Переговорив шифром с флагманом, капитан по УКВ вызвал капитана рефрижератора «Вильма» и загадочно сказал: «Петрович, давай, как тогда!». Минут через десять «Вильма» взвыла сиреной и, подняв флажный сигнал «Управляюсь с трудом. Держитесь от меня подальше», выкатилась из строя, почти перед носом эсминца.
«Уоддел» шарахнулся от маленького рефрижератора вправо и дал полный ход. Красивое было зрелище! За кормой эсминца вырос громадный пенный бурун, и он умчался к ожидавшему его фрегату.
«Вильма» вернулась в строй, а в судовом журнале появилась запись о временной неисправности рулевого управления. Можно было начинать дозаправку, что и было сделано сразу для четырёх кораблей и даже с некоторым флотским шиком.
И хотя присмиревшая парочка держалась от нас на приличном расстоянии, пакости на этом не кончились. Прилетел патрульный самолет Р-ЗС «Орион» и, назойливо гудя моторами, поблёскивая кругами винтов, начал выписывать круги над кораблями. Видимо, его магнитометры что-то почуяли под водой, и из подфюзеляжного отсека посыпались гидроакустические буи (РГБ) на парашютах, накрывшие пространство вдоль хода кораблей. Правда, некоторые из РГБ загадочным образом сразу же тонули, не успев подать сигнала (потом нам сказали, что морпехи из снайперских винтовок потихоньку их подстреливали ещё в воздухе), а часть буёв повылавливали матросы с «Летучего». Так что хорошей акустической картинки у янки не получилось, и «Орион», покружившись ещё пару часов, пропал из видимости. К вечеру исчезли и корабли.
Стало немного спокойнее, и жизнь пошла обычным чередом. К тому времени на «Лазо» механики БЧ-5 ввели в строй двигатель, и корабли средним ходом взяли курс на базу Камрань. Ночью нас настиг густой тропический ливень, вода струями заливала стёкла иллюминаторов, бурные потоки стремительно неслись по верхней палубе, захлестывая шпигаты.
На рассвете показались покрытые густой тропической зеленью прибрежные скалы бухты Бинь-Ба. Чисто вымытые, влажные корпуса кораблей сияли на утреннем солнце. Нас ждали тёплая встреча и короткий отдых со сходом на берег. Мы были «почти что дома», так как пункт МТО Камрань считался у нас чем-то вроде пригорода Владивостока.
Так закончился этот переход, ничем особенно не примечательный, один из многих обычных переходов кораблей Тихоокеанского флота в то время.
«Семь одиноких дней»
Над лесным посёлком со странным названием Ходовая Грива завывала декабрьская вьюга. Во тьме ярко светились окна старой двухэтажной деревянной школы-восьмилетки, где шёл новогодний бал. Переливались огни разукрашенной новогодней ёлки, в тесноватом коридоре, который служил и актовым залом, бегала, шумела и пищала празднично одетая мелкота, степенно подпирали стенки «почти что взрослые» восьмиклассники, снисходительно взиравшие с высоты своего возраста на разгулявшуюся молодёжь.
Среди них был и я, одетый в новый праздничный костюм и от этого неуклюжий и отчаянно робевший. Играла новенькая радиола, одна за другой менялись пластинки, а я всё не мог решиться пригласить кого-нибудь из девчонок, бойко постреливающих глазками, красиво и ярко одетых и таких непохожих на обычно сереньких одноклассниц.
Совсем неожиданно ко мне подошла Таня – самая красивая девочка из параллельного восьмого «Б» – и пригласила на «белый танец».
Её тёплые карие глаза повергли меня в неописуемое смущение, заставили лицо залиться краской, а ноги – сделаться словно чужими. Ещё бы – в неё были влюблены почти все наши мальчишки, и я отнюдь не был исключением из правил.
Пару раз наступив Тане на туфли непослушными ногами, я всё же сумел достойно продержаться весь танец, вдыхая чудесный запах её волос и чувствуя под рукой тонкую девичью талию. Потом было ещё несколько чудных и восхитительных мелодий, которые мы протанцевали вместе, но самое-самое запомнившееся – это голландское танго «Семь одиноких дней». Потом я провожал Таню домой под завистливые взгляды одноклассников. Под ногами хрустел снег, ярко светила полная луна, всё было залито её чарующим светом, и я радостно парил над землёй.
И, конечно же, был робкий, полудетский поцелуй у калитки её дома, и полёт на крыльях чувств до родного крыльца, и мудрый, всё понимающий взгляд матери, и добрая отцовская улыбка.
Жаль, но через месяц Таня уехала из посёлка – её отца перевели на другую работу. А я, закончив восьмилетку, перебрался в город. Леспромхоз закрыли, посёлок ликвидировали, все дома снесли и на месте бывшего посёлка посадили сосновый лес.
Прошло двадцать лет… Наше судно шло Малаккским проливом, приближаясь к Сингапуру. Позади осталось восемь утомительных месяцев рейса. Стояла аспидно-чёрная тропическая ночь, в открытые иллюминаторы каюты вливался влажный воздух тропиков, густо настоянный на ароматах джунглей: берег был совсем близко. В каюте тихонько мурлыкал приёмник «Филлипс», поймавший стереоволну из Куала-Лумпура, в полумраке уютно светила настольная лампа. Я с книгой в лёгкой полудрёме лежал на диванчике, на душе было тихо, спокойно и немного грустно. Шёл декабрь, и мы возвращались домой после длинного рейса в Индийском океане.
