Итак, мы обращаемся к пересмотру речей выдающихся представителей русской литературы, не соблюдая хронологического порядка, с тем чтобы извлечь из них оригинальные воззрения на Пушкина и его творчество. Мнения эти, как новинки в изучении Пушкина, отразились на богатой разработке жизни и деятельности нашего великого поэта в 80—90-х годах.
Начнем с речи Достоевского, которая примкнула к словам Аксакова и Чаева. Славянофилы первые сблизили Пушкина с Мицкевичем («Русская мысль» 1880 г., кн. VI: речь Чаева, вся сотканная из уподоблений богатырского и сказочного эпоса), первые возвестили о радостной весне русской поэзии, которой не повториться после Пушкина, о радостном благовесте нашего мужающего самосознания (Аксаков), об объединении всех верящих в русское слово, в его народную силу. И славянофилы, и профессор О. Миллер («P. м.», 1880 г., кн. VI, 28–31) не поскупились заклеймить почти весь предшествующий период русской словесности и подражательные произведения Пушкина именами – рабства, ночи отрицания, чужеземным хламом, игом (даже «властителя дум» Байрона), после которых явились: перерождение нашего поэта, примирение прошедшего с настоящим, чистая радость народной жизни, простая, скромная, общительная, сочувствующая к жизни иностранной. Достоевский сказал большую речь 8 июня в заседании Общества любителей российской словесности. К этой речи он присоединил «Объяснительное слово». В Онегине, Алеко и других героях Пушкина Достоевский усмотрел беспокойный тип скитальца, разошедшегося с народом, ударяющегося в крайности всяких западнических и других теорий. Не таковы простые типы (Татьяны, бытовые типы, инока, мелькавшие в стихотворениях, в рассказах, записках) положительной красоты человека русского и души его, взятые из народного духа. «Смирись, гордый человек, – говорил Достоевский, – и прежде всего сломи гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве», – вот это решение по народной правде и народному разуму. «Не вне тебя правда, а в тебе самом, найди себя в себе, – овладей собой и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя – и станешь свободен, как никогда и не воображай себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь спасение, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь, наконец, народ – свой и святую правду». В сущности, повторился взгляд Писарева на Онегина, но уничтоженный идеалом самого Пушкина, вложенным в Татьяну – как апофеоз русской женщины. Достоевский присоединился и ко взгляду А. Григорьева на все остальные типы Пушкина. Итак, речи восторженных поклонников Пушкина подняли его значение для нашего времени, значение – постоянное, непреходящее, мировое, поскольку русская народность входит в интересы Европы, образования и высших идеалов. Отсюда в поэзии Пушкина Достоевский указал братское единение сердца русского со всемирным, всечеловеческим: «Способность всемирной отзывчивости и полнейшего перевоплощения в гении чужих наций». Эта способность принадлежит из всех всемирных художников только Пушкину одному, и Тургенев в своей речи подкрепил значение Пушкина в европейской литературе, сославшись на французских писателей, на иностранные сюжеты у Пушкина, на великое национальное значение поэта, создавшего и язык для литературы, и содержание и формы для нее. И Тургенев, и Гончаров (в письме, напечатанном в «Венке», стр. 79–81) одинаково назвали Пушкина именем «учителя». «С Онегина, – писал Гончаров, – хлынули потоки правды и поэзии и вообще жизни. Какая школа изящества, вкуса, для впечатлительной натуры!»
Обращаемся к речам московских профессоров Тихонравова, Ключевского и Стороженко. Тихонравов старался указать в своей речи поэтическую самостоятельность, гениальность Пушкина, его раннее сознание ложности направления старой и современной ему русской литературы, его широкие взгляды на творчество, критику и науку. Путем внимательного изучения Тихонравов старался доказать все высокое значение Пушкина в истории русской литературы как преобразователя литературного языка, как начинателя романа и повести (причем Гоголь явился только продолжателем дела Пушкина как деятеля в области критики, наконец, как бессмертного поэта (Сочинения, III т., 1 ч., 1893 г.). Ключевский также подтвердил в своей речи («Русская мысль» 1880 г., VI кн., 20–27 стр.) глубокое историческое значение произведений Пушкина, относящихся к XVIII веку, жизненное значение типов, выведенных Пушкиным, их связь со всей русской историей, самый процесс т. н. формации этих типов, их отношения к русской истории, жизни. Однако профессор Ключевский и не преувеличивает значения Пушкина, указывая на недостатки, на отсталость некоторых воззрений поэта с точки зрения нашего времени. Несмотря на невысказанность пушкинских произведений по условиям времени и другим причинам, по мнению профессора Ключевского, «без Пушкина нельзя представить себе эпохи 20-х и 30-х годов, как нельзя без его произведений написать истории первой половины нашего века. При каком угодно взгляде на Пушкина значение его поэзии за ним останется страница в нашей истории». Мы еще возвратимся к генеалогии пушкинских типов – по прекрасным характеристикам Ключевского.
Профессор Стороженко впервые подробнее остановился на сопоставлении Пушкинских произведений с произведениями иностранных писателей («Венок», стр. 216–227). Профессор Сухомлинов, как отметим ниже, коснулся в своей речи условий, особенно цензурных, при которых совершалось развитие деятельности Пушкина. Не будем касаться упомянутых статей О. Миллера, в которых также отмечены противоречия во взглядах на личность и деятельность Пушкина, но выводы клонятся на сторону славянофильских воззрений.
