ма послать катер было невозможно. Надо было выкручиваться своими силами.
Я напичкал лейтенанта таблетками, через полчаса ему стало заметно легче, он заулыбался какой-то трогательно детской улыбкой. Его звали Нгуен, он был родом из-под Сайгона и воевал с двенадцати лет в болотах близ Кхе Сани. Несколько раз был ранен – почти всё тело в осколочных шрамах. Жена была учительницей, подрастали двое детей. Всё это мы выяснили с помощью сержанта, который немного понимал по-русски.
Измученный лихорадкой Нгуен уснул, а мы быстро убежали встречать Новый год. Учитывая ситуацию, капитан ограничил празднество бутылкой сухого вина на четверых и песнями судового ансамбля без ограничений. Всё завершилось скромным салютом из сигнальных ракет, да слегка подвыпившие вьетнамцы пустили в небо пару трассирующих автоматных очередей, что вызвало нешуточный переполох на берегу.
Нгуену под утро стало заметно хуже, приступы участились, он скрипел зубами и обливался холодным потом, его худенькое израненное тело сводило судорогами.
Мы по рации связались с нашим плавучим госпиталем и постоянно консультировались с инфекционистом, держа Нгуена на капельницах. Он вёл себя на редкость мужественно – когда боль его отпускала, улыбался своей детской улыбкой, что-то рассказывал на своём певучем языке и даже пел слабым голосом вдвоём с сержантом. Сержант потом тихо плакал в коридоре, почему-то думая, что Нгуен непременно умрет. О своём долге лейтенант, однако, не забывал, я несколько раз его ловил на пороге изолятора, когда он порывался проверить посты. Однажды я даже застал слабо улыбающегося Нгуена за чисткой оружия, у него был здоровенный трофейный американский «кольт» 45-го калибра, который хоть и был явно не по росту, но очень ему нравился. Нгуену он достался при разгроме артиллерийской базы американцев в Тан Лам и всё время был у него под рукой.
Через два дня шторм стих, к борту подошёл бронекатер с вьетнамскими врачами и женой Нгуена. Побледневшего и слабого Нгуена мы на руках отнесли в тесный катерный кубрик. Я подарил ему для детей свою любимую сингапурскую куклу-обезьянку в морской фуражке, он отстегнул мне плетёный ремешок от пистолетной кобуры. Распрощавшись с Нгуеном, его заплаканной от радости женой и вьетнамскими коллегами, я вернулся к себе в опустевший лазарет.
В каюте меня ждал приятный сюрприз – громадный букет тропических орхидей, четыре бутылки рисовой водки с «убойными» градусами и вьетнамская шляпа «нон» из рисовой соломы. К букету была приколота записка с корявой надписью печатными буквами «спасиба!».
Цветы, как и положено, завяли на третий день, водка, к сожалению, пережила их ненадолго, а изрядно повзрослевшая шляпа висит у меня стене квартиры до сих пор, напоминая о дальних плаваниях и мужестве маленького вьетнамца-пограничника.
Нгуен несколько раз передавал мне приветы через наших морских врачей, бывавших в Дананге, но больше увидеться нам не довелось.
Я много раз встречался с вьетнамцами, поражаясь силе духа этих людей, выигравших тяжелейшую войну с Америкой и недавно давших по зубам китайцам в Лангшоне и Каобанге. Когда своими глазами видишь горы оружия и снаряжения, брошенного американцами и сайгонской армией во время бегства с прекрасно оборудованных военных баз, стада ржавеющих танков и шеренги трофейных реактивных самолетов на базе Камрань – понимаешь, что такой народ и таких людей, как лейтенант Нгуен, победить невозможно.
Морская педагогика
Над Русским островом весело сияло полуденное солнце. Из-за сопок, окружающих бухту Новик, в трёх местах поднимались клубы густого чёрного дыма – три корабля из бригады консервации с экипажами из «переподготовщиков» готовились к выходу в море на учения. Танкер вспомогательного флота «Владимир Колечицкий» ожидал их на внешнем рейде для отработки дозаправки на ходу и сопровождения на артиллерийский полигон – корабли должны были потом передаваться кому-то из наших многочисленных африканских и азиатских друзей, в большом количестве отиравшихся в городе.
В ходовой рубке танкера, стоящего на якорях, капитан Владимиров, сидя в кресле и рассеянно глядя в бинокль на сопки, проникновенным ироническим басом изрёк: «Заклубился дым вонючий – вышел в море флот могучий!» Смешливый рулевой матрос Цема залился хохотом и в изнеможении повис на штурвале.
Капитан втихомолку пописывал лирические стишки и стеснялся этого обстоятельства как разрушающего устоявшийся имидж сурового морского волка. Это, впрочем, не мешало ему зычно разносить нерадивых подчинённых с грамотным применением ненормативной лексики – наиболее доходчивого вида устного народного творчества, широко используемого командным составом ВМФ.
Однако прославился как маститый поэт он совсем недавно, когда перед приходом из долгого рейса на кормовой надстройке танкера был вывешен кумачовый транспарант с вполне приличными на вид стихами, которые заканчивались так: «.. в родную базу прибыл «Колечицкий», свой потный на волнах оставив след!». При швартовке кормой белые буквы на ярко-красном фоне произвели неизгладимое впечатление на встречающую публику. Острые на язык бригадные штурманы долго ещё при случае на это намекали, демонстративно брезгливо поглядывая на штиблеты членов экипажа танкера, якобы постоянно оставляющие мокрые следы.
