Белинского нельзя строго судить за невнимание к фактам биографии Пушкина. Достаточно того, что он первый указал потребность в новом лучшем издании сочинений величайшего русского поэта. Фактически сведения о Пушкине стали собирать только с 50-х годов, а ранее ограничивались такими характеристиками личности поэта, какую дал, например, в 1838 году Плетнев (в «Современнике», см. в сочинениях П.А. Плетнева, 1885 г. I т., 364–386 стр.), посвятивший свою небольшую статью не столько биографии Пушкина, сколько рассуждениям о поэзии, о таланте, о критическом достоинстве произведений поэта. Между тем Плетнев владел письмами Пушкина, знал и обстановку поэта и отношение к нему публики. Как интересны, например, следующие замечания, оброненные Плетневым: «Много было журнальных толков во время оно о новой поэме («Руслан и Людмила»). Все они, как ведется в журналах, не касаются существенного в искусстве. Одни обращены на события, другие на рифмы, третьи на фразы, четвертые на шутки и т. д. Никто не заметил, что это была первая на русском языке поэма, которую все прочитали, забывши, что до сих пор поэма и скука значили одно и то же… «Онегин» то отрывками, то стихами, то фразами перешел во всенародные поговорки, остроты и пословицы. Пока автор не издал его вполне, отдельные главы составляли выгодный промысел досужих и сметливых переписчиков, продававших тетрадки их в столицах и внутри России по ярмаркам». В таком же роде и замечания Плетнева о частной жизни поэта, придающие маленькой статейке значение свидетельства одного из современников, значение источника.
Отзывы старой критики о Пушкине до статей Белинского 40-х годов, борьба из-за Пушкина при его жизни занимали долго внимание русской литературы 50-х годов. Так, этого вопроса касается Гаевский в статьях о Дельвиге («Современник» 1854 года), Чернышевский и др. Но еще более выступили теперь вопросы о жизни и деятельности Пушкина в небольших статьях Гаевского, Бартенева, Лонгинова и в первом хорошем издании «Сочинений Пушкина», с приложением материалов для его биографии и оценки произведений П.В. Анненкова (1855–1857, 7 томов). В руках нового издателя и первого биографа поэта находились почти все черновые бумаги Пушкина и большая часть его писем[621]. Эго было ценное приобретение русской литературы, вызвавшее множество критических статей и частных заметок. Первым откликнулся Гаевский, автор исследования о Дельвиге («Отечеств. записки» 1855 года, июнь, отд. III). Похвалив издание Анненкова, ввиду недостатков прежних изданий сочинений Пушкина, выражавшихся в произвольном размещении, и неполного, в искажении текста, Гаевский указал существенные недостатки в изложении собственно биографии поэта, например о родственниках его, о детстве, о лицейской жизни, и пр. «Взамен биографических подробностей, – говорит Гаевский (69), – г. Анненков представляет множество новых фактов для изучения литературной деятельности Пушкина, знакомит читателей с историею его произведений, с приготовительными к ним работами и в высшей степени любопытными приемами его поэтического творчества». Упрекая Анненкова за отсутствие, или вернее – незначительность, собственно-биографических фактов, Гаевский указывает на интерес, представляемый статьями г. Бартенева о роде, детстве и других фактах из жизни А.