нных так или иначе с сочинениями Пушкина. Даже из лирики величайшего национального поэта критик извлек только черты нравственной личности писателя, характеризуя его сильную, живую, субъективную, высокогуманную натуру. Не мог критик подробнее указать и на то, что он разумел под «генеалогическими предрассудками» Пушкина. Если оставить в стороне эти недостатки критики Белинского, присоединив в них незаконченность статей о Пушкине, удивительное пренебрежение в повестях и прозаических статьях поэта, в том числе и в «Капитанской дочке», то все-таки нельзя не войти в подробности рассматриваемого капитального труда, после только что сделанных общих замечаний. Уже из послединих следует, что Белинский признавал Пушкина первым самобытным русским поэтом. Не раз повторялась в литературе знаменитая фраза Белинского: «Русская поэзия – пересадок, а не туземный плод. Русская литература есть не туземное, а пересадное растение» (VIII, 5, 101, 363). И вот критик подробно рассуждает о западноевропейском классицизме и романтизме. Старые споры русской критики впервые находят трезвое обсуждение в приложении к выдающимся русским писателям XVIII–XIX веков, сочинения которых выступают у Белинского в живых обстоятельных очерках. Делая общее заключение, со своей точки зрения, на относительные достоинства и особенно на недостатки этих первых русских поэтов XVIII века, Белинский не забывает уравновешивать суровые приговоры критики снисходительными и восторженными похвалами современников. Несмотря на последние в применении к Сумарокову и Хераскову, Белинский не задумывается поставить выше их Ломоносова – первого поэта Руси: «Только один Державин был несравненно больше поэт, чем Ломоносов: до Державина же Ломоносову не было никаких соперников» (105). Это второй период русской литературы с Державиным, Фонвизиным, Хемницером, Богдановичем и Капнистом. Рассматривая вымиравшие формы русской литературы XVIII в., Белинский не совсем справедлив в отзывах о Майкове и преувеличенно снисходителен к поэтам карамзинской школы. Несмотря на богатство и разнообразие замечаний о значении Карамзина, Жуковского, Батюшкова, критик не мог еще привести в связь с европейской литературой сочинений Карамзина. Однако сколько верных и фактически подтвержденных замечаний об отношении некоторых сочинений Пушкина к его предшественникам, например к Державину (в проблесках Античности, в картинах русской природы), Жуковскому и особенно – Батюшкову! И эту преемственность Белинский указывает в сочинениях Карамзина и Жуковского. За последним критик не признает особенного значения, выделяющегося из ряда русских писателей: «Периода, означенного именем Жуковского, не было в русской литературе» (149). Не признает Белинский и следов народности в поэзии Жуковского. Но зато он ставит романтического русского поэта высоко как непосредственного предшественника Пушкина, опиравшегося в своих определенных, зрелых произведениях на почву, подготовленную Жуковским, открывшим впервые на Руси средневековую романтическую поэзию. И Белинский входит в подробности об европейском романтизме и жизненных основах этого болезненного явления (248–249): «Пора безотчетного романтизма в духе Средних веков есть необходимый момент не только в развитии человека, но и в развитии каждого народа и целого человечества… Мы, русские, позже других вышедшие на поприще нравственно-духовного развития, не имели своих Средних веков: Жуковский дал нам их в своей поэзии, которая воспитала столько поколений и всегда будет так красноречиво говорить душе и сердцу человека в известную эпоху его жизни… Одухотворив русскую поэзию романтическими элементами, он сделал ее доступною для общества, дал ей возможность развития, и без Жуковского мы не имели бы Пушкина» (249). Точно такое же влияние, если не большее, Белинский указывает и в поэзии Батюшкова, например, в повторении Пушкиным в стихотворении «Зима» 1829 года антологического стихотворения Батюшкова (VII, 254). Отсюда и из других примеров критик выводит заключение, что «Батюшков был учителем Пушкина в поэзии, он имел на него такое сильное влияние, он передал ему почти готовый стих» (269). Строгий критик сурово отзывается о литературных замечаниях Батюшкова в статье «О легкой поэзии» на Руси.
Насколько внимательно изучал Белинский сочинения Пушкина, можно судить уже по тому, что, находя безобразным порядок расположения сочинений поэта в издании 1838–1841 годов, он обратился к изданиям, выходившим при жизни поэта (309). Руководствуясь строго хронологическим порядком появления сочинений Пушкина, Белинский рассматривает сначала «лицейские» стихотворения, составляющие IX том издания 1841 года, затем лирические произведения последующих годов, поэмы, по мере их появления, «Евгения Онегина», «Бориса Годунова» и другие произведения.
