А фрегат уже основательно притёрло льдами. Тут уж американцы задёргались, не зная что делать. Вдоволь поизмывавшись над «Кирком», наши сжалились, дали в помощь ледокол «Ермак», который и вывел американца на чистую воду. Оттуда он в сопровождении сторожевика рванул до Хоккайдо. С эскортом сторожевика и самолётов.
А в Охотском море эскадру уже поджидали ледоколы «Ермак» и «Илья Муромец». С удовольствием посмотрел я на мой бывший первый пароход. «Илюша» выглядел вполне основательно и солидно, хотя и был таким маленьким по сравнению с танкером.
«Новороссийск» встал за «Ермаком», следом пристроились другие боевые корабли. У них продолжились учения с боевыми стрельбами в присутствии Главкома ВМФ. С последующим разбором полётов и раздачей «люлей».
Советский военный вертолёт Ми-24 (слева) принуждает американский вертолёт «Си Спрайт» к посадке на палубу фрегата «Кирк». 1985 г.
Гордон Перманн, фотограф 33-й эскадрильи ВМС США
Фрегат «Кирк» во льдах Охотского моря
А вот вспомогательные суда остались позади: запасов на кораблях с избытком хватало до конца учений, и в нас больше не нуждались.
Мы прошли в Охотское море уже миль 15, когда произошло то, чего мы все втайне опасались. Сработал пресловутый закон Мерфи: «Всё, что может пойти не так, пойдёт не так», – вышел из строя главный двигатель. На судне настала непривычная, зловещая тишина. Работал только вспомогательный дизель. Танкер медленно дрейфовал в сторону острова Симушир.
Корабли ушли далеко вперёд, мы замыкали караван вспомогательного флота. Дали радио на флагман, к нам направился шестиузловым ходом старина «Муромец» – больше через сомкнувшиеся льды он дать не мог. На непривычно притихшем танкере стало неуютно: уже показались клыки рифов с белой пеной прибоя, и замаячила реальная перспектива медленно и с достоинством присесть на камни. Моя разбушевавшаяся фантазия уже рисовала жуткие картины катастрофы: танкер на рифах с пропоротым днищем, всё море в мазуте – и мы на неработающих шлюпках, без тёплой одежды, медленно замерзая, болтаемся на волнах.
К счастью, механики исправили повреждения, и гул главного двигателя вновь вернул танкер к жизни. Паники среди экипажа не было – все спокойно несли службу на своих местах. А тут и «Муромец» подоспел. Мы встали за его кормой, и танкер, шурша бортами о битый лёд, медленно пошёл к чистой воде.
Дальше было уже проще. Охотское море необычно приветливо встретило нас солнечной погодой, ледовые поля сменились редкими льдинами, и мы попрощались с ледоколом. «Муромец», прогудев басом, развернулся и пошёл обратно в Петропавловск.
Потом было Японское море, покраска ободранных о лёд бортов во время короткой стоянки в бухте Владимира. И, наконец, залив Стрелок, бухта Руднева. Там мы раздали остатки топлива по кораблям и к вечеру подошли к своему причалу на мысе Артур. Тут уж были и оркестр, и радостное начальство, и родные лица. Потом был ремонт, и в ноябре танкер снова пошёл в Красное море. А в январе произошёл переворот в Адене. Но это уже другая история.
Так закончилась для нас операция «Мисиписи». А вообще-то это было последнее крупное командно-штабное учение в истории Тихоокеанского флота СССР. А жаль!
«Обуть» Абдуллу
В период несения боевых служб в Индийском океане и Красном море нашему танкеру часто приходилось хаживать Суэцким каналом. Заход в канал – через Суэц из Красного моря и через Порт-Саид из Средиземного – всегда сопровождался необходимыми формальностями со стороны египетских портовых властей. Их представляли таможенники, лоцман, ещё два-три различных чиновника – и, само собой, санитарный врач.
Разумеется, в Суэце и Порт-Саиде санитарными врачами были разные люди, но повадки у них были совершенно одинаковые. Небрежно поглядев в медицинские документы и разные свидетельства, они напрашивались в амбулаторию и буквально вымогали дефицитные лекарства, а то и что-нибудь из хирургических инструментов, не брезговали эти хлопцы и флотской говяжьей тушёнкой. Бакшиш – дело на Востоке святое, но тут они явно перегибали… Хотя жаловаться грех: в те времена Родина в лице тыла Черноморского флота на боевые службы снабжала «под завязку». Да и особого выбора не было: не дашь – не подпишут «ибиптяне» добро на проход. Куда деться – давали, хотя в море и трудно добывать медикаменты: аптек там отродясь не водилось, а запас – он тоже не резиновый. Однако симптомы амфибрахийной асфиксии (по-простому – «жаба душит») при этом у меня всегда присутствовали. Поэтому алчность береговых коллег взывала к отмщению.
Жертвой мелкой, хотя и интеллигентной мести пал санитарный доктор из Порт-Саида, прозванный нами Абдуллой за выраженное сходство с одним из героев «Белого солнца пустыни». Я побеседовал с коллегами с черноморского госпитального судна «Енисей», которые дружно поддержали решение «обуть Абдуллу», и мы вместе с боцманом начали подготовку. Отшлифовали до зеркального блеска списанный полевой комплект хирургических инструментов, переклеили этикетки с говяжьей тушёнки на банки с пряной свининой, которая в тропиках буквально не лезла в глотку. Привели в товарный вид коробку с банками витаминов «Гексавит», которые ребята категорически отказывались принимать, подозревая в них (совершенно безосновательно) наличие брома, якобы негативно влияющего на потенцию. Кстати, байки про бром гуляют на флоте ещё со времён царя-батюшки.
