В море сходятся быстро, и через пару дней я уже не был чужим в кают-компании «Муромца». Штурманы и механики были в основном люди бывалые, прошедшие не одну тысячу миль, но, как правило, сидящие «под колпаком» у отдела кадров и дальше линии «Мокпхо – Нагасаки» заходить не имеющие права. Проступки были по тем временам весьма серьёзные, главным образом либо «политического» характера, либо алкогольного.
Капитан, например, не отказался от приглашения поужинать в американском консульстве в Сингапуре, куда их пригласили после того, как они силами экипажа потушили начинающийся пожар на стоящем рядом в доке американском сухогрузе «Виксбург». Всё это было расценено политотделом флота чуть ли не как измена Родине, поскольку «Виксбург» где-то числился в резерве Командования морских перевозок ВМФ США. У других было примерно то же, однако мужики относились к этому философски и оптимизма не теряли.
Зимняя Камчатка поражала сдержанным великолепием и чистотой красок. Тёмно-синее море с иссиня-белыми льдинами, белые дымящиеся шапки вулканов, голубое небо, чёрный, мрачный гранит береговых скал – всё это очень напоминало картины Рокуэлла Кента, не хватало только эскимосов и собачьих упряжек.
Судно с ходу включились в работу по обеспечению вывода на дежурство атомных подводных лодок, так как их корпуса, обклеенные для бесшумности резиновыми плитами, были очень чувствительны к хождению во льдах. Ледокол пробивал дорожку в ледяном поле, а лодка, пристроившись к вырезу в корме, шла за ним до чистой воды. Потом, после пробного погружения, эта субмарина уходила в океан на долгое дежурство, а ей на смену всплывала лодка, пришедшая из похода.
Рутинная каждодневная работа по расчистке фарватера длилась весь короткий световой день, а иногда и ночью. Хождение судна по ледовым полям напоминало езду на телеге по ухабистой дороге, выложенной крупными булыжниками, да так, что аж зубы тряслись. Перерывы были только на обед и ужин.
Я втянулся в работу, и вскоре мне стало казаться, что не было никакой кафедры, никакой лаборатории и никаких белых халатов – всегда было море, пароход и команда, и всю жизнь я только тем и занимался, что стоял вахты и выводил лодки из ледовых полей. Сидя вечером на диване в уютно покачивавшейся кают-компании, слушая рассказы бывалых моряков о далёких тропических островах под свист пурги, бушевавшей за прочными стальными бортами, я испытывал тёплое чувство причастности к великому морскому братству и полной защищённости, такой, как в детстве, в родительском доме.
Однажды по делам службы я задержался в Петропавловске, и ледокол ушёл в море без меня. В штабе бригады сказали, что «Муромец» подойдёт в базу только вечером.
Три долгих часа, показавшихся вечностью, я потерянно бродил по деревянной палубе бывшего парохода «Теодор Нетте» (того самого «парохода и человека»), посаженного на грунт со срезанными надстройками и превращённого в причал для вспомогательного флота), ощущая себя жутко одиноким и брошенным на произвол судьбы, пока в ночной темноте яркими звёздами не показались ходовые огни ледокола. Обледеневший «Муромец», весело сияя палубными огнями, как рождественская ёлка, лихо пришвартовался к причалу, я пулей влетел по трапу и пришёл в себя только в своей каюте, показавшейся мне самым уютным местом на свете.
Такого чувства радости я больше не испытывал никогда, хотя после проплавал и повидал вполне достаточно. К тому же у меня тогда не было квартиры на берегу, и судно было в полной мере и моим домом. Душой команды, конечно, был капитан. Пётр Петрович начинал ещё в войну юнгой, потом окончил мореходное училище и всю свою сознательную жизнь проплавал в море. Он обошёл практически весь свет, был очень эрудированным и простым в обращении человеком. Авторитет его среди нашей «пиратской» команды был непререкаем, начальство тоже относилось к нему с уважением.
Прошла камчатская зима, выглянуло яркое весёлое солнце, началось таяние льдов, и ледокол, распрощавшись с гостеприимным Петропавловском, направился обратно во Владивосток.
Когда мы были уже на траверзе бухты Ольга, капитан вызвал меня к себе и поздравил с получением визы на загранплавание – из штаба пришла радиограмма. Мы с ним долго и откровенно беседовали в его каюте о будущем. Уже было известно о моём назначении на средний морской танкер «Илим», идущий на ремонт во Францию с последующей боевой службой в Красном море. Предстоял рейс длиной не менее года, и старый капитан по-отечески мудро учил меня жизни. По приходе во Владивосток я с ходу включился в суматоху по подготовке судна в долгий рейс и оформлению документов.
Уже через десять дней танкер «Илим» вышел в Японское море и взял курс в Индийский океан. Дальше были Красное море, Суэцкий канал, Средиземное море и порт Марсель.
Дальше были несколько лет, прошедших в непрерывных плаваниях, с редкими и короткими пребываниями на берегу.
Были и «ревущие сороковые» в Индийском океане, песчаные бури Персидского залива и Красного моря, изумрудная зелень Сейшельских островов и удушливый аромат цветов острова Маврикий. Были и другие корабли и суда, и другие командиры и капитаны.
