Для них он уже труп! И признания его теперь уже не имеют никакого смысла. Никакого!..
Боже!.. Мама!.. Нет сил все это вытерпеть. Скорее бы все кончилось… Как жаль, что он понимает по-русски! Лучше бы до последнего мгновения не знать, что его ожидает.
Из соседней двери вышел немолодой капитан, к которому снова вернулся бас, и коротко приказал часовому вести пленного назад. Тот дотронулся до плеча Леона, и знаком показал, чтобы он шел вперед.
Леон медленно шагал по дорожке к хате, опустив голову. Все краски вдруг стерлись. Он не видел ни домов, ни встречных людей, ни неба, ни земли. А что, если все это ложь и его убьют сейчас, в затылок? Почему-то солдат отстал. Стоит. Целится!.. Сейчас!.. Сейчас… Он ощущает острую физическую боль в затылке…
Но выстрела нет! Солдат отстал, чтобы закурить новую папиросу. Наконец ступеньки крыльца. Одна!.. Жив!.. Вторая!.. Жив!.. Третья!.. Шаг, еще шаг!.. Жизнь распалась на отдельные движения!.. Вот рука взялась за дверь. Жив!.. Вот дверь приоткрылась!.. Жив!..
Нет! Солдат не выстрелил!.. Не выстрелил!.. Но нет сил ожидать ночи!..
Он тяжело опустился на топчан и немеющими пальцами расстегнул воротник кителя. На столе стыл обед, но он даже не притронулся к нему.
В окошко было видно, как солдат, который его привел, о чем-то беседует с часовым, очевидно, рассказывает что-то веселое — оба посмеиваются.
В мире еще есть смех!
Его знобило. Он потуже натянул на плечи шинель и, согнувшись, приткнулся в угол. И вдруг вспомнил, что давно не молился. Губы стали шептать молитву, которую знал с глубокого детства: «Боже, прими и прости мои грехи!..» Но поймал себя — мысли прикованы к Тоне. Последняя надежда. Он не хочет умирать! Не хочет!..
День тянулся! Он потерял счет времени, может быть, он уже прожил здесь двести, а то и триста лет. Как будто за окном уже смеркается. Скоро ночь!.. Ночь!.. Где его убьют?! Наверно, здесь же, около хаты!.. Он будет лежать на земле, и вот эти руки уже ничего не будут чувствовать.
Он смотрит на свои широкие, сильные ладони, сгибает и разгибает пальцы. Сейчас они еще живы! Куда попадет пуля?.. Вот сюда, в сердце?.. А может быть, в глаз?! И он зажмурился, так невыносимо об этом думать…
Может быть, не все кончено!.. Испытай судьбу!.. Как будто охрану не усилили! Попробуй бежать!..
Он осторожно пробрался к окну. Часовой скучающе сидит на крыльце, зажав винтовку между коленями. А что, если вызвать его, заставить войти в хату, наброситься и задушить? А потом надеть его шинель и начать пробираться к фронту. Если уж суждено погибнуть, то пусть в бою, он будет отстреливаться из винтовки.
Он постучал согнутыми пальцами в стекло.
Круглов встал и неторопливо подошел к окну.
— Что надо?!
Леон знаком показал, что просит его зайти.
— Не положено! — крикнул Круглов и вразвалку пошел на место.
Леон посидел немного у окна, судорожно думая, что же еще можно сделать. Ничего не придумал и поплелся к своему топчану.
Ломило голову. Хотелось сорвать повязку, но он понимал, что только доставит себе лишние мучения. Посидев немного, он прилег. И как только голова коснулась подушки, он сразу же почувствовал под нею какой-то посторонний, жесткий предмет.
Через мгновение его рука вытащила маленькую солдатскую лопатку, к ручке которой был прикреплен клочок бумаги. Письмо? Он быстро развернул его. Печатными буквами по-немецки написано: «Копайте в сенях, со стороны поля и ждите».
Несколько мгновений он всматривался в скупые, слова, постигая их тайный смысл. Уже угасшая надежда, возрождаясь, возвращала его к жизни. Действовать немедленно, не теряя минуты…
Какое счастье, что он заперт только снаружи. Он давно заметил, что доски пола в сенях прогