Капитан, в фуражке и форменном кителе, невозмутимо сидел в своём правом кресле, изредка поднося к глазам бинокль. Петру Петровичу было уже под шестьдесят, а в море он начал ходить ещё юнгой, в войну, на ленд-лизовских транспортах типа «Либерти», что перевозили паровозы из Сан-Франциско во Владивосток. Так что штормами его было не удивить – бывали переделки и покруче.
Рулевой стоял у штурвала, пристегнувшись ремнями к ограждению: иначе удержаться было невозможно. Вахтенный помощник выписывал ногами замысловатые пируэты возле штурманского стола, прокладывая курс на рабочей карте, то и дело придерживая ползающие по столу карандаши и линейки. На мостике, самом высоком месте судна, мотало особенно сильно – креномер зашкаливал за 30 градусов.
Капитан, заметив меня в дверях рубки, улыбнулся и сказал:
– Доктор, вижу, что вы не очень укачиваетесь, пройдитесь по кубрикам, посмотрите, что и как. Матросики-то у нас почитай все в первом рейсе. Может, кому и действительно плохо. Заодно и на камбуз загляните, как там с ужином. Война, как говорится, войной… Потом старпому доложите.
– Есть!
И я помчался по качающимся коридорам и уходящим из-под ног трапам.
А в кубриках у матросов и мотористов было плоховато. Добрая половина моряков лежала по койкам с позеленевшими лицами, кое-кто «метал харч» в заботливо подставленные тазики. Иллюминаторы были задраены на «броняшки», и в полутёмных кубриках стоял тяжёлый дух, даже вентиляция не спасала.
Но служба есть служба, и парни, превозмогая слабость и дрожь в ногах, шли на вахту менять товарищей. В экипаже лишних людей не бывает, хочешь не хочешь, а идти надо. Таково море. Те, кто покрепче, стояли и две вахты, но таких было мало. Боцман чуть ли не пинками гонял матросов, заставляя их работать, ибо только работа и есть самое действенное средство от качки.
На камбузе дела обстояли чуть получше. Там царствовали завпрод Шамиль и толстая камбузница Кузьминична. На плите по краям стояли специальные металлические леера, чтобы не слетели баки и кастрюли, витал аромат готовящихся макарон по-флотски. Парочка, подбадривая друг друга ласковыми матерками, ловко лавировала по камбузу, работая за пятерых. Остальная часть камбузного персонала, завершив переход в горизонтальное положение, пластом лежала на койках по каютам.
Убедившись, что с ужином всё в порядке, я доложил по телефону старпому, а сам решил, нарушив запреты, выглянуть наружу. Надел шапку, меховую куртку-альпак, рукавицы, поднял капюшон. Отдраив тяжеленную дверь, вышел на шлюпочную палубу и спрятался за надстройку у трубы, вцепившись руками в леера.
Море кипело белыми пенными гребнями. Стального цвета валы со всех сторон вздымались до самого горизонта. Снежных зарядов больше не было, и в редкие разрывы между тучами проглядывал багровый диск заходящего солнца.
Судно сменило курс, и качка сразу усилилась, стала бортовой. Теперь ледокол резко валило с борта на борт, палуба порой уходила из-под ног. Корму то захлёстывало пенящимися волнами так, что только верхушки лееров и кормовой флагшток с хлопающим по ветру мокрым флагом виднелись над водой, то подбрасывало вверх, так, что оголившиеся винты с воем молотили по воздуху.
Но было чертовски, опьяняюще хорошо. Чувство победы над стихией и собственной неуязвимости гнало в кровь адреналин. Я твёрдо знал: как бы ни швыряло ледокол, что бы ни вытворяла стихия – мы придём туда, куда шли, и ничего с нами не случится.
Эта уверенность потом была со мной всю мою морскую жизнь и никогда не подводила…
Корма ледокола очередной раз ухнула в воду, да так, что похолодело в животе, и я закричал в восторге от переполнявших меня чувств.
И крик подхватили чайки, летящие вровень с надстройкой и одобрительно косящие на меня своими чёрными глазами. Только они могли меня понять в тот момент, безмолвно приняв в своё морское братство.
Да, для меня первое крещение морем состоялось, я полюбил его всей душой именно за эту стихийность и настоящие, искренние, идущие из глубины души чувства, которые можно испытать только там.
Но надо было возвращаться. Я с трудом отдраил дверь и, выждав момент между волнами, прыгнул через комингс. Тяжёлая бронированная дверь с грохотом захлопнулось за спиной. В коридоре было тихо, тепло и сухо, уютно светили плафоны. По подволоку, между трубопроводами, с писком перекатывались крысы – им, нашим постоянным спутникам, тоже здорово доставалось от качки.
Я вернулся в каюту, где всё бренчало и дребезжало, где резко мотались тяжёлые шторки над койкой и стул, принайтовленный цепочкой к палубе каюты, всё время стучал ножками и норовил сорваться с привязи. Лежать на койке было совершенно невозможно, качало так, что можно было из неё запросто вылететь, несмотря на бортики ограждения. Оставалось только сидеть на диванчике и спокойно ждать ужина.
Шторм постепенно стихал, но крупная зыбь всё так же продолжала трепать судно, хотя и с меньшей яростью.