Возвращаясь в родную бухту после долгих странствий, я всегда искал глазами знакомые мачты ледокола, как ищет взглядом человек после долгой разлуки крышу своей первой школы и родного дома.
И всегда, когда я вспоминаю свою не такую уж и долгую морскую жизнь, мне сразу приходит на память маленький ледокол и его седой капитан с проницательными серыми глазами и мудрой стариковской улыбкой. Капитана уже давно нет с нами, старый ледокол «Илья Муромец» списан «на гвозди» в 93-м, да и я уже очень давно плаваю только по морю житейскому за письменным столом. Но память исправно хранит всё, и они часто приходят ко мне во сне, все вместе – первый пароход и первый капитан…
Хождение в Ходейду
После многомесячных походов по Индийскому океану и Красному морю танкер «Владимир Колечицкий» бросил якорь на внешнем рейде северойеменского порта Ходейда. Судно в полной загрузке, с его девятиметровой осадкой, из-за мелководья просто не могло подойти к причалам. До самого города было не близко, и он просматривался только в бинокль.
И это было очень хорошо, так как у нас уже имелся богатый негативный опыт близкого общения с арабскими и африканскими портовыми городами. Не далее как неделю назад мы заправлялись горючим на нефтяном терминале Адена и понесли изрядный моральный урон от мусульманских обычаев.
На набережной стояла мечеть, и с её минарета каждое утро, «в тот час, когда чёрную нитку можно отличить от белой» (примерно в четыре утра по судовому времени), через мощные японские динамики нёсся призывный клич муэдзина. Невыспавшийся экипаж реагировал вполне адекватно: из открытых иллюминаторов кают и кубриков неслись выражения, весьма далёкие от парламентских.
А боцман, бравший уроки морской словесности у знаменитого капитана «Россоши» Михеича, выдавал с палубы в сторону города многоэтажные сложносочинённые предложения и разнообразные речевые конструкции на базе слова «мать». Так вот два дня и развлекались.
Так что мы прибыли в Ходейду уже вполне морально подготовленными: с экипажем были проведены соответствующие политзанятия, в ходе которых нас (с большим сомнением в результатах) попытались убедить, что угнетённые мировым империализмом трудящиеся Ближнего Востока ужасно страдают под игом капитализма и буквально носят на руках советских людей, размазывая при этом рукавами слёзы радости на глазах. Народ у нас был опытный, плавали не первый год, и политотдельские агитки, рассчитанные на интеллект матросов-срочников из глухих деревень, на нас давно уже не действовали.
Кроме того, мы были кровно обижены на Северный Йемен: здешнее правительство подложило Союзу во время недавней операции по разминированию Красного моря грандиозную свинью – в виде запрещения базирования на берегу тяжёлых вертолётов-тральщиков «Ми-14 БТ», в то время когда английские «Си Стэллионы» с вертолётоносца «Инвинсибл» спокойно поднимались с берега с тяжёлыми электромагнитными тралами. В результате наши тяжёлые вертолёты, предназначенные для поиска и уничтожения магнитных мин с воздуха, простояли на палубе крейсера-вертолётоносца «Ленинград» почти всю операцию, лишь изредка вылетая с аэродрома Эль-Анад, а за всё отдувались ребята из дивизиона морских тральщиков, буквально ходившие по минам два месяца.
Логика этих действий была для нас совершенно непонятна, так как очистка Красного моря от мин была, в первую очередь, в интересах Северного Йемена. Наш танкер входил в состав этого отряда – обеспечивал тральщики водой, продуктами и горючим, работая круглые сутки, и эту ситуацию мы хорошо знали. Вот уж поистине, Восток – дело тонкое!
К борту подошёл лоцманский катер с портовыми властями, кроме них на палубу ступили и двое военных в оливковой полевой форме и чёрных беретах. Экипаж собрали в столовой команды, и перед нами выступил молодой йеменский капитан по имени Махмуд, щедро увешанный кокардами, звёздами и аксельбантами.
Он вполне сносно говорил по-русски, так как недавно окончил Ташкентское высшее общевойсковое командное училище. Из его горячей, по-восточному темпераментной речи явствовало, что Ходейда есть крупнейший порт Йемена и чуть ли не его промышленный центр, что в городе есть самый большой на побережье цементный завод и несколько крупных фабрик. Население Ходейды горячо любит советских людей и с нетерпением их ждёт…
Тут в столовую заглянул второй военный, с типично рязанской, круглой и основательно загорелой физиономией, к которой совершенно не шёл чёрный берет. После захода в каюту капитана у него заметно покраснел нос, и подозрительно весело блестели голубые глаза.
Заговорщически нам подмигнув, он отослал Махмуда в капитанскую каюту, сам же, отрекомендовавшись полковником Соколовым, военным советником йеменской армии, обратился к нам с весьма пространной речью, более напоминавшей целевой инструктаж.
Из его речи вытекало, что коллега Махмуд, как истинный патриот Йемена и дальний родственник президента Салеха, весьма основательно «подзагнул» насчёт величия Ходейды, которая в действительности является большой дырой, что цементный завод занимается только расфасовкой китайского цемента в бумажные мешки, а две фабрики города производят исключительно газировку и мороженое, которое сами аборигены на дух не переносят.