С. Пушкина (1853 и 1854 гг. «Отеч. зап.», «Москов. вед.»). Другой критик в «Современнике» 1855 года (т. XLIX–LII) коснулся личности поэта и отношения к нему критики. Этот благосклонный к Анненкову критик, едва ли не Чернышевский, высказал полное согласие о значении биографических фактов для объяснения отдельных произведений Пушкина и пытался обобщить некоторые стороны в миросозерцании поэта. Чернышевский не развивал, не доказывал, но замечал, что Пушкин «не был поэтом какого-нибудь определенного воззрения на жизнь, как Байрон, не был даже поэтом мысли вообще, как Гёте и Шиллер». С этим мнением соглашается и современный нам исследователь Алексей Никол. Веселовский (журнал «Жизнь» 1899 г., май, стр. 119; приводим выдержку из критич. статей Чернышевского 1893 года по цитате профессора Веселовского). Еще более значения имеет в этом отношении вполне сочувственная Пушкину критика Дружинина (1855 г. в Собрании сочинений А.В. Дружинина, VII т., стр. 30–32), интересная по сопоставлениям нашего поэта с западноевропейскими, причем критик считает Пушкина почти ничем не уступающим великим европейским поэтам. Как оригинальны выводы Дружинина, можно судить из следующего: «Из беседы своей с классиками Франции Александр Сергеевич вынес, кроме поклонения особе Буало, несколько начал, впоследствии им расширенных и примененных к делу – как то: сдержанность, осторожность поэзии, уважение к своим предшественникам, определенность в своем критическом взгляде на искусство» (37). «Уступая Байронову «Дон Жуану» («Евгений Онегин») во многих частностях, насколько превосходит он эту великую поэму по своей стройности, внешней занимательности, мастерскому сочетанию рассказа с лиризмом, неожиданностью развязки, своему влиянию на любопытство читателя?» (65). «Вполне сознавая, – заключает свою интересную статью Дружинин, – что в Пушкине готовился поэт европейский, что ранняя смерть отняла у него место возле Данте, Шекспира и Мильтона, мы не желаем унижать и того, что уже было сделано нашим начинающим Пушкиным» (82). К 1855 году относится речь казанского профессора H.Н. Булича под заглавием «Значение Пушкина в истории русской литературы» (введение в изучение его сочинений), представляющая разбор предшественников Пушкина. «В наше время, – говорил Булич, – много критиков вооружаются против исключительной художественности в созданиях поэзии; они хотят от нее служения общему делу развития. Но не станем забывать, что поэзия, как и другие искусства, принадлежит к особенному кругу созданий человеческого духа». Сколько помнится нам, в современной журналистике 50-х годов речь профессора Булича вызвала ярые нападки (например, в «Современнике» 1856 г., май, отд. IV, Библиографил). Но автор нигде не дал заметить о несправедливости этих нападок и, как увидим дальше, возвратился к Пушкину в 1887 году, в новой речи. Жаль, что не появлялась в печати работа Булича, посвященная Пушкину, введение к которой составляет речь 1855 года, имеющая еще другое значение, как отклик на текущие события времени. Речь профессора Булича, при всей ее отвлеченности, ближе к критике Белинского, чем современная ей речь профессора Ришельевского Лицея Зеленецкого, напечатанная в Журнале Министерства народного просвещения, часть LXXXV, 1855 года, стр. 217–246, «О художественно-национальном значении произведений Пушкина». Не придавая никакого значения «Руслану и Людмиле», «Русалке», сказкам «О рыбаке и рыбке» и др., Зеленецкий только указывает художественно-национальное содержание таких пьес, как «Телега жизни», «Дорожные жалобы», «Зима», «Пир Петра В.», «Гусар», «Бесы», «Капитанская дочка» и пр.
