Повторяю, Адольф и Онегин – личности, наиболее приближающиеся к общему уровню, и авторы их обнаружили наименее склонности к идеализации их, хотя также выделяют их из окружающего их общества.
Значительное внутреннее родство Адольфа и Онегина проявляется в целом ряде общих им обоим воззрений, настроений и положений, которые мы и выделим из истории Адольфа, отметив параллели в романе об Онегине. Адольф – человек развитого ума, как и Онегин; он также «читал много, но всегда непоследовательно»[325]. Он рано (с 17 лет)[326] исполнился грусти и меланхолии[327], поддавшись смутным мечтаниям[328]. Он последовательно проникался «индифферентизмом» ко всем предметам, поочередно привлекавшим его любопытство. Он «чувствовал себя легко только одиноким»[329], прогуливался в одиночку. Адольф возымел «непреодолимое отвращение ко всем ходячим положениям и ко всем догматическим формулам[330]. Его «выводила из терпения крепкая, неповоротливо-тяжелая убежденность»; он «остерегался этих общих аксиом, не допускающих никакого ограничения, не дающих никакой уступки[331], и питал интерес к немногим людям, скучая с большинством»[332]. Но своим равнодушием и в других случаях шутками, в которых «ум, приведенный в движение, увлекал за всякие границы», Адольф «приобрел широкую репутацию легкомысленного, насмешливого и злого человека», причем его «горькие слова принимались как доказательства души, пропитанной ненавистью, шутки – как посягательство на все наиболее священное»[333]; тогда он оказался в числе тех, которые «замыкают в самих себе свое тайное разномыслие, замечают в большей части смешных сторон зачаток пороков, перестают смеяться, потому что презрение сменяет насмешку, а презрение – молчаливо». Адольф «был очень молчалив и казался печальным»[334]. В искусственном, отшлифованном обществе, окружавшем его, «возникло неопределенное беспокойство по поводу его характера. Не могли сослаться ни на один предосудительный поступок; не могли даже оспаривать некоторых из них, которые, казалось, свидетельствовали о великодушии и самоотвержения; но тем не менее объявили, что Адольф безнравственный и вероломный человек»[335]. Его характер называли «странным и диким», и его «сердце, чужое всем интересам общества»[336]—[337], было «одиноко посреди людей и, однако ж, страдало от одиночества, на которое оно обречено». «Общество надоедало» Адольфу, «одиночество удручало»[338]. «В доме своего отца Адольф воспринял по отношению к женщинам довольно безнравственную систему», усвоил «теорию фатовства»[339] и уже в самом начале романа является пресыщенным. Полюбив Элленору, Адольф пребывал в бездеятельности[340]. Он казался «странным и несчастным». «Он предвидит зло, прежде чем сделает его», и «отступает с отчаянием, совершив его»; «он всегда кончал жестокостью, начав с самопожертвования, и, таким образом, не оставил после себя других следов, кроме своих проступков». Сердечная, «прелестная Элленора была достойна лучшей доли и более верного сердца». Она – «особа, подчиняющаяся своим чувствам, и душа ее, всегда деятельная, находит почти отдохновение в самопожертвовании»[341]. Она также весьма благочестива. Адольф, однако, желал свободы[342]. «Оттолкнув от себя существо, которое его любило, он не стал менее беспокойным, менее тревожным и недовольным; он не сделал никакого употребления из свободы, завоеванной им ценою стольких горестей и стольких слез; и, ставши вполне достойным порицания, он стал достойным также и жалости». «Адольф был наказан за свой характер своим же характером, не пошел ни по какой определенной дороге, не исполнил никакого полезного назначения, расточил свои способности, следуя только за своим капризом, без всякого другого побуждения, кроме раздражения[343]. Обстоятельства весьма ничтожные вещи, характер все… Изменяют положения, но переносят в каждое мучение, от которого надеялись освободиться[344]; и так как не исправляются, заняв другое место, то чувствуют только, что угрызения совести прибавились к сожалениям и ошибки к страданиям»[345]. Повесть об Адольфе предана гласности автором «как довольно правдивая история ничтожества человеческого сердца. Если в ней заключается поучительный урок, то он направляется по адресу к мужчинам: он доказывает, что этот ум, которым столь гордятся, не служит ни к тому, чтобы найти счастье, ни к тому, чтобы дать его; он доказывает, что характер, твердость, верность, доброта суть дары, о ниспослании которых надо молить небо».
