Лёха Болтиков, рядовой автороты, был крепко сбитым, налитым, как ядрёный гриб-боровик, парнем. На тугих щеках гулял румянец, карие глазки маслянисто поблёскивали. Ростом, правда, Леха не удался: штык карабина, находившийся у солдата обычно на уровне пуговицы кармана гимнастерки, торчал у него на уровне ушей. Да и нос картошкой явно не относился к украшающим его лицо частям.
Но по части женской он в роте числился в «страдальцах», ибо бьющие через край гормоны толкали Лёху на самые невероятные подвиги. Он возвращался из увольнений и «самоволок», еле волоча ноги.
Лёха любил и страдал: он страстно любил женщин и страдал от их недостатка. Беда его была в том что он, как все маленькие мужчины, любил очень крупных женщин – а вот они его, надо сказать, не очень жаловали.
На Лёхину беду командир автороты, старший лейтенант Шаров привёз из родной сибирской деревни жену Машу – женщину выдающихся женских достоинств. В смысле габаритов. Мясо-молочной породы!
Красавица Маша как будто сошла с плакатов про счастливую колхозную жизнь. Она с радостной белозубой улыбкой несла по гарнизону свой выдающийся бюст, плавно покачивая мощными бёдрами, мимо обалдевших военных, провожавших её плотоядными взорами и давившихся слюной. Её пристроили работать на склад КЭЧ, после чего посещаемость невзрачного сарайчика с банками краски возросла в несколько раз.
Однажды Маша, в легкомысленном ситцевом сарафанчике, облеплявшем все её достоинства, проплывала белой лебедушкой мимо солдат автороты, стоявших с оружием перед построением на развод караула.
Остолбеневший Лёха покрылся красными пятнами и замер, разинув рот: рядом с ним, обдавая тёплым ароматом духов, проходил предмет его дерзновенных мечтаний и сладких утренних эротических сновидений. Этого он просто не мог вынести.
Из вдруг ослабевших рук вывалился карабин и, лязгнув штыком, задребезжал по асфальту. Солдаты дружно заржали, а Маша, обернувшись, насмешливо улыбнулась.
Раздосадованный Лёха поднял карабин – и неожиданно, со всей дури, ткнул штыком в колесо стоявшей рядом пожарной машины. Штык пробил шину насквозь, воздух со свистом вышел, и «пожарка» накренилась набок, погнув штык. Лёху тут же сняли с караула, обматерили и с ходу определили на трое суток на полковую «губу» за порчу казённого имущества. Штык, правда, потом разогнули.
Так Лёха пострадал за любовь в первый раз.
Прошёл месяц. Авторота находилась в карауле. Лёхин пост был на складе химслужбы, который расположился у подножия сопки, совсем рядом с офицерскими домами, но немного выше их. Стемнело. В домах начал зажигаться свет, и Лёха вдруг увидел в одном ближайшем окне с незакрытыми занавесками переодевающуюся Машу. Мелькающие пышные женские прелести буквально потрясли бедного солдата, мощный гормональный поток тестостерона ударил по мозгам.
Лёха взвыл и, с маху перескочив проволочное заграждение, рванул с поста к офицерскому дому. Прислонив карабин к стене, он вскарабкался к открытой форточке кухни и попытался влезть в неё. Но зацепился ремнём с подсумками и завис, наполовину находясь в кухне, в то время как нижняя половина отчаянно болтала сапогами снаружи. Впоследствии злые языки из автороты утверждали, что Лёха зацепился в форточке вовсе не ремнём, а одной из возбуждённых частей тела.
Зашедшая на шум в кухне Маша, увидев в оконной форточке красную от натуги Лёхину голову с выпученными глазами, на секунду опешила, а потом пронзительно завизжала. Прибежавшим соседям предстала живописная картина из свисающего из форточки бойца и визжащей в ультразвуковом диапазоне на весь городок полуодетой Маши. Общими усилиями соседей Лёху выпихнули обратно, филейной частью прямо в объятия подбежавших караульных, которые и утащили его на гауптвахту.
Рыдающую Машу соседи едва отпоили валерьянкой. Ротный был на выезде, а то бы Лёхе несдобровать. Крутой был мужик ротный, да и кулак имел приличный.
Утром вся авторота была собрана на плацу перед штабом. Привели с «губы» Лёху, поставили перед строем. Комполка зычным голосом произнёс получасовую проникновенную речь, несколько малоинформативную и в печатном варианте состоявшую бы из одних предлогов и многоточий. Поскольку состояла из простонародных описаний мужских и женских гениталий, циничных способов их применения по отношению к Лёхе и сложных речевых конструкций на базе слова «мать». Кроме того, красочному описанию подверглось и Лёхино генеалогическое древо.
Суть речи вкратце сводилась к тому, что рядовой Болтиков (далее следовала его подробная служебно-политическая характеристика в сочных народных выражениях) возжелал супругу своего командира, что привело к оставлению вверенного ему поста, подрыву боеготовности части и войск противовоздушной обороны СССР в целом. А посему подобным типам место не в доблестном 441-м полку, а на гарнизонной гауптвахте, и лучше – до конца службы безвылазно.
По шеренгам автороты пронёсся вздох: на гарнизонной «губе» в Красных Казармах в то время свирепствовал мичман по кличке Джага, именем которого пугали детей во всех военных городках. Его боялись даже офицеры, а на «губе» царил полный беспредел и тихий ужас.
Старшина роты с двумя солдатами затолкали понурого Леху в грузовик и повезли на Угловую. После гауптвахты Лёху перевели в стройбат – от греха подальше. Так он пострадал за любовь во второй раз.
