еское изображение Кавказа и горских нравов. Пушкин занял теперь первое место в ряду русских писателей.
Князь Вяземский сделался истолкователем Пушкина и приложил к первому изданию поэмы «Бахчисарайский фонтан» 1824 года, вместо предисловия, «Разговор между Издателем и Классиком с Выборгской стороны, или с Васильевского острова» (интересно вспомнить, что первый суровый московский критик назвал себя «Жителем Бутырской слободы»). Это истолкование, с побуждением Пушкина писать как можно более, выражает мнения той «новой школы» русских писателей, которая нашла выразителя в лице молодого автора поэм. Мнение классика выражены в следующем: «Ныне завелась какая-то школа новая, никем не признанная, кроме себя самой; не следующая никаким правилам, кроме своей прихоти, искажающая язык Ломоносова, пишущая наобум, щеголяющая новыми выражениями, новыми словами; и где же достоинство поэзии, если питать ее одними сказками?» Романтик-издатель восстает против теории и указывает на требование одной «народности в словесности», которая «не в правилах, но в чувствах».
«Вестник Европы», поддерживавший себя авторитетами университета («Самонадеянность, свойственная всем нынешним природным рецензентам! – Жаль, что вы не учились ни в каком Университете: вы не сказали бы этого», Зелинский I, 143), восстал против «Разговора» кн. Вяземского и стал защищать классиков русских и французов, причислив и Пушкина к классикам. Упреки романтикам и особенно слабым последователям романтизма сводятся к указаниям на «смесь мрачности с сладострастием, быстроты рассказа с неподвижностью действия, пылкости страстей с холодностью характеров, а у плохих подражателей новой школы с разбросанностью, неоконченностью картин, темнотой языка». Оригинальная критическая заметка принадлежит «Литературным листкам» Булгарина: «Автор сей поэмы писал к одному из своих приятелей в Петербурге (см. VII т., стр. 72: А.А. Бестужеву, от 8 февраля; ср. письмо к Булгарину, от 11 февраля с жалобой на Бестужева): «Не достает плана (ср. подлинная слова Пушкина: «Недостаток плана – не моя вина»); не моя вина, я суеверно перекладывал рассказ молодой женщины». И эти слова Пушкина, притом искаженные, послужили поводом к обвинению его. «Говорить ли нам о правилах, – заключает критик «Литературных листков», – где каждый стих, каждая черта обворожают и заставляют забываться». Позднее Булгарин лично заступился за Пушкина с беспристрастием, объявив себя ни классиком, ни романтиком, прибавив свои редакторские замечания к статье Олина, раскритиковавшего «Бахчисарайский фонтан» за недостатки в плане, за отсутствие характеров, завязки, возрастающего интереса и развязки, наконец, за байронизм. Полемика по поводу «Кавказского пленника» становилась настолько оживленной, что сам автор в «Сыне Отечества» заступился за кн. Вяземского и отметил «несправедливость и непристойность» критических статей по поводу его сочинений. Оставляя в стороне все временное в этих спорах, можно отметить только, что Пушкин сделался главным предметом борьбы партий, классиков и романтиков, старой партии и новой.
В 1824 году в № 4 «Литературных листков» появилось следующее первое известие о новом труде А.С. Пушкина, привлекшем такое внимание читателей и критики: «Один просвещенный любитель словесности писал к нам из Киева, что поэма «Онегин» есть лучшее произведение неподражаемого Пушкина. Мы просим извинения у почтенного автора, что без его ведома осмеливаемся поместить несколько стихов из Онегина, которые завезены сюда в уме и продиктованы наизусть, а потому, может быть, и с ошибками, по крайней мере для нас неприметными». Первая глава «Евгения Онегина», появившаяся в 1825 году, нашла себе истолкователя в критике Полевом («Московский телеграф» 1825 года), который сравнил Пушкина с Байроном, причем отметил и самостоятельность русского поэта. В первой же рецензии Полевой выставил превосходство «Евгения Онегина» перед шуточными русскими поэмами прежних сочинителей: «Поэт освещает перед нами общество и человека: герой его – шалун с умом; ветреник с сердцем, он не скопирован с Французского или Английского. Мы видим свое, слышим свои родные поговорки, смотрим на свои причуды, которых все мы не чужды были некогда». Когда в пространной критике «Сына Отечества» старались принизить Пушкина, Полевой снова стал доказывать его самостоятельность и народность. Последний взгляд так интересен, что мы приведем выдержку из критики Полевого: «Надобно думать, что Г-в (критик в «Сыне От.») полагает народность русскую в русских черевиках, лаптях и бородах, и тогда только назвал бы Онегина народным, когда на сцене представился бы русский мужик, с русскими поговорками, побасенками и проч.! – Народность бывает не в одном низшем классе: печать ее видна на всех званиях и везде. Наши богачи подражают французам, Петербург более всех русских городов похож на иностранный город; но и в быту богачей и в Петербурге никакой иностранец совершенно не забудется, всегда увидит предметы, напоминающие ему Русь: так и в Онегине. Общество, куда поставил своего героя Пушкин, мало представляет отпечатков Русского народного быта, но все эти отпечатки подмечены и выражены с удивительным искусством. Ссылаюсь на описание Петербургского театра, воспитание Онегина, поездку к Талону, похороны дяди, не исчисляя множества других черт народности». «Московский телеграф» Полевого продолжал защиту Пушкина и романтизма по поводу дальнейшего появления «Евгения Онегина».
