В спортзале Иван сразу взял шефство над стажером. И тут Вова снова удивил приятелей. Стажер, несмотря на всю свою внешнюю мягкотелость, был в очень хорошей форме. Что на беговой дорожке, что на других тренажерах субтильный парень работал как настоящая машина и двигался, не снижая темпа, даже когда напарники выдохлись.
Иван занимался по своей программе, с гирями и штангой, но все равно краем глаза поглядывал за тем, как двигается новичок.
– Так, мужики, не отставайте, – сказал неугомонный Подуздиков, и друзья снова вернулись на тренажеры, делая вид, что и не планировали прерывать занятие.
Все-таки удивительное дело – дух соперничества. Сколько бы ни было дел, как бы ни придавал глубину взгляду груз прожитых лет, но все мужчины в душе остаются мальчишками, и, если рядом появляется кто-то, кто им не нравится, даже если этот человек гораздо моложе и физически выносливее, силы берутся, кажется, из каких-то невероятных резервов.
И нужно догнать, перегнать и сделать вид, что совсем не запыхался.
Иван тихо рассмеялся, заметив эту гонку. Хорошо, что был уже вечер и тренеры скоро напомнили, что зал работает до определенного часа.
– Так, а теперь собираем все, что раскидали, – напомнил правила зала безжалостный Иван. И Гуров с Крячко, которые готовы были повалиться на маты без сил, собрали блины от штанг и гирь, привели в порядок тренажеры, выставив те веса, которые были до них, и, стараясь идти ровно, а не волочить ноги от усталости, пошли в душевые.
– Ты машину-то вести сможешь, Лев Иванович? – весело спросил Подуздиков, когда Крячко и Вова были еще в душе.
– Смогу, – устало ответил Лев, – и зачем ты устроил все эти соревнования? Как там это модное слово, когда команда проекта должна отработать что-то там? «Тимбилдинг»?
– Ну почти, – отозвался Иван, – просто я подумал, что надо посмотреть на этого Вову вне кабинета. Не так прост он, как кажется. Выносливый, жилистый, тренировками явно не пренебрегает, и это не йога.
– Хорошо стреляет, я видел его в тире, ни разу не промазал.
– Так, может быть, он один из ваших кротов? – поинтересовался Подуздиков.
– Ты уже и про это знаешь, – подобрался Лев.
– Да все наши знают. Ваши техники же к нашим обращались, сбросили на хранение резервные копии, уцелевшие сначала после пожара, а потом наводнения в серверной данных. Я уже был там, у вас, Илья все показал. Очень хорошо вся эта авария была подстроена.
– Насколько хорошо? – с интересом спросил Гуров.
– Точечный, очень хорошенький, прямо как щеночек или плюшевый мишка, заряд был установлен так, чтобы взрыв не услышали и не засекли. А в стене при этом получилась аккуратная трещина. С полсантиметра. Туда и устремилась вода из трубы, которую открыли, чтобы специально подмочить репутацию вашей серверной.
– Ты у нас в управлении был всего несколько часов, а уже собрал все данные, – заметил Гуров, заканчивая одеваться, – ты что, умеешь раздваиваться?
– Нас этому учат, а разве вас нет? – Подуздиков снова сказал это с таким серьезным видом, что то ли сработала его репутация, то ли Гуров настолько устал, что воспринимать действительность такой, какая она была, ему становилось все труднее. И буквально на секунду Лев поймал себя на мысли о том, что да, наверное, где-то там и в самом деле такому учат.
Встряхнувшись, полковник попытался собраться. У него оставалось еще одно дело.
Как и у всех сыщиков, которые время от времени работают на земле, у него была своя сеть осведомителей. И некоторые из них были, мягко говоря, странноватенькие.
Взять хотя бы того же Шмеля.
С виду – богема. Мастерская на чердаке старого дома в Лебяжьем переулке. Всю жизнь рисовал только лошадей. Картины были странными, наивными, но такими яркими и живыми, что было в них что-то удивительно притягательное.
Но такие полотна требовали большого дома и такой же широкой души, способной выдержать взгляд нарисованного Шмелем коня.
А еще у него была редкая форма бессонницы. Шмель спал всего несколько часов в день. А все свободное от богемной жизни время гулял, и только в одном квадрате улиц. Куда и входили все те, где были найдены убитые. И если на этих улицах происходило что-то интересное, то кому, как не художнику, который гуляет по этим улицам и очень внимательно смотрит по сторонам, узнать об этом?
Сеть знакомых у Шмеля была самая надежная. И вовсе не алкоголики, как можно было бы подумать при слове «богема». А собаки. Шмель обожал собак. Подобрыши разных мастей жили у него в мастерской и точно знали, кто тут главный хозяин, друг и человек. Слушалась Шмеля его небольшая стая беспрекословно. Казалось, что ему даже не нужно ничего говорить. Собаки понимали настроение друга по движению брови.
А еще Шмель по какой-то причине, Гуров не вдавался в подробности, очень плохо слышал. Поэтому разговаривать с ним было настоящим испытанием. Он орал так, что обычную беседу с художником в Кремле, видимо, принимали за начало митинга, бунта или очень сильной драки.
А это всего лишь художник приветствовал старого знакомого.
