Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
И т. п.
Таким образом, из наблюдения над деревенскою жизнью Пушкин, как и Уордсуорт, но независимо от него, вынес стремление к ниспровержению зла, удручавшего деревенский люд, и первый из наших поэтов[386], за двадцать с лишним лет до Шевченко, нарисовал смелою и энергичною кистью печальные картины крепостного права, вызывавшие «des bons sentiments» (добрые чувства (фр.). – Примеч. ред.), по выражению императора Александра I[387]. Пушкин желал бы «свободы просвещенному народу», при которой последний мог бы понимать и произведения самого поэта[388]. В труде для осуществления этих и подобных стремлений Пушкин усматривал свою высшую радость и оканчивал свою жизнь, направляясь своей мечтою, подобно Татьяне, в деревню. В одном из своих последних стихотворений он писал[389]:
Вспомним, что о подобном же покое где-нибудь вдали в Америке мечтал и Байрон. Заметим также, что лучшие произведения нашего поэта созданы в деревенском уединении Михайловского[392], Малинника[393], Болдина[394]. Там он наиболее вдохновлялся[395]. Та постоянно шумная светская жизнь, которую Пушкин должен был вести со времени женитьбы, была ему не по сердцу и тяготила его[396].
Пушкин желал бы окончить свой век согласно с идеями Руссо и, подобно последнему, оставался во всю свою жизнь поэтом индивидуальной свободы – даже тогда, когда отрекался от свободы политической на западноевропейский лад[397].
Вот сколькими нитями связаны воззрения и наклонности Пушкина с учением Руссо. Пушкин продолжал своими произведениями влияние знаменитого женевца на русскую литературу, столь сильное с екатерининского времени, и как бы подал руку в этом направлении Л.Н. Толстому[398].
Пушкин ввел при этом в должные рамки преувеличения и неестественности, допущенные Руссо, как и вообще не впадал в односторонность, не увлекаясь чрез меру теми или иными писателями и всему уделяя надлежащие границы.
Потому он избежал приторной сентиментальности и водянистости так или иначе примывавших к направлению Руссо излюбленных романов XVIII века и начала XIX, в которые вчитывался либо по искреннему увлечению, либо из исторического интереса, желая знать, чем восхищались его предки и современники.
Роман об Онегине знакомит нас с кругом этих романов, пленявших наших предков во времена Пушкина и перед тем.
Иностранному роману тогда принадлежало значение большее, чем ныне:
Любви нас не природа учит,
А Сталь или Шатобриан.
Мы алчем жизнь узнать заране
И узнаем ее в романе[399].
В особенности в провинции для многих романы «заменяли все». Девицы того времени, как мы знаем уже из истории Татьяны, влюблялись «в обманы и Ричардсона и Руссо»[400]; воображение их занимали
Любовник Юлии Вольмар,
Малек-Адель и де-Линар,
И Вертер, мученик мятежный,
И бесподобный Грандисон,
Который нам наводить сон,
и героини «возлюбленных творцов, Кларисса, Юлия, Дельфина»[401]. Наш поэт так отметил отличие романов XVIII века от романов начала XIX:
Свой слог на важный лад настроя,
Бывало, пламенный творец
Являл нам своего героя
Как совершенства образец…
и т. д.
А нынче все умы в тумане,
Мораль на нас наводит сон,
Порок любезен и в романе,
И там уж торжествует он.
Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы,
И стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный,
Иль Вечный жид, или Корсар,
Или таинственный Сбогар[402].
Нравились романы,
В которых отразился век
И современный человек[403].
Но читался по временам
или же
Ряд утомительных картин,
Роман во вкусе Лафонтена[405].
В зимнюю пору в глуши
Читай: вот Прадт, вот Walter Scott[406].