Каждая новая глава «Евгения Онегина» приветствовалась общим восторгом журналов, свидетельствовавших о быстроте творчества Пушкина, о распространенности его произведений в публике, которая запоминает наизусть и повторяет при всяком случае сладкозвучные стихи поэта. При появлении первых глав распространялись слухи, что вся поэма-роман будет состоять из 20–25 глав. Так «Московский вестник» 1828 года сообщал по поводу 4-й и 5-й песен «Евгения Онегина»: «4 и 5 песни Онегина составляют в Москве общий предмет разговоров: и женщины, и девушки, и литераторы, и светские люди, встретившись, начинают друг друга спрашивать: читали ли вы Онегина, как вам нравятся новые песни, какова Таня, какова Ольга, каков Ленский». Однако недоговорки Пушкина, игривый и субъективный тон изложения вызывали недоумения и осуждения. Таков был отзыв «Атенея» 1828 года по поводу 4-й и 5-й песен Онегина. С мелкими придирками к точности понятий критик соединял заключения об отсутствии в «Онегине» достоинств внешних и внутренних: ни характеров, ни действия, ни изложения, ни занимательности не видел он в прославляемом другими журналами романе Пушкина. «Московский телеграф» сравнил эту критику с нападками журналов 1820 года на «Руслана и Людмилу», который в 1825 году казались уже забавными. И странно – поклонники Пушкина снова заговорили, при появлении второго издания «Руслана и Людмилы» в 1828 году, о его превосходстве перед всеми последующими сочинениями Пушкина.
В сборнике г. Зелинского «Русская критическая литература о произведениях А.С. Пушкина» (ч. II, стр. 112–125) не отмечено необходимое и известное указание, что статья в «Московском вестнике» 1828 года «Нечто о характере поэзии Пушкина» принадлежит И.В. Киреевскому (см. Полное собрание сочинений Ивана Васильевича Киреевского, т. I, 1861 г., стр. 5—18). Статья эта выделяется из ряда современных критик серьезным направлением: в ней нет придирок к отдельным выражениям и голословных порицаний или похвал, нет многословия о романтической поэзии и Байроне. Вместо того, критик, признавая Пушкина первоклассным русским поэтом, рассматривает его произведения по трем периодам развития, различающимся друг от друга. Первый период поэзии Пушкина, к которому Киреевский относит «Руслана» и некоторые из мелких стихотворений, характеризуется влиянием школы итальянско-французской: Парни и Apиocтa. «Руслан» вылился законченно, полно, в блестящих, светлых красках, как легкая шутка, дитя веселости и остроумия. Киреевский думает, что и самые приступы к песням (Руслана) заняты у певца Иоанна (но в «Сочинениях» Киреевского читаем «Иоанны» стр. 8, I т. непростительный недосмотр г. Зелинского: ведь по его опечатке можно заключить, что Пушкин подражал Хераскову, а по изданию Кошелева – Жуковскому). В первом периоде Пушкин-поэт – творец, во втором периоде – подражатель Байрона, поэт-философ. Второй период начинается «Кавказским пленником»: в нем нет уже доверчивости к судьбе «Руслана»; но нет еще презрения к человеку «Онегина». Противоречия и обманутые надежды в целом мире, отсутствие в человечестве высокого присущи убеждениям Пленника, как и разочарованным героям Байрона. По поводу более совершенного произведения «Бахчисарайский фонтан» Киреевский высказывает общее суждение о байроновском роде поэзии: «Вообще, видимый беспорядок изложения есть неотменная принадлежность Байроновского рода, но этот беспорядок есть только мнимый, и нестройное представление предметов отражается в душе стройным переходом ощущений. Чтобы понять такого рода гармонию, надобно прислушиваться к внутренней музыке чувствований, рождающейся из впечатлений от описываемых предметов, между тем как самые предметы служат здесь только орудием, клавишами, ударяющими в струны сердца». Чем далее, тем более Киреевский отмечает удаление от байроновских образцов у Пушкина и приближение к самостоятельности и народности. Уже в «Цыганах» критик усматривает эти новые черты развития Пушкина и еще более – в «Евгении Онегине». И не в герое, не в Онегине, Киреевский видит самостоятельность, народность, а «в посторонних описаниях». Евгений Онегин для Киреевского – пустой, ни к чему не способный, модный франт. Самобытная неотъемлемая собственность Пушкина заключается, по мнению Киреевского, в Ленском, Татьяне, Ольге, Петербурге, деревне, сне, зиме, письме и пр. Это черты третьего периода поэзии русско-пушкинской: в «Цыганах», «Онегине», в «Борисе Годунове». Киреевский очень высоко ставил Пушкина и в 1829 году не стеснялся назвать его представителем современной ему эпохи литературы, таким же образцом для подражателей, как ранее в XIX веке, были Карамзин и Жуковский. Критик указывает на Подолинского с его поэмой «Борский» как на подражателя Пушкина.