Псы Шмеля гуляли вокруг, а Гуров, неспешно прогуливаясь и стараясь сильно не шататься от звуковых волн, которые если не сбивали его с ног, то раскачивали усталую анатомию полковника, слушал последние новости.
– Так получается, тебя интересуют странные, похожие на обычные смерти? Именно на этих улицах? – прозорливо спросил Шмель.
Лев кивнул.
– Полторы недели назад умерла пьянчужка Анька. Как раз в том доме, где раньше жила балерина Афанасьева. Ей от бабки две квартиры досталось, она одну сдавала в этом же доме, а в другой жила. Умерла как-то тихо, просто сидела у окна. Даже нашли не сразу, дня через два. Через неделю как раз и балерина переехала. Квартира над ней была. Она моего соседа просила помочь с переездом.
– Отчего умерла, установили?
– Да. Там странная история была. – Шмель продолжил разглагольствовать на всю улицу. Просить его говорить потише было бесполезно, художник действительно плохо слышал. Но это не мешало ему узнавать все последние новости, запоминать их и вычленять то, что было нужно. В данном случае – нужно Гурову.
– Сделали вскрытие, странная смерть, говорили. Ходили слухи, что ее тело как-то забальзамировалось, так-то, сам понимаешь, раньше бы нашли. Чего только бабки во дворе не наплели там. И про маньяка, и про то, что проклятие это, и прочее. А на самом деле у нее в крови был какой-то невероятный коктейль из лекарств. И врач такая интересная попалась, я даже портрет ее хотел написать. Она сказала, что кололи медленно.
Вот и нашелся «нулевой пациент», тот, на ком пробовали смесь, которая в дальнейшем и стала оружием.
– Еще был кто-то?
– У нас же тут два дома, где живут богемные. Коллекционеры, художники, удивительно, как вообще сохранился этот оазис. – Шмель немного подумал, а потом щелкнул пальцами. – Знаешь, была еще одна странность. Я даже подумал, что надо записать ее где-то, чтобы потом использовать, может, в интервью – у меня хотели автобиографию писать. Настоящая библиограф приезжала, вся такая тонкая-звонкая, воздушная. Но я в тот момент уезжал к другу во Владивосток, хотел своих коней в сопках написать. Но она сказала, что обязательно меня найдет, и взяла нашего режиссера в оборот.
– Режиссера?
– Ну, он так себе режиссер, это мы его так зовем. Снимал такое, знаешь, кино, для любителей черно-белых фотографий и мыслей параллелепипедами. Если честно, я пару его фильмов смотрел – не понял вообще ничего. Он еще собственный язык изобрел, и все актеры в кадрах говорили только на нем. А один фильм был вообще про женщину-стул. В общем, странный был. Аркашка. Аркадий Оро. Можешь поискать его в интернете. Умер от удара. Вот это было действительно страшно, потом несколько недель все обсуждали.
Шмель снова задумался, припоминая, где именно произошло описываемое событие.
– Точно, я вспомнил. Лора открывала свою выставку в галерее в Лебяжьем, там есть гостиница небольшая, и в ней зал. И Аркаша там был. И вот все собрались, он взял бокал шампанского. На моих глазах все произошло. Вдруг он упал, стал корчиться, это было очень страшно, вызвали «Скорую», пытались оказать помощь бедняге. Шут с ним, с искусством, не должен человек так страшно умирать, а он аж зубами скрипел – думал, в крошку сотрет. Все пытались ему как-то помочь, но там уже, сам понимаешь, почему-то с первого взгляда было видно, что он умирает. Не может у человека, который еще будет жить, выгнуться так позвоночник. Потом сказали, что это были какие-то судороги, я не помню, «Скорая» приехала, забрала его.
Даже несмотря на то, что полковник уже практически не стоял на ногах, а голова от усталости ничего не соображала, он еще перед встречей включил в телефоне диктофон, чтобы потом переслушать все, что говорил ему Шмель.
Художник обещал позвонить, если что-то вспомнит еще, а Лев, садясь в машину, набрал Крячко и предупредил, что завтра с утра поедет в Лебяжий, в ту гостиницу к бывшему спасателю. Вот действительно, и не верь в проклятия, про которые когда-то очень любили судачить. Что, мол, как была улица торгашей, где за полушку душу можно продать и купить, так ничего и не изменилось. Хотя Лев всегда искренне любил улочки старой Москвы и старался сделать все, чтобы они так и сохранялись. Спокойными, безопасными.
А тут вон что. Кому-то очень сильно, похоже, не угодила богемная жизнь в тихой части центра Москвы.
У квартиры Гурова на коврике лежал букет белых лилий, перевязанных траурной лентой. Полковник даже не повел бровью. Но привычно аккуратно, в перчатках, снял ленту, чтобы завтра добавить ее к списку улик, а цветы поставил в вазу и вынес в подъезд. Для квартиры запах лилий тяжеловат, а для подъезда дома в самый раз.
Мария целый день слала восторженные фотографии с красотами Сухуми, и Лев в очередной раз порадовался, как хорошо все совпало. Либо она таким образом пыталась показать ему, что все хорошо и внезапная поездка только порадовала ее, либо там в самом деле было настолько чудесно. Гуров улыбнулся, и все, что он успел ответить, уже лежа в кровати: «Мне с тобой очень повезло…», и после этого полковник провалился в глубокий сон без сновидений.