Соответствия всем этим подробностям и выводам из романа об Адольфе, как видно отчасти из составленных нами примечаний, могут быть указаны и в истории Онегина. Но сверх того открываются еще некоторые интересные совпадения во внешней истории обоих романических героев. Так, и у Адольфа был своего рода Ленский, молодой человек, с которым он был довольно близок. «После долгих утешений, – рассказывает Адольф, – ему удалось заставить себя полюбить; и, как он ни скрывал ни своих неудач, ни своих мук, он счел себя обязанным сообщить мне о своих успехах: ничто не может сравниться с его восторгами и избытком его радости»[346]. Была у Адольфа и дуэль. Письмо Онегина к Татьяне напоминает некоторыми мыслями объяснение Адольфа с Элленорой[347] и т. п.
Конечно, указывая все эти сходства, мы не думаем утверждать решительные и сознательные заимствования Пушкиным из любимого им романа. Наш поэт, как истинно творческий гений, обработал вполне самостоятельно общий сюжет, встреченный им у Гёте, Шатобриана, Бенжамена Констана, Байрона и других западных писателей и открывавшийся ему и в русской жизни. Оттуда отличие в характере и воззрениях Онегина по сравнению с западными родичами его, и в частности с Адольфом[348], и самостоятельная попытка Пушкипа выяснить причину тоски «современного человека»[349], а также критическое отношение к последнему, более глубокое, чем у западных поэтов романтической меланхолии и тоски[350].
Не следует преувеличивать пустоту Онегина и считать ее лишь чем-то навеянным и наносным. Уже Татьяна задавалась вопросом:
Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?
Ужель загадку разрешила?
Ужели слово найдено?[351]
Но, по всей вероятности, этот вопрос был решен Татьяной отрицательно, потому что она продолжала любить Онегина до конца, значит, находила в нем «неподражательную странность», как и поэт, который взял на себя даже некоторую защиту своего героя, весьма знаменательную:
Зачем же так неблагосклонно
Вы отзываетесь о нем?
За то ль, что мы неугомонно
Хлопочем, судим обо всем,
Что пылких душ неосторожность
Самолюбивую ничтожность
Иль оскорбляет, иль смешит;
Что ум, любя простор, теснится,
Что слишком часто разговоры
Принять мы рады за дела;
Что глупость ветрена и зла;
Что важным людям – важны вздоры,
И что посредственность одна
Нам по плечу и не страшна?[352]
Онегин заслуживал такой защиты, потому что отличался недюжинным умом, и его хандра, подобная английскому сплину[353], носила уже не личный по преимуществу характер, как тоска Кавказского пленника, а черты мировой скорби[354] и была обусловлена также печальною русскою действительностью. Невозможность приспособиться к среде, характеризующая и Вертера[355], и гетевского Тассо, и Фауста, и Оберманна, и Адольфа, и юного Пушкина, который в личности Онегина передал некоторые воззрения и привычки своей юности[356], отличает Онегина в сильной степени и являлась наследием еще екатерининского и непосредственно следовавшего времени[357]. Тоска Онегина происходила не от безделья его; наоборот, последнее было обусловлено его мрачным мировоззрением, а не только пресыщением. По мнению Фагэ, истииное основание тоски, характеризующей наше время, – ненависть к жизни. Во времена Онегина еще не было научного обоснования этой ненависти, хотя Оберманн уже извлекал с холодным расчетом выводы из своей пессимистической философии. Систематического пессимизма Шопенгауэра Онегин еще не знал. Но все-таки причина его тоски заключалась не в безделье «больших бар», а в разброде их мысли и утрате жизнерадостности. Указывали различные и весьма разнородные источники этой утраты XIX века: крушение прежней наивной религиозной веры, разрушение надежд на науку, исчезновение политических надежд в силу того,