[417]. Так метко открывал Пушкин основные недостатки господствовавших литературных течений. Он верно оценивал также образцовые создания. Он «обожал» Дон Кихота, «образец правдивости, а между тем мысль Сервантеса почти скрыта, она проявляется только в действиях обоих героев»[418]. Пушкин находил, что «разница между Вальтер-Скоттом и Дюма прежде всего – та же самая, которая существует между их двумя нациями. Но кроме того, Вальтер-Скотт историк, он описал нравы и характер своей страны… Это настоящая, почвенная и историческая поэзия. «Lairds» (лерды – шотландские дворяне-помещики (англ.). – Примеч. ред.) Вальтер-Скотта оригинальны так же, как и его герои из народа; чувствуется, что это почерпнуто прямо из народного характера; в них есть свой особенный, сухой юмор». Пушкину, по-видимому, эти достоинства преимущественно и нравились в романе, и он сожалел, что «в России мало переводят Вальтер-Скотта[419] и ему плохо подражают; у нас слишком много переводят д’Арленкура и m-me Коттэн и даже уже подражают им; это скоро создаст нам сентиментальные романы»[420], «чопорности» которых Пушкин не одобрял[421]. Конечно, Пушкин находил недостатки и у Вальтера Скотта, у которого есть «лишние страницы»[422]. «Вальтер-Скотт описывает любовь с точки зрения своего времени: в этом отношении он принадлежит еще прошлому веку, это не то, что Бульвер; его герои и героини, главным образом, влюбленные: но в других отношениях у него много пафоса – я не понимаю, почему французы дали комичное значение этому английскому слову, происходящему от слова патетический»[423]. Пушкин ценил, таким образом, истинную трогательность в противоположность сентиментальности поколения, изображавшегося в романах второй половины XVIII века, поколения, в котором прекрасные чувствования разрастались насчет рассудка.
Но самые эти чувствования в их естественном и вместе благородном проявлении были высоко ставимы нашим поэтом.
Лучшее поэтическое выражение дорогих для него чувств, наклонностей и преданий XVIII века, какое представила французская литература того столетия, Пушкин с 1819–1820 годов признавал у Андре Шенье, «Того возвышенного галла, / Кому сама средь славных бед /…гимны смелые внушала»[424] вольность.
Песни А. Шенье, погибшего жертвою террора во время французской революции, остались неизвестны большинству его современников и пребывали в рукописи в руках надежных друзей поэта почти в течение тридцати лет. Будучи изданы в 1819 году, они сразу вызвали удивление и всеобщие сожаления о печальной судьбе поэта, столь рано унесенного гильотиной.
Пушкин был одним из первых[425] поэтов и вместе критиков, оценивших
…тень,
Давно, без песен, без рыданий,
С кровавой плахи, в дни страданий
Сошедшую в могильну сень,
Певца любви, дубрав и мира,
Певца возвышенной мечты,
«задумчивого» и «восторженного» поэта[426]. Признавая, что «священный лес греков стал священным лесом для всех народов, для нас также»[427], автор антологических стихотворений[428], Пушкин позднее «восхищался» Шенье, между прочим, «потому что он единственный настоящий грек у французов. Единственный, который чувствовал как грек. Если бы он жил подольше, то произвел бы революцию в поэзии»[429]. Пушкин несколько ошибался в этом суждении[430], как и в том, что в А. Шенье «романтизма нет еще ни капли»[431], но превосходно воспроизвел в своем стихотворении «Андрей Шенье» (1825) образ этого поэта, как ранее прекрасно воспел «Овидия»[432]. Многое помимо античного содержания должно было привлекать Пушкина к памяти и поэзии того, о котором он выразился в 1823 году: «Никто более меня не уважает, не любить более этого поэта»[433]. Шенье был мил Пушкину прежде всего как
…великий гражданин
Среди великого народа,
как «восторженный поэт», лира которого и накануне казни
…поет свободу,
Не изменилась до конца![434]
Вспомним, что идеи французской революции, которым заграждался путь к нам при Екатерине II и Павле, хлынули широкою волною при Александре I[435], в особенности с 1813–1814 годов[436], и кн. П.А. Вяземский писал в 1819 году А.И. Тургеневу[437]:
Русским быть и быть в свободе?