Постановка простого, но многоговорящего памятника Пушкину в Москве в 1880 году вызвала необыкновенное внимание к всестороннему новому изучению А.С. Пушкина. Исторические журналы, как «Русская старина» и др., дали новые материалы в виде писем, воспоминаний. В газете «Берег» 1880 года и в «Русском архиве» напечатана была статья князя П.П. Вяземского «А.С. Пушкин (1816–1837). По документам Остафьевского архива и личным воспоминаниям». Интересные подробности в этой статье извлечены: из писем H. М. и Е.А. Карамзиных, кн. П.А. Вяземского и А.И. Тургенева, из биографии сестры поэта, из записки барона Корфа, с примечаниями кн. П.П. Вяземского в защиту поэта против Корфа. Последняя действительно резка; барон Корф рассказывает о гнусных болезнях Пушкина, низводивших его не раз на край могилы, об отталкивающем характере его и т. д. Кн. Вяземский высказал даже сомнение в принадлежности этой записки товарищу Пушкина. Интересны вести о поэте с 1822 по 1825 год: «Кишиневский Пушкин… пропадает от тоски, скуки и нищеты». Для характеристики нравов того времени и в видах снисхождения к поэту интересно читать откровенную заметку о крепостных девушках, которых покупали ценою от 150 до 200 р. (стр. 394 «Русского архива»). В 1825 году кн. Вяземский уведомляет о «ссылочном Пушкине», жившем тогда в Михайловском. Вообще беглые заметки кн. П.П. Вяземского дают любопытную характеристику времени и личностей. «Для нашего поколения, – замечает он, например, о воинственном удалом духе Пушкина, – воспитывавшегося в царствование Николая Павловича, выходки Пушкина казались уже дикими. Пушкин и его друзья, воспитанные во время Наполеоновских войн, под влиянием героического разгула представителей этой эпохи, щеголяли воинским удальством и каким-то презрением к требованиям гражданского строя» (429). Сообщает Вяземский и о не дошедших до нас произведениях Пушкина, например, о «ненапечатанном монологе обезумевшего чиновника перед Медным Всадником, около 80 стихов, производившем при чтении потрясающее впечатление» (429). В этом монологе слишком энергически звучала ненависть к европейской цивилизации. Припомним сравнение Пушкина с Грибоедовым, которое делала критика по поводу «Евгения Онегина». Вот еще выдержка из письма А.О. Смирновой, быть может, подтверждающая подлинность ее подверженных сомнений «Записок» (1826–1845), изданных редакцией журнала «Северный вестник» 1895–1897 годов: «Воспоминание о нем (о Пушкине А.О. Смирновой) сохраняется во мне недостижимым и чистым. Много вещей имела бы я вам сообщить о Пушкине, о людях и делах; но на словах, потому что я побаиваюсь письменных сообщений» (438). Не менее интересны подробности и о дуэли Пушкина, и о личностях Геккерена и Дантеса, игравших роли вольных иностранцев в эпоху строгостей военной дисциплины (см., например, отступление от формы у Дантеса, стр. 437), далее, подробности о похоронах Пушкина с военной охраной и пр. «Сообщаю с полной откровенностью мои воспоминания и впечатления, – заключает кн. П.П. Вяземский свою статью, – может быть, иногда и ошибочные, в твердом убеждении, что откровенность не можете вредить Пушкину и что приторные и притворные похвалы и умалчивания недостойны памяти великого человека. Заслуга Пушкина перед Россией так велика, что никакие темные стороны его жизни не могут омрачить его великого и доброго имени» (439). Как не похожи эти воспоминания на трогательное описание последних минут Пушкина, сделанное поэтом Жуковским, хотя и Вяземский подтверждает впечатление, оставленное грустной, страдальческой и христианской кончиной А.С. Пушкина в современниках, забывавших ходившие слухи о пылком нраве поэта, о его слабостях, выходках, эпиграммах.
П.В. Анненков
Интересна попытка Анненкова («Вестник Европы» 1880 г., № 6) определить «Общественные идеалы А.С. Пушкина» (из последних лет его жизни) по его бумагам, в форме набросков, недоговоренных положений и отрывков, относящихся к черновым планам, что дало детство, что дала школьная жизнь, что дало общество, на юге, в селе Михайловском, скитальческая жизнь и женатая жизнь. Стоюнин старается так же, как и Анненков, представить возможно беспристрастнее личность поэта в связи с общими явлениями времени. Биограф видит в начальной поре жизни поэта много счастливых случайностей, которые спасали его в критические минуты. Эта бурная жизнь поэта в Петербурге и на юге отразилась в его поэмах, что могло произойти и без влияния Байрона. Таким образом, Стоюнин видит непосредственную зависимость произведений Пушкина, его типов и пр. от его личной жизни. Стоюнин вообще не столько биограф поэта, сколько его критик, характеризующий поэта по его произведениям. Только конец Пушкина рассказан у Стоюнина со многими подробностями, как нервное напряжение, помрачавшее рассудок поэта, взывавшего к покою и воле. Биография Стоюнина оставляет желать большей цельности, единства взгляда, несмотря на видимое стремление автора придать эти качества своей работе вложенными началами взаимодействия природы поэта и благоприятных или неблагоприятных обстоятельств времени. Все-таки остается какая-то черта между идеалами поэта и обрывками его внешней жизни (часто мелочными, противоречивыми). Работа Стоюнина основана на внимательном изучении материалов и читается легко.