Вдруг раздвинулись переборки тесной каюты, и снова перед глазами появился старый школьный зал, засвистела вьюга, зашумел звонкими детскими голосами школьный вечер, заиграла музыка, и тёплые карие глаза Тани снова засияли передо мной. Я протянул к ней руки, давно забытые чувства вновь охватили меня, ия… очнулся.
В каюте замирали звуки старого-старого голландского танго «Семь одиноких дней», и приёмник насмешливо и сочувственно потрескивал и мигал шкалой. Я лихорадочно крутил регулятор настройки, но больше музыки слышно не было: мы повернули в Сингапурский пролив, и волна Куала-Лумпура исчезла.
Много лет я искал записи этого танго даже в других странах, но нигде и никогда больше мне не довелось его услышать. И всё-таки я не теряю надежды.
В декабре этого года будет ровно двадцать лет с тех пор, как я в последний раз слышал эту музыку. Но тридцатого декабря я включу свой старенький приёмник и, закрыв глаза, буду искать полузабытый мотив… Мне обязательно должно повезти, ведь я так долго ждал. И чудеса в этом мире наверняка ещё бывают.
И пусть на месте моего бывшего посёлка уже сорок лет шумят сосняки, а бабушка Таня давно где-то нянчит внуков – над памятью сердца время не властно.
Капитан Либо
Офицер политотдела штаба 37-й бригады морских судов обеспечения капитан-лейтенант Василий Павлович Иноземцев стоял, нахохлившись под холодным, нудно моросящим ноябрьским дождём, и мучительно размышлял. Водилась за ним этакая, знаете ли, не свойственная береговым политработникам слабость!
Сегодня он был дежурным по части, и ему положено было пройти по судам бригады, пришвартованным на Корабельной набережной у 36-го причала.
Идти ужасно не хотелось, и на то была масса причин: жали новые, не разношенные ещё ботинки, нужно было писать большой отчёт в политуправление флота за месяц, дежурить его поставили вне очереди, да ещё и ожидался приезд тёщи. Опять же, в голове надоедливо крутился совершенно неуставный стишок, услышанный недавно от штабных мичманов:
Он причёсан и наглажен, к заднице пистоль прилажен.
Не какой-нибудь там хер – а дежурный офицер!
Иноземцев гнал от себя назойливые строчки, но прилипчивый стих всё крутился и крутился в его политически развитых мозгах.
Однако основной причиной отсутствия служебного рвения являлась нелюбовь к своей новой службе на вспомогательном флоте. Переведённый с Сахалина с повышением из замполитов дивизиона траления, он привык к работе с матросами-срочниками и никак не мог приспособиться к вольным нравам, царящим на судах его новой бригады. Народ вроде как бы и военный – форму носят, на боевую службу ходят, даже присягу дают, – а вот всё что-то не то.
Моряки на танкерах – в основном народ бывалый и много повидавший – не очень-то уважали «политрабочих», имели всегда своё мнение, с иронией относились к ППР (партийно-политическая работа – святая святых для советского ВМФ). Кроме того, они за словом в карман не лезли и всегда могли за себя постоять, что для обычного военного недоступно. «Разнос» подчинённого, как правило, всегда превращался в равноправный диалог сторон с неясным исходом. Обычно они всегда были в море и свои редкие стоянки использовали для расслабления, что называется, «на всю катушку», и уж явно не для конспектирования ленинских работ и решений исторических съездов партии.
В море – другой разговор: там всё равно деваться некуда. Основной принцип, которого моряки придерживались, – «Дальше моря не пошлют, меньше судна не дадут». А из морей они и так не вылезали порой годами, ломая судьбы и разрушая свои семьи.
Иноземцев вздохнул, поднял воротник шинели, поправил на рукаве бело-синюю повязку «Рцы» с золотой звездой и пошёл вдоль причальной стенки, выбирая, куда бы ему наведаться с наибольшим эффектом.
Госпитальное судно «Обь» отпадало сразу – на нём штабные офицеры обедали и отдыхали по каютам. «Гидрографы» – это уже другая часть. Оставались танкеры «Иркут» и «Полярник», ледокол «Илья Муромец» и морской буксир-спасатель «МБ-18». Однако проблема выбора решилась как-то сама собой.
Из темноты, разбрызгивая лужи, к трапу «Иркута» подкатило такси, и две тёмные сгорбленные фигуры потащили на судно подозрительный, издающий стеклянный звон картонный ящик.
«Не иначе – водку на борт тащат», – смекнул Иноземцев и, несмотря на изрядное брюшко и бьющую по ногам морскую кобуру пистолета, рысью помчался прямо по лужам.
Фигуры уже исчезли внутри кормовой надстройки, но бравый капитан-лейтенант, орлом взлетев по трапу и цыкнув на вахтенного матроса, потянувшегося было к звонку, уже нёсся, громыхая ботинками, по палубе.
Матрос незаметно снял трубку и постучал по рычажку. На столе у вахтенного помощника тревожно звякнул телефон, и тот, закинув потрёпанный томик «Декамерона» в ящик стола и нахлобучив фуражку, резво побежал к выходу, тут же наткнувшись на Иноземцева.