Бог таких чудес в природе
Бог не в силах сотворить.
Пушкин (в 1821 году) прославил французскую революцию как момент,
Когда, надеждой озаренный,
От рабства пробудился мир,
И галл десницей разъяренной
Низвергнул ветхий свой кумир…
И день великий, неизбежный,
Свободы яркий день вставал[438].
И не лишено было значения, что за несколько месяцев до катастрофы 14 декабря наш поэт «не думал делать тайны», а, напротив, сделал «всем известное вполне гораздо прежде напечатанное» стихотворение, в котором А. Шенье говорит, по словам самого Пушкина, «О взятии Бастилии. О клятве du jeu de paume. О перенесении тел славных изгнанников в Пантеон. О победе революционных идей. О торжественном провозглашении Равенства. Об уничтожении Царей».
Понятно, что Пушкин должен был писать потом в официальном объяснении: «Что ж тут общего с несчастным бунтом 14 декабря, уничтоженным тремя выстрелами картечи и взятием под стражу всех заговорщиков»[439], но это оправдание теряет значение при чтении дифирамба революции, слышащегося из уст Шенье[440], при сопоставлении с упоминанием о Шенье в оде «Вольность» и с политическими идеями Пушкина в 1819–1825 годы[441].
Конечно, было весьма много незрелости и юношеского задора в формулировке и провозглашении этих идей вслед за Шенье, приветствовавших «светило» и «небесный лик» свободы, «священный гром» которой
…разметал позорную твердыню
И власти древнюю гордыню
Рассеял пеплом и стыдом,
и момента, когда
…пламенный трибун предрек, восторга полный,
Перерождение земли.
……………………………….
От пелены предубеждений
Разоблачался ветхий трон;
Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство…[442]
Кроме того, Пушкин был весьма подвижен и близок и к некоторым людям противоположного лагеря. Потому, быть может, поэта и не приняли в Союз благоденствия[443] и другие тайные общества, и «конституционные друзья» Пушкина не посвятили его в Каменке в сокровенную глубь своих замыслов. Но все же мы не можем следовать за Белинским и Зайцевым в пренебрежительном отношении к политическим идеям и стихотворениям Пушкина-юноши, как к ребяческим стишкам, хотя бы уже потому, что на даровитого и мыслящего юношу взирали с интересом и надеждами даже такие почтенные вожди старших поколений, как Державин и Карамзин, и более молодой Жуковский, и вообще произведения юного поэта производили много шума.
Кроме своего эллинизма и выражения симпатичных для Пушкина политических идей, А. Шенье привлекал нашего поэта также и соответствием настроению и эстетическим вкусам последнего, как певец любви, природы и грусти во вкусе перелома, происшедшего в конце XVIII века. Уже в своих произведениях с античным колоритом Шенье выражал нередко чувствования, которые могут переживать и новые люди, например томление молодой души, охваченной непреодолимою любовью, и впадал при этом в недостаток, общий ему с некоторыми из его современников: он слишком любил в классической древности нездоровый эротизм, нравившийся Парни, Bertin-y, Lebrun-y и т. п. Шенье оказался, далее, сыном Руссо, переняв у последнего культ чувствительности. Под влиянием Руссо Шенье стал более оригинальным поэтом в воспевании друзей, своих возлюбленных, природы и смерти: у него есть уже стихотворения, предваряющие мягкую и жалобную гармонию Ламартинова «Озера» и выражающие сладостную горесть, наполняющую иногда наше сердце. Меланхолия («douce mélancolie, aimable mensongère» («милая меланхолия, любезное заблуждение»), страдание души, обусловленное созерцанием величия природы и нашей незначительности и неосуществимости наших мечтаний, достигшее наиболее совершенного выражения в новой поэзии и прорывающееся с большою искренностью уже у Шенье, должно было прийтись по душе нашему поэту, также подпавшему мечтательности конца прошлого и начала нашего века[444]