И вот мы идём из Севастополя домой, во Владивосток. Снова Порт-Саид, снова досмотр и снова (о счастье!) на борту – Абдулла, и даже не один, а с дюжим малым при громадном портфеле и в некогда белом халате, – видимо, санитаром. Наверное, решил срубить бакшиш по-крупному. Как обычно, спустившись с мостика, делегация пожаловала ко мне в медицинский отсек. По-хозяйски ткнув толстым пальцем в заранее разложенные, нестерпимым блеском сияющие инструменты, Абдулла довольно пошевелил шнобелем и перенёс внимание на коробку с «Гексавитом». Глаза его алчно блеснули: похоже, он понимал толк во флотских витаминах. Верн велл!
Палец-сарделька ткнул в коробку с тушёнкой. Абдулла строго спросил:
– Хрю-хрю?
– Ноу, сэр! Му-му! Отвечаю!
Санитар шустро загрузил добычу в безразмерный портфель. Абдулла поставил закорючку в судовых бумагах и, пыхтя, удалился.
– Док, а ему от аллаха ничего не будет, за свинину-то? – спросил боцман.
– Думаю, что ни хрена не случится. Он же не ведал, что сотворит. Ну и, наверное, коптам потом впарит, когда расчухает, они ведь христиане и от свининки-то уж точно не откажутся. Хотя у нас в армии и татары, и узбеки сало наворачивали – будь здоров!
Катер с властями отошёл от борта и отправился дальше по рейду Суэца. Мы с боцманом стояли у борта, задумчиво глядя им вслед. Состоявшаяся месть уже не радовала – ну обули и обули напоследок мелкого коррупционера Абдуллу. Экое, понимаешь, событие!
А ведь, поди ж ты, спустя много лет этот случай помнится…
Особенно сейчас, когда у нас так «лихо» взялись за искоренение коррупции.
Самый первый шторм
Как и положено уважающим себя пацанам, в детстве я зачитывался книгами про пиратов, знаменитых мореплавателях, географических открытиях и экспедициях, о далёких тропических островах с развесистыми пальмами и злобными акулами. Мысленно я не раз проносился на пиратском бриге сквозь рифы в шторм, свирепый солёный ветер бросал мне в лицо холодные брызги и злобно свистел в вантах, отрывая клочья от парусов.
А я, в мокрой треуголке, широко расставив ноги, непоколебимо стоял у штурвала на уходящей из-под ног палубе юта, и волны в бессильной злобе шипели у пряжек моих ботфортов.
Бурная мальчишеская фантазия носила меня по бескрайним просторам мирового океана и заставляла принимать участие в самых невероятных приключениях в духе Жюля Верна и Рафаэля Сабатини.
Увы, действительность была гораздо более прозаичной. Река Вятка да крохотная речушка Мазик, разливавшаяся весной до громадных размеров, были единственными в округе приличными водоёмами, тянувшими на всякие морские подвиги. И мы с неразлучным другом Васей, поставив на старой лодчонке мачту с парусом из драной диванной обшивки, носились по ветру на залитых половодьем лугах, открывая для себя новые земли, качались на волнах от проходящих буксиров и катеров, натирали вёслами мозоли, выгребая против течения. А сойдя на берег, ещё долго покачивались.
Но вот прихотливая судьба забросила меня в Приморье. Первый же рассвет над безбрежной гладью Японского моря утвердил меня в мысли: это и есть моё…
А потом был флот. Вначале, конечно, каботаж. Стоял апрель, льды уже начали таять, но в бухтах, где стояли боевые корабли и бригада консервации, надо было взломать лёд, чтобы его скорее вынесло в море: на носу были общефлотские учения.
Это был мой первый выход в открытое море и, конечно же, я волновался. Ледокол на чистой воде очень неустойчив: яйцеобразное днище и короткий широкий корпус с высокой надстройкой заранее предполагают большую качку, независимо от размеров судна. Это знают все, кто когда-либо плавал на ледокольном флоте.
И вот мы в Японском море. Свежая зыбь раскачивала судно, машина работала исправно, и старенький ледокол резво делал свои проектные 12 узлов. Светило яркое солнце, по небу бежали редкие облака. Полученное штормовое предупреждение, казалось, не оправдается.
Однако всё раскрепили «по-штормовому» и задраили иллюминаторы на «броняшки», запретили выход на верхнюю палубу – всё как положено. Но вот после полудня погода стала резко портиться, задул сильный ветер с материка, неся снежные заряды. Порывы ветра срывали пену с гребней волн и белыми полосами неслись дальше. Море, казалось, закипело. Далёкий берег исчез за мутной пеленой, и серый сумрак окутал всё вокруг.
Ледокол встал носом к волне, и началась муторная килевая качка. С мостика было видно, как тупой форштевень судна зарывается в волну до носового флагштока, потоки воды, пенясь, несутся по палубе и брызги долетают до стекол ходовой рубки.