Из журнальных статей 50-х годов, вызванных изданием Анненкова, замечательны статьи Каткова в «Русском вестнике» 1856 года. Написанные толково, живо и бойко, они касаются всего более значения Пушкина в истории русского литературного языка и поэзии как искусства. И Катков стоит за общие положения эстетики, высказываясь против оппозиции всякой теории. Мы увидим, что оппозиция эта получит определенное выражение в статьях Чернышевского, Писарева и др. Катков разбирает известные стихотворения Пушкина о значении поэзии и поэта как жреца («Чернь» и др.) и восстает против романтических воззрений на бессознательность, на болезнь творческого процесса. Напротив, критик признает, что состояние творчества есть состояние здравого и трезвого духа, что художник, как и мыслитель, сохраняет в минуту деятельности всю свою умственную свободу и что даже, напротив, такая минута есть в человеке состояние высшей внутренней ясности (Р.В. 1856 г., т. I, 161 стр.), «цельности сознания» (163), постижения истины как знания и творчества языка, литературной формы как красоты. Отсюда вдохновение есть только творческое созерцание жизни и истины (308). Касается критик и вопроса, который в статьях Писарева получил резкое выражение. «Требуйте, – говорит Катков (313), – от искусства прежде всего истины; требуйте, чтобы художественная мысль уловляла существенную связь явлений и приводила к общему сознанию все то, что творится и деется во мраке жизни; требуйте этого, и польза приложится сама собою, польза великая, ибо чего же лучше, если жизнь приобретает свет, а сознание – силу и господство?» Итак, Катков принял теорию великого поэта о свободе творчества; однако критик не увлекся безусловным поклонением Пушкину, признавая за ним главное значение как художника и великого объединителя в области русского слова. В таком смысле подчинения русской народности как культурной силе разнообразных племен, населяющих Россию, Катков растолковал известные стихи «Памятника» 1836 года. Особенностью пушкинской поэзии и как бы ее недостатком Катков считает отсутствие в ней последовательного развития, сухость прозаического изложения, увлечение лирикой, отдельными моментами, мгновением, искусственной формой стиха. «Капитанская дочка», – говорит Катков, – изобильная прекрасными частностями, не составляет определенного и сильно организованного целого. В рассказе нельзя не заметить той же самой сухости, которою страдают все прозаические опыты Пушкина. Изображения либо слишком мелки, либо слишком суммарны, слишком общи. И здесь также мы не замечаешь тех сильных очертаний, которые дают нам живого человека или изображают многосложную связь явлений жизни и быта» (т. II, 294). Здесь уместно привести выдержку из «Отеч. записок» 1856 года (т. CVI, Отд. III, 78–79) по поводу статей Каткова: «Отдадим полную справедливость автору, поставившему себе целью по поводу нового издания сочинений Пушкина, коснуться общих вопросов эстетики, пересмотреть основные понятия об искусстве. Действительно, вопрос о художестве следовало поднять. Художественная критика (стр. 80: с разбора Кронеберга «Макбета» в 20-х годах и еще более с половины 30-х годов, с критики Пушкина и Гоголя), некоторое время господствовавшая у нас исключительно, не умерла (она и не может умереть), а разве замерла. Сначала вытеснила ее критика, обращавшая главное свое внимание на современные вопросы общества, иногда вовсе не литературные. Интерес разбора сосредоточивался не на отношении поэтического произведения к требованиям искусства, а на согласии или несогласии его содержания с понятиями, критика об идеале общественного устройства. В первом случае произносилось одобрение, во втором – осуждение. Заметим, что эта точка зрения производила весьма сильное и весьма полезное действе на читателей, которые, признавая критериум критики законным, не требовали от нее других оснований, ближайших к области литературы. Иногда ничтожная книжонка, которую легко было исключить даже из библиографического списка, представляла благоприятный случай поговорить о чем-нибудь очень дельном и важном. Зато библиография имела в то время свое значение как критика общественных нравов, как толки о предметах, достойных размышления. Потом, с установлением понятия о литературе как выражении общества, наступила критика историческая, показывавшая отношение словесных произведений к современной им эпохе, к состоянию народной жизни в известное время. Художественная критика не лишилась при этом ни своего существования, ни своего назначения: только в ней принято соблюдать тот же исторический метод на том основании, что литературные теории вообще, художественные в особенности подлежат также развитию и, следовательно, также имеют свою историю; почему прежде всего надобно относить словесные произведения в современной им литературной или художественной теории, а не осуждать их без милосердия на основании позднейших, в наше время постановленных начал. «Как бы то ни было, но интерес художественной критики уступил свое место другим, более существенным и насущным интересам».