516 V, 188–189 («О книге А.Н. Муравьева: Путешествие к св. местам». СПб., 1832): «Молодого нашего соотечественника привлекло туда не суетное желание обрести красок для поэтического романа, не беспокойное любопытство, не надежда найти насильственные впечатления для сердца усталого и притупленного. Он traverse (проходит через) Грецию – préoccupé (обеспокоен) одною великой мысли; он не старается, как Шатобриан, воспользоваться противоположностью мифологий Библии и Одиссеи; он не останавливается, он спешит…»
517 V, 313: «Шатобриан и Купер представили нам индийцев с их поэтической стороны, и закрасили истину красками своего воображения… и недоверчивость к словам заманчивых повествователей уменьшала удовольствие, доставляемое их блестящими произведениями».
518 Childe Harold’s Pilgrimage. I, iv:
…long ere scarce a third of his pass’d by.
Worse than adversity the Childe befell;
He felt the fulness of satiety:
Then loathed he in his native land to dwell,
Which seem’d to him more lone than Eremite’s sad cell.
в расцвете жизненного мая,
Заговорило пресыщенье в нем,
Болезнь ума и сердца роковая,
И показалось мерзким все кругом:
Тюрьмою – родина, могилой – отчий дом.
(Перевод В. Левика)
519 В 1819 г., по словам А.И. Тургенева, Байрон был «гением-воскресителем» Жуковского (Ост. арх., I, 286: «Жуковский им бредил и им питался; в планах его было много переводов из Байрона, которого мы все лето читали. Я нагреваюсь им и недавно купил полное издание в семи томах» (Ib., 334). Тургенев, как и Вяземский, восхищался Чайльд Гарольдом и «уродливым произведением Байрона: «Манфред», трагедия. Жуковский хотел выкрасть из нее лучшее» (Ib., 286). Вяземский «читал и перечитывал лорда Байрона, разумеется, в бледных выписках французских» и замечал: «Что за скала, из коей бьет море поэзии» (Ib., 326) И.И. Козлов, «бывший танцмейстер (лихой танцовщик), лишившийся ног и приобретший вкус к литературе», выучился в три месяца по-английски и перевел Байронову «Bride of Abydos» («Абидосская невеста») (Ib., 336 и 551) и Португальскую песню.
520 I, 248.
521 I, 299.
522 Выражение гр. М.С. Воронцова (1824 г.). Уже Смирнова заметила (1, 46): «Пушкина сравнивают с Байроном только для того, чтобы уронить Пушкина и сказать, что он подражает Байрону. Чаще всего это говорят люди, никогда не читавшие Байрона, как, напр., Катон» (гр. Бенкендорф).
523 См. названную брошюру г. Сиповского «Пушкин, Байрон и Шатобриан», стр. 3—14 и рецензию на нее в № 8 «Русского богатства», 1899. К сожалению, свод г. Сиповского не полон, и даже из русских трудов не названа, напр., речь Н.И. Стороженко: «Влияние Байрона на европейскую литературу («Р. вед.» и «Пантеон литературы», 1888, март, современная летопись, II – 25). В дополнение к перечню суждений о байронизме Пушкина, приведенному у г. Сиповского, можно бы прибавить еще ряд заслуживавших внимание разысканий, каковы: Harnack, Poschkin und Byron (Zeitschrift für Vergieichende Litteraturgeschichte und Renaissance – Litteratur, N. F., I Bd. (1888), 5-tes и 6-tes Heft, 396–410), M. Zdziechowski, Byron i jego wiek, t. II, Krak. 1897, 156–212, Tretiak, рецензия на книгу II (в Kwartalnik Historiczny 1898, zesz. IV, 800–817: «Bajronizm w literaturach slowiaûskich») и статья: «Mickiewicz i Puszkin jako bajronisci» (Ateneum 1899, Maj, 267–278, Czerwiec, 460–478); Weddigen, Lord Byron’s Einfiuss auf die europäischen Litteraturen der Neuzeit», Hannover 1883, 111–114 и т. д. В последнее время явилась брошюра Н. Тихомирова Пушкин в его отношении к Байрону», Витебск, 1899.