Из бухты медленно показался серый низкий корпус эсминца с архаичными очертаниями мачт и башен главного калибра, следом из-за мыса завиднелся острый форштевень сторожевика.
– Тридцатка-бис! Похоже, старина «Вразумительный» выполз. И пара эскаэров-полсотых! – сказал всезнающий начальник радиостанции Володя Онощенко. Он на пару с судовым доктором почти наизусть заучил справочник по боевым кораблям и всегда выступал в качестве эксперта.
– Начальник, а вот слабо стишок какой-нибудь сочинить? Знаю ведь, что потихоньку балуешься, – неожиданно сказал капитан, поигрывая ремешком бинокля.
– Эт-то мы мигом! – воодушевился начальник радиостанции и с псевдопоэтическим завыванием экспромтом начал:
Над Улиссом встало солнце – рыжая паскудина!
Вышел в море «Колечицкий» – ржавая посудина…
– Ни хрена в тебе патриотизма нет, начальник! Дуй-ка к себе в рубку, скоро снимаемся, открывай вахту! И скажи Молодову, чтобы «Каштан» отрегулировал – хрипит. Доктор, а вы что скажете?
Доктор, выглянув из штурманской рубки, где он помогал старпому подклеивать карты, слегка задумался, ибо виршами отродясь не баловался.
– А на медицинские темы можно? Цитату!
– Валяйте!
– Э-э-э… Блажен лишь тот, кто поутру имеет стул без понужденья!
– Да-а! Тут романтикой тоже не пахнет! Ну да ладно, шутки кончились, начинаем воевать!
Капитан, нажав красную кнопку (по помещениям загремел сигнал общесудовой тревоги), поднёс к губам микрофон и чётко скомандовал:
– По местам стоять, с якоря сниматься! Баковым на бак, ютовым на ют!
Сразу всё пришло в движение – по шкафутам, громыхая тяжёлыми ботинками, понеслись матросы боцманской команды в оранжевых спасательных жилетах и касках, по своим постам разбежались механики и мотористы. Захлопали задраиваемые люки и двери, из трубы пыхнуло колечко дыма. Пошёл шпиль, с грохотом выбирая якорь-цепи, с которых матросы из шлангов забортной водой сбивали донную грязь. Судно задрожало и медленно тронулось, постепенно набирая скорость. За кормой вскипел белый бурун, и сразу появились чайки, ловко выхватывающие из воды оглушённую винтом рыбу.
Эсминец со сторожевиками нестройной кильватерной колонной, густо дымя и медленно вращая башнями и антеннами, словно разминаясь, уже прошли мимо, им предстояло ещё «пробежать» по мерной миле и полигону размагничивания. Некогда грозные и современные, эти боевые корабли сейчас, хотя и подкрашенные, воспринимались как стайка принаряженных военных пенсионеров на празднике 9 Мая. Ещё бравые, но уже не то…
Танкер за это время должен был сходить в бухту Стрелок, чтобы дозаправить топливом и пресной водой авианосец «Минск», стоящий на рейде. Рутинная операция, которую танкер выполнял каждую неделю, ибо гигантский корабль был необычайно прожорлив.
Судно шло заданным курсом по совершенно спокойному днём морю, и капитану можно было немного расслабиться и заняться воспитанием неразумных подчинённых. Надо сказать, что наш кэп был прирождённым педагогом, ну прямо Макаренко в военно-морском варианте. Любил он это дело!
– Старпом, героев на мостик! – потирая руки, приказал капитан. Народ на мостике нездорово оживился. В рубке появились две согбенные раскаянием и тяжёлым похмельем фигуры четвёртого и пятого помощников капитана, облачённые в новенькую, но уже изрядно помятую и запачканную парадную форму. Юные орлы-штурманы, два дня назад назначенные на «Колечицкий» после окончания Ломоносовской мореходки, получив аванс, при полном параде направили свои стопы в «Челюсти» (ресторан «Челюскин»), где набрели на группу таких же свежеиспечённых лейтенантов-подводников. Изрядно набравшись и покуролесив, молодёжь решила после кабака заполночь направиться догуливать в гости к подводникам в бухту Малый Улисс.
Не найдя подходящего транспорта, весёлая компания обнаружила возле ресторана единственную на весь Владивосток телегу на резиновом ходу и, за изрядную сумму уломав деда-возницу, военно-морской конный экипаж, блистая погонами и шевронами и оглашая нестройным пением полутёмную в это время улицу Ленина, отправился в дальний поход (четыре мили по прямой). Однако возле «Ваньки с дудкой» (памятник на центральной площади) моряки были перехвачены военным патрулем (сухопутным) и радостно препровождены в комендатуру. Там, разобравшись по погонам и нашивкам, кто есть кто, подводников оставили в офицерских камерах, а «полувоенных» штурманов забрал дежурный по бригаде и сонных отвёз на «Колечицкий», где вахтенные бережно разнесли их по каютам. Подъём и выход на рейд они, естественно, проспали. Однако основной флотский принцип был соблюдён – физические тела юных штурманов находились в замкнутом пространстве кают между форштевнем и ахтерштевнем родного судна, где им и надлежало находиться по судовой роли. Всё остальное имело вспомогательное значение.