В.Г. Белинский
В лицейских стихотворениях критик указывает не только влияние предшествующих поэтов, но и проблески оригинальности и самостоятельности. С 1819 года начинаются самобытные мелкие стихотворения Пушкина, в которых критик отмечает совершенство формы, стиха, простоту, естественность в изображении русской природы, действительности. И здесь Белинский приводит большие выдержки из статьи Гоголя 1832 года. «Несколько слов о Пушкине». Замечательно, как смотрит критик на известные эпиграммы и сатиры поэта первого петербургского периода: «Основываясь на каком-нибудь десятке ходивших по рукам его стихотворений, исполненных громких и смелых, но тем не менее неосновательных и поверхностных фраз, думали видеть в нем поэтического трибуна. Нельзя было бы более ошибиться во мнении о человеке!.. Он не принадлежал исключительно ни к какому учению, ни к какой доктрине». Естественно, что лирика Пушкина дает Белинскому возможность сделать интересные выводы о натуре, о личности Пушкина: «натура его была внутренняя, созерцательная, художническая» (390). В противоположность первым критикам Пушкина Белинский считает Пушкина нравственным поэтом более всех остальных, воспитателем и образователем юного, высокого и гуманного чувства. Поэзии его Белинский приписывал изящную элейность, кротость, глубину и возвышенность. И вот тут же Белинский решает вопрос, возбужденный критикой 30-х годов, о падении таланта, о причинах охлаждения к Пушкину того восторга, который возбудили первые его произведения: «Он не пел, а только сделался самим собой… но его взгляд на свое художественное служение, равно как и недостаток современного европейского образования!.. были причиною постепенного охлаждения» (400). Последние произведения поэта Белинский естественно считает более совершенными, чем все предшествующие. Точно так же и в развитии поэм критик усматривает постепенность. В «Руслане и Людмиле» – фантастической сказке – нет ни истории, ни народности: «Вероятно, Пушкин не знал сборника Кирши Данилова в то время, когда писал «Руслана и Людмилу». Иначе он не мог бы не увлечься духом народно-русской поэзии, и тогда его поэма имела бы, по крайней мере, достоинство сказки в русско-народном духе, и притом написанной прекрасными стихами» (424). Точно так же, со стороны развития характеров, несовершенными кажутся критику все следующие поэмы и первые шесть глав «Евгения Онегина». И только с «Бориса Годунова» начинаются безукоризненные произведения со стороны художественной формы (473). И «Борису Годунову», и «Евгению Онегину» критик посвящает целых две главы. Особенно высоко Белинский ставит «Онегина» – эту энциклопедию русской жизни (603), картину русского общества, это национально-художественное произведение. Много внимания и самого тонкого анализа посвящает критик объяснению характеров главных действующих лиц, особенно Татьяны. В лице Татьяны Пушкин первый поэтически воспроизвел русскую женщину, натуру глубокую и сильную, тип русской женщины. При всей подкупающей цельности ее натуры Белинский не скрыл и того впечатления, какое возбуждает Татьяна в читателе, рассматриваемая рядом с эгоистической натурой Онегина: «Создание страстное, глубоко чувствующее и в то же время неразвитое, наглухо запертое в темной пустоте своего интеллектуального существования, Татьяна, как личность, является нам подобною не изящной греческой статуе, в которой все внутреннее так прозрачно и выпукло отразилось во внешней красой, но подобною египетской статуе, неподвижной, тяжелой и связанной. Без книги она была бы совершенно нежным существом» (587). В «Борисе Годунове» рядом с огромными недостатками Белинский указал необыкновенную художественную высоту. Соглашаясь с предшествующими критиками, Белинский упрекает Пушкина за рабское отношение к Карамзину: он не верит ни в величие Бориса, ни в его преступление – умышленное убийство царевича Димитрия. Необыкновенно высоко ставил Белинский «Каменного гостя» и все, что относится у Пушкина к личности Петра Великого. Итак, по Белинскому, в сочинениях Пушкина заключаются две стороны: одна – преходящая, историческая, представляющая отражение времени Пушкина в его сочинениях, в его воззрениях, как сына своего века, другая сторона – переходящая в будущее, в постоянное значение Пушкина как величайшего русского поэта, имеющего громадное эстетическое, литературное и нравственное значение. «С Пушкиным, – заключил Белинский, – русская поэзия из робкой ученицы явилась даровитым и опытным мастером».
Критика Белинского, несмотря на ее неполноту, неравномерность в разборе сочинений Пушкина, сделалась надолго руководящим направлением. Так ее вполне принял автор «Очерков Гоголевского периода русской литературы» («Современник» 1855–1857 годов, Чернышевский). Сущность этого воззрения – более определенно проведенного, так как в статьях Белинского о Пушкине усматривались некоторые отличия в оценке, – сводится к следующим положениям: Гоголь, а не Пушкин должен считаться главой нового прозаического (т. н. натурального или критического) направления новейшей русской литературы, сатирическое направление Пушкина незначительно («Евгений Онегин» относится к сатирическим произведениям), ввиду того что вообще Пушкин стоял вне какого-либо определенного направления, школы, будучи художником формы, стиха, его самыми выдающимися произведениями являются кроме «Евгения Онегина» сочинения последних годов – «Каменный гость», «Русалка», «Медный всадник» и др. Мы увидим естественный односторонний вывод критики 60-х годов из этих посылок Белинского, в которых вся сущность вращалась на нравственной оценке героев Пушкина, его воззрений, чувств и мыслей в мелких произведениях.