизости к осуществлению.
В образе Татьяны дана была, таким образом, наилучшая поправка указанным грезам, а в ее любви к народу и ее самоотверженном подчинении себя долгу – лучшая критика героев скуки и тоски, последнею формациею которых под пером Пушкина явился Онегин – новое, более совершенное видоизменение Кавказского пленника и Алеко.
Повторяя и постепенно углубляя изображение «современного человека», Пушкин достиг отчетливого уяснения его душевного склада и причин его тоски, как десятью годами позднее – Лермонтов, также много раз принимавшийся за воспроизведение этого типа. В Онегине уже ясны причины, вызывавшие такое замечательное и важное явление нашей внутренней истории в XIX веке.
Онегин – как бы двусоставная личность: он гораздо более Татьяны примыкает к западной культуре и в то же время – живой тип неглубоко образованного русского человека XIX века, воспитавшегося исключительно в односторонне воспринятых заветах той культуры, столь много расходящейся со складом нашей общественной и нравственной жизни[311]. Русский по происхождению, Онегин оказывается в слабой степени таковым по своему нравственному складу, воззрению и настроению. Он – лишь одна из крупных русских разновидностей типа, впервые ярко обрисованного Гёте в период немецкого Sturm und Drang (Бури и Натиска. – Примеч. ред.), повторившегося в соответственный период нашей жизни в силу аналогии с Западом в развитии нашего общества и благодаря влиянию западных литератур. Одним из представителей этого типа в нашей жизни первых десятилетий XIX века был князь П.А. Вяземский, наряду с другими послуживший, быть может, отчасти прототипом пушкинского Онегина[312].
Воспитание пушкинского Онегина было чуждо, по-видимому, нравственных устоев. Образование его не шло далее чтения знатной русской молодежи в начале нашего века, когда
…все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь[313].
Онегин не изучал тщательно истории и старых писателей:
Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом[314],
и выглядел «философом в осьмнадцать лет»[315]. Его любимые авторы:
Юм, Робертсон, Руссо, Мабли,
Барон д’Ольбах, Вольтер, Гельвеций,
Локк, Фонтенель, Дидро, Парни,
Гораций, Кикерон, Лукреций…[316]
Когда жестокая хандра
За ним гналася в шумном свете,
Поймала, за ворот взяла
И в темный угол заперла,
Стал вновь читать он без разбора.
Прочел он Гиббона, Руссо,
Манзони, Гердера, Шамфора,
Madame de Staël, Биша, Тиссо,
Прочел скептического Беля,
Прочел творенья Фонтенеля,
Прочел из наших кой-кого,
Не отвергая ничего[317].
Из подбора писателей в библиотеке Онегина уже видно, куда направлялась его мысль, работавшая во время чтения, потому что
Хранили многие страницы
Отметку резвую ногтей…
На их полях…
Черты его карандаша:
Везде Онегина душа
Себя невольно выражает
То кратким словом, то крестом,
То вопросительным крючком[318].
Но в особенности настроение Онегина сказалось в обстановке его кабинета, «кельи модной»[319], и в предпочтительном внимании, какое он уделял некоторым современным поэтам:
Хотя мы знаем, что Евгений
Издавна чтенье разлюбил;
Однако ж несколько творений
Он из опалы исключил;
Певца Гяура и Жуана,
Да с ним еще два-три романа,
В которых отразился век,
И современный человек
Изображен довольно верно
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданной безмерно,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом[320].
Друг Пушкина, князь П.А. Вяземский, назвал[321] нам один из этих непоименованных поэтов, любимых романов Онегина: именно роман «Адольф» того самого Бенжамена Констана, о котором любил рассуждать Евгений. Судя по словам Вяземского, «Адольф» нравился также Пушкину и приятели часто говорили меж собой «о превосходстве творения сего».
Приглядевшись повнимательнее к роману Бенжамена Констана, нельзя не заметить, что преимущественно к его герою подходит характеристика «современного человека», представленная в только что приведенной выдержке из романа Пушкина, а равно и герой последнего, Онегин, довольно близок к тому современному человеку[322], какого изобразил названный французский романист, т. е. к Адольфу. Онегин не сколок с Дон Жуана или какого-нибудь другого байроновского героя, например Чайльд Гарольда, с которыми ему общи лишь некоторые отдельные, лишь вскользь отмеченные нашим поэтом черты, например бурная юность, отданная страстям[323]. Он напоминает не менее существенными чертами и других западных героев тоски и скорби, а в особенности Адольфа, с которым у него наиболее сродства. Разумеем сходство не столько во внешней судьбе и, следовательно, во внешней истории, сколько в душевном складе, характере и идеях.
Онегин – не мещанин, как Saint-Preux и Вертер, а аристократ, как Рене и Адольф. По своему душевному складу, однако, Онегин ýже Вертера, которого Пушкин метко назвал «мучеником мятежным»[324] и который может быть признан личностью поэтическою, душою широкою, человеком гениальным, не могущим примениться ни к одному из требований общества. Хотя Онегин и скептик, как Вертер, и именуется «философом», но он не философ на немецкий лад, как Вертер, чужд лихорадочного пыла последнего и его экзальтации и не так отчетливо выражает любовь к природе, как Saint-Preux и Вертер. Онегин не проповедует так пламенно вражду к цивилизации, как Вертер и Алеко, и чужд риторизма Рене, не противополагая себя миру в антитезах. В то время как Вертер мечтает о природе и любви, а Рене также полон глубокого христианского чувства, порывов и мечты, Онегин как будто равнодушнее своих предшественников. Он не знает той глубокой печали, какая снедает душу Рене, не ведает и грандиозных помыслов о бессилии личностей и наций Рене, который безучастно окидывает взором все реальности жизни, как познавший бесконечное. Онегин не мечтатель-христианин и не мистик, как герой IIIатобриана. Он напоминает последнего лишь широтою образования, изяществом, непостоянством стремлений, или, лучше сказать, отсутствием глубоких и постоянных влечений, и тем, что не бежит надолго от людей, а остается среди них. Он ищет развлечения в уединении деревни, как Вертер, и в путешествиях, как Рене и Чайльд Гарольд, но к путешествиям прибегает и Адольф. Вообще же Адольф и Онегин тоскуют более или менее безучастно и сохраняют наиболее связи с образованным обществом, и Онегин в этом отношении отличается от Кавказского пленника и Алеко.