524 Ср. отзыв Мицкевича в некрологе Пушкина, помещенном в «Globe» 1837 г. Обвиняя Пушкина в том, что он слишком подражал Байрону, даже Мицкевич заметил: «Il n’était pas un fanatique Byroniste, nous l’appelerions plutôt Byroniaque» («Он не был фанатиком Байрона, мы бы назвали его байроньяком»).
525 Пушкина укоряли уже довольно рано в том, что он подражал Байрону в аристократизме. См. еще стих. «Моя родословная, или Русский мещанин». Вольное подражание лорду Байрону (II, 107):
Родов униженных обломок,
И, слава Богу, не один,
Бояр старинных я потомок.
526 VII, 182: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног… Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь… Услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится. Ай да умница!»
527 III, 258. Привожу здесь и ниже более ранние суждения Пушкина о Байроне, относящиеся ко времени увлечения нашего поэта Байроном и непосредственно следовавшему; отзывы, сделанные после перелома в воззрениях Пушкина, будут изложены впоследствии.
528 VII, 80.
529 VII, 158.
530 VII, 159.
531 I, 280.
532 I, 304–305.
533 См. выше – в начале II главы (стр. 54–55).
534 I, 292. Уже со времени появления этого стихотворения в печати (в 1824 г.) многие в лице Демона, изображенного поэтом, усматривали А.Н. Раевского, и тоже повторяют иные и теперь (Сиповский «Онегин, Татьяна и Ленский», стр. 29–31 отдельного оттиска). Но Поливанов в статье «Демон Пушкина. На основании нового пересмотра рукописей поэта» (Русск. вестник, 1886, № 8) справедливо заметил, что это – «не портрет действительного лица, как толковала любопытствующая публика» (стр. 849; ср. стр. 843). Нельзя только согласиться с выводом Поливанова, что «Демон Пушкина есть прекрасный эскиз великого художника, набросанный им при создании одной из знаменательных картин своего романа, а именно в тот момент его создания, когда он окончательно определял фигуру его героя» (Онегина). Обратим внимание на указание поэта, с какого момента стал являться ему Демон: для нас не важно упоминание о том, что поэта привлекали тогда еще новизной
И взоры дев, и шум дубравы,
И ночью пенье соловья;
гораздо определеннее указание, что тогда
…возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь,
Так сильно волновали кровь.
Из этого упоминания, кажется, можно вывести с полным основанием, что первые явления Демона восходили еще к поре петербургского житья поэта (в последнее время пребывания в Лицее и по выходе из последнего) до перехода на юг, когда Пушкина еще не постигло разочарование в грехах о свободе и доброй славе. Это подтверждается также и приведенным уже выше, относящимся к 1816 году упоминанием:
…пролетел миг упоения,
Я радость светлую забыл;
Меня печали мрачный гений
Крылами черными покрыл.
Ср. в стих. «В.Л. Давыдову» (1821; VII, 21): «Клянусь, не внемля сатане», и в «Разговоре книгопродавца с поэтом»:
…ярые виденья,
С неизъяснимою красой.
Вились, летали надо мной
В часы ночного вдохновенья.
Все волновало нежный ум:
Цветущий луг, луны блистанье,
В часовне ветхой бури шум,
Старушки чудное преданье.