Капитан, разглядев в бинокль дрейфующее крупное ледяное поле, направил судно на него.
Проломив дорожку, ледокол влез форштевнем на льдину и встал. Качка прекратилась и мы спокойно пошли на ужин. Но всё равно все столовые приборы в кают-компании стввились на мокрую скатерть (чтоб не ёрзали), а стол ограждали бортики. Мы все, одетые в форменные кителя (таковы были традиции), получив «добро», чинно уселись на свои места за столом.
Капитан, благодушно улыбаясь, поздравил нас с первым в этой навигации штормом. Народ понимающе заулыбался, глядя в мою сторону – я был единственный, кто впервые вышел в море.
Пётр Петрович, немного помедлив, мягко сказал:
– Ну что, доктор, вот вы и «оморячились»! Это, конечно, хорошо, что вы не укачиваетесь, только вот на верхнюю палубу больше в шторм выходить настоятельно не рекомендую. Смоет – и не найти вас потом будет. А вы вроде стишки тайком пописываете, пропадёт будущий поэт с концами. Да и нам на пароходе ЧП не надо. Прекрасно понимаю ваши чувства, сами такими были, но более таких подвигов не повторяйте.
У меня вспыхнули уши, и я что-то промямлил в ответ.
– Ладно. Вопрос закрыт. Считайте, что первое замечание вы получили.
– Есть замечание!
После ужина судно задним ходом сползло с льдины и встало на прежний курс. Качка, хотя и не такая изматывающая, продолжалась.
В Татарском проливе стало немного легче: там ещё шли большие ледяные поля, и ночью удалось нормально поспать.
Утром мы уже подходили к Совгавани. Погода была великолепной – чистое, ясно- голубое небо, яркое солнце отражалось на сахарно-белых льдинах, между которыми проглядывало ультрамариновое море. Кругом величаво парили чайки. От красоты захватывало дух.
Не хватало только белоснежных парусов фрегата на горизонте.
Вот так и сбылись мои мальчишеские мечты!
Потом их будет ещё много, этих штормов, в разных морях и океанах, на разных широтах. Будут штормы с песчаными бурями в Персидском заливе, будут тучи саранчи у Эфиопии, будет стеной в полнеба катящийся «девятый вал» в Индийском океане. Впереди будет ещё многое.
Но этот, самый незабываемый, самый первый в жизни шторм будет мне сниться всю жизнь…
Первый пароход
– Ну вот тебе и твой линкор, – сказал флагманский врач майор Петровский и указал из штабного окна на крутобокий двухмачтовый маленький кораблик с высокой жёлтой надстройкой, пришвартованный у пирса между ощетинившейся пушками громадиной крейсера «Дмитрий Пожарский» и госпитальным судном «Обь».
«Линкор», носящий гордое имя «Илья Муромец», был обычным портовым ледоколом, дооборудованным для проведения спасательных операций и обеспечения космических полётов по загадочной программе «Эллипс». По этому случаю он ходил под флагом вспомогательного флота ВМФ, в штате была должность судового врача и крохотная амбулатория. Выйдя из штаба, я с направлением в руках пошёл на судно. Рядом с крейсером «Пожарский» был пришвартован маленький сторожевик 50-го проекта под индийским военно-морским флагом. Причём на «Пожарском» у кормового флагштока монументально стоял здоровенный румяный матрос в постовом тулупе, а на корме сторожевика скрючился от холода усатый индус в чалме и нейлоновой куртке, вытирая сопли огромными рукавицами-«шубенками».
Первым, кто мне встретился на борту, был шустро вылезший из-под трапа судовой пёс. Потомственный «дворянин» неопределённой масти, одетый в жилетку из старой тельняшки, покрытую масляными пятнами, внимательно обнюхал штанину и, молча цапнув её зубами, потянул в сторону вахтенного матроса. Тот лениво цыкнул на пса и вызвал вахтенного помощника. Я представился и был препровождён к капитану. Невысокого роста седой моряк, одетый в тщательно выглаженную форму, с чёрной перчаткой на левой руке, взял мои документы, внимательно их[просмотрел, представился: «Пётр Петрович Симон». Приветливо улыбнувшись, завёл обычный в таких случаях разговор: откуда родом, как долго думаю служить. Потом представил старпому, дал ключи от каюты, старпом провёл по судну и указал место в кают-компании. Весь этот ритуал занял минут двадцать. Я зашёл в маленькую тесную каютку, которая отныне должна была стать моим домом на несколько лет, бросил вещи на койку, присел на крохотный диванчик и задумался о смысле жизни.
Ещё неделю назад я был младшим научным сотрудником на кафедре мединститута, но судьба, дав заметный крен, неожиданно отправила меня в море. Нельзя сказать, чтобы я был новичком на флоте, – окончил курс военно-морской подготовки, стажировку прошёл на подводной лодке, приемлемо ориентировался в морской терминологии и практически не укачивался. Однако куда меня заведёт эта дорожка в обозримом будущем, было пока неясно.
Через десять дней, оставив все земные проблемы за кормой, мы уже шли на Камчатку для обеспечения зимней навигации. В Охотском море попали в шторм, и нас двое суток, выматывая душу, болтало на волнах. Отдыхали от качки, только залезая носом на редкие большие льдины, благо что для ледокола это вполне возможно.