Через полгода я встретил Леху в госпитале, где он в дерматологическом отделении залечивал сугубо специфическую болезнь, полученную при тесном общении стройбатовцев с разбитными доярками подшефного колхоза. Тяга к крупным женщинам мясомолочной породы опять его подвела. Такая вот интересная была у Лехи любовь…
Страшная месть ефрейтора Шварцмана
Вова Шварцман, маленький, стриженный «наголо» ефрейтор, в выцветшей, слишком большой пилотке, держа под мышкой два сложенных вещмешка, пыхтя, карабкался по тропинке, ведущей от караулки к столовой. За ним сопели двое рядовых, побрякивая пустыми термосами, поскольку Вове было поручено ответственнейшее в армии задание – получить питание на весь караульный взвод. Недавно прошедший дождь основательно промочил склон сопки, и кирзачи скользили по сырой глине, но солдаты, тихо матерясь, упорно двигались к вожделенному зданию полковой столовой.
На крыльце возвышалась монументальная фигура дежурного по части майора Барило с пузцом, изрядно переваливающимся через ремень, и висячими запорожскими усами. Майор уже успел снять пробу и теперь, вальяжно отставив ногу в начищенном хромовом сапоге, покуривал на крылечке, ожидая, когда старшины рот приведут солдат на ужин. Он, как сытый кот на мышей, только слегка покосился на караульных и, небрежно ответив на приветствие, молча отвернулся.
Прошмыгнув мимо майора, Вова с солдатами направился к раздаче, где повара, не жалея, отвалили им в термосы макароны «по-флотски».
Караул обижать в армии не принято, и парни, хотя и были прикомандированы в полк из периферийного одиннадцатого дивизиона, питались вполне нормально, а Вова, имевший земляка-одессита на продскладе, даже частенько приносил в караулку рыбные консервы, тушёнку и сгущёнку. Пограничный одиннадцатый зенитно-ракетный дивизион, в котором служил Вова, был на регламентных работах, и часть солдат, свободных от боевого дежурства, несла караульную службу в управлении полка в выматывающем душу режиме «через день на ремень».
Вова, развернув вещмешки, направился к хлеборезке и постучал в закрытую амбразуру. Дверка открылась, и оттуда выглянула расплывшаяся в улыбке лоснящаяся узкоглазая физиономия младшего сержанта Сапара Сабзалиева, облачённого в некогда белую куртку.
– О-о-о, Во-оца явился! Ти как, Воца, сибя бережёшь, а? Нэ напрягаишься?
Шварцман от злости покраснел до ушей. Дело было в том, что ещё в карантине, после десяти дней службы, Вова написал домой письмо, что он вместе со всеми участвует в войне с китайцами (дело было после Даманского) и даже ходит в штыковые атаки.
Обалдевшие родители, представившие хилого Вову с окровавленным штыком наперевес, с плачем побежали в военкомат, а бабушка Соня немедля отбила срочную телеграмму со словами «Береги себя, Воца!» С тех пор Вова и прославился – при случае каждый военный норовил поинтересоваться, бережёт ли себя Воца и не надорвался ли он на службе. Однако прошло уже больше года, и ефрейтора Шварцмана, старшего оператора станции наведения ракет и специалиста первого класса, в его дивизионе никто уже не рисковал так прикалывать. Да и забыли уже, только вот Сапар, бывший с ним в карантине в одном взводе, почему-то, весьма некстати, припомнил.
Однако Вова, под какое-то непонятное узбекское бормотание Сабзалиева, спокойно получил положенные хлеб, сахар и масло, молча сложил всё в вещмешки и пошёл к выходу. Шедший за ним рядовой Миша Горбунов спросил:
– Ты хоть понял, что он тебе наговорил?
– А хрен его знает, я ж по ихнему-то не волоку.
– Зато, блин, я волоку, в Ташкенте вырос. Обложил он тебя по-своему, и очень круто. У узбеков, брат, за такие слова нож в пузо можно получить очень даже запросто! Это ж не как у нас, «мать-перемать» для связки слов. Сказал да забыл. Эти черти годами обиды помнят.
– Ну, гад! По роже бы ему надавать! – закипел было Вова, однако, сопоставив габариты Сабзалиева со своими, быстро остыл. Сапар имел первый разряд по вольной борьбе, бычью шею и весу под центнер. Вова мог ему противопоставить только пятьдесят шесть килограммов живого веса (вместе с ремнём и сапогами), хилые кулачки и интеллигентскую начитанность. Так что грандиозное побоище типа «зарядить гаду в репу» явно отменялось, и кровную месть, по-видимому, надо было свести к мелкомасштабному, кратковременному, но эффективному наезду с не менее эффектным отходом.
Изворотливый Вовин ум во время стояния на посту тщательно продумал план мести.
Главным оружием в его плане было слово, а именно – узбекское слово. Ибо ничем другим толстокожего Сапара, не нарушая устава, пронять было вряд ли возможно.
Миша Горбунов, хихикая, написал ему русскими буквами самые забористые узбекские ругательства, Вова же, отбросив наиболее труднопроизносимые из них, прилежно заучивал эти хлёсткие фразы наизусть, ибо шпаргалкой воспользоваться было невозможно. Вдвоём в караулке они шлифовали Вовино произношение. Разводящий, старший сержант Рябинин, услышав незнакомый бубнёж и узнав в чем дело, проникся сочувствием к Вове, кликнул из штаба писаря Хоттабыча – бухарского еврея Борю Акилова (Боря не то чтобы бухал, просто он был из Бухары), филолога по образованию, после чего монолог Вовы начал приобретать законченные логические очертания и вполне подходящий и даже слегка литературный вид.