Какой-то демон обладал
Моими играми, досугом;
За мной повсюду он летал,
Мне звуки дивные шептал,
И тяжким, пламенным недугом
Была полна моя глава…
Ясно, что в образе демона мы имеем олицетворение мрачного раздумья, начавшего посещать поэта уже с последних лет пребывания в Лицее. Такое толкование согласно с объяснением, данным самим поэтом (Анненков. Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху. СПб., 1874, стр. 153): «Не хотел ли поэт олицетворить сомнение? В лучшее время жизни сердце, не охлажденное опытом, доступно для прекрасного… противоречия существенности рождают сомнение. Оно исчезает, уничтожив наши лучшие поэтические предрассудки души… Недаром великий Гете называет вечного врага человечества – духом отрицающим. И Пушкин не хотел ли в своем «Демоне» олицетворить сей дух отрицания или сомнения и начертать в приятной картине печальное влияние его на нравственность вашего века?» Нет никакого основание не доверять вслед за г. Сиповским этому свидетельству поэта, вполне согласному с приведенными выше и собранными также в статье Поливанова данными о продолжительной неоднократной работе Пушкина над образом Демона. К A.Н. Раевскому, как его описывают знавшие его лица, вряд ли подходят такие выражения, сохранившиеся в черновых рукописях поэта, как следующее:
Непостижимое волненье
Меня к лукавому влекло.
И я мое существованье
С его навек соединил…
С его неясными словами
Моя душа звучала в лад…
или (I, 286):
Ужели он казался прежде мне
Столь величавым и прекрасным?
Ужели… глубине
Я наслаждался сердцем ясным?
Кого ж… возвышенной мечтой
Боготворить не постыдился!..
Быть может, в этих стихах речь идет об образе, сродном тому, о котором говорилось еще в стихотв. 1830 г. (см. выше) как о «волшебном демоне – лживом, но прекрасном». Пушкину, по-видимому, с раннего времени был известен величавый образ Мильтонова сатаны. В стихотв. «Бова» (1815 г.; Соч. II, I, 95) читаем:
За Мильтоном и Камоэнсом
Опасался я без крыл парить,
Не дерзал в стихах бессмысленных
В серафимов жарить пушками,
С сатаною обитать в раю…
Но вернее, что Пушкин под своим Демоном разумел кого-то другого. Вряд ли то был Вольтер, хотя в сейчас названном отрывке «Бова» (ib., 96) Пушкин выразился об авторе «Жанны Орлеанской»:
О Вольтер, о муж единственный,
Ты, которого во Франции
Почитали богом неким,
В Риме дьяволом, антихристом,
Обезьяною в Саксонии…
и хотя не без воспоминаний о сатире Вольтера «Le diable» Пушкин мог затеять в 1821 г. «сатиру, в которой выступал сатана» (I, 267). Согласно с указанием самого Пушкина, следует иметь в виду гётевского Мефистофеля, с которым наш поэт мог быть рано знаком благодаря Кюхельбекеру. К Мефистофелю хорошо подходит пушкинская характеристика «Демона». Но вспомним, что и Байрон казался Пушкину демоном в «Гяуре» и «Чайльд Гарольде». По словам Анненкова, («Пушкин в Александровскую эпоху», стр. 151), согласным со свидетельством П.Л. Чаадаева, переданным г. Бартеневым (Р. архив, 1866, стр. 1140: с Байроном он начал знакомство в Петербурге, где учился по-английски и брал для этого у Чаадаева книжку Газлита «Рассказы за столом»), «Пушкин принялся на Кавказе за изучение английского языка, основы которого знал и прежде». Не поэзия ли Байрона толкнула Пушкина к этому изучению уже в Петербурге? При том увлечении английским поэтом, о котором свидетельствуют приведенные выше выдержки из переписки в 1819 г. друзей Пушкина, кн. П.А. Вяземского и А.И. Тургенева, странно было бы, если бы Пушкин не интересовался уже тогда великим британским поэтом. С последним он мог знакомиться во французском переводе, подобно Вяземскому, читавшему «Чайльд Гарольда» также во французском переложении. Что до усвоения Пушкиным английского языка, о том см. примеч. на стр. 648 Ост. архива. К собранным там данным следует прибавить, что составленную Пушкиным фразу на английском языке находим уже в его письме от 12 марта 1825 г. (VII, 113). Конечно, «Демон» Пушкина не вполне подходил к самому Байрону, но обрисовка первого не далека от демонического типа, как последний представал в целом ряде произведений Байрона, сделавшихся известными Пушкину к 1823 г. Усматривает отноше