В ряду этих романов первое место по времени занимали романы Ричардсона. Ими увлекалось некогда поколение, уже доживавшее свой век во времена Пушкина. Самому же поэту даже «хваленая» Кларисса показалась скучной[407]. «Читаю том, другой, третий – скучно, мочи нет», – пишет Лиза в «Романе в письмах». Скука, наводимая этим романом, обусловлена резким изменением идеалов. «Какая ужасная разница между идеалами бабушек и внучек. Что есть общего между Ловеласом и Адольфом? Между тем роль женщин не изменяется; Кларисса, за исключением церемонных приседаний, все ж походит на героиню новейших романов, потому ли, что способы нравиться в мужчине зависят от моды, от минутного влияния, а в женщинах они основаны на чувстве и природе, которые вечны»[408]. И действительно, Лиза этого отрывка сама даже находит сходство между собою и Клариссой – правда, чисто внешнее, состоящее в том, что она «живет в глухой деревне и разливает чай, как Кларисса Гарлов»[409]. В тех же отрывках вскользь изображена «Маша, стройная меланхолическая девушка лет семнадцати, воспитанная на романах и на чистом воздухе»[410], как Татьяна. Не из старых ли романов отчасти и общая схема «Онегина»? По-видимому, такое построение романа нравилось нашему поэту. Повторение до известной степени онегинской схемы находим в той, которая предназначалась для «романа в письмах»[411]. По плану автора герой последнего романа был своего рода Онегиным. Он писал о деревенской жизни: «Отдыхаю от петербургской жизни, которая мне ужасно надоела». Читая романы, он также делал замечания на полях, «бледно писанные карандашом». Лиза сообщала о нем: «Он уже успел обворожить бабушку. Он будет ездить к нам. Опять пойдут признания, жалобы, клятвы, – и к чему? Он добьется моей любви, моего признания, потом размыслит о невыгодах женитьбы, уедет под каким-нибудь предлогом, оставит меня – а я? Какая ужасная будущность!»[412]
Хваля построение романов прошлого века и предполагая со временем возвратиться к «роману на старый лад»[413], Пушкин не одобрил лишь длинноты последнего и содержания речей в нем: «большею частью романы» XVIII столетия «Не имеют другого достоинства: происшествие занимательно, положение хорошо запутано, но Белькур говорит косо, но Шарлотта отвечает криво. Умный человек мог бы взять здесь готовые характеры, исправить слог и бессмыслицы, дополнить недомолвки – и вышел бы прекрасный, оригинальный роман. Скажи это от меня моему неблагодарному Алексею П… Пусть он по старой канве вышьет новые узоры и представит нам в маленькой рамке картину света и людей, которых он так хорошо знает»[414].
Сам Пушкин отчасти следовал этому плану, и, если у него замечаются по временам пользования частностями тех или иных готовых схем, эпизодов или характеров[415], в общем он давал превосходные самостоятельные картины жизни и изображения характеров. Готовые образцы не подавляли его собственного творчества, и даже столь любимая в XVIII веке форма романа в письмах нашла место у Пушкина лишь в немногих отрывках. Равным образом и увлечение Байроновым Дон Жуаном[416] отразилось слабо в существенном содержании «Онегина». Тем менее можно было ожидать повторения у Пушкина недостатков второстепенных романистов XVIII и XIX веков. Пушкин со свойственным ему метким и тонким критицизмом хорошо различал истинные достоинства и промахи романов и выделял из ряда последних выдающиеся. Так, он с одобрением отнесся к тому, что французские писатели в конце Реставрации «почувствовали, что цель художества есть идеал, а не нравоучение. Но писатели французские поняли одну только половину истины неоспоримой и положили, что и нравственное безобразие может стать целью поэзии, т. е. идеалом! Прежние романисты представляли человеческую природу в какой-то жеманной напыщенности; награда добродетели и наказание порока были непременным условием всякого их вымысла; нынешние, напротив, любят выставлять порок всегда и везде торжествующим, а в сердце человеческом обретают только две струны: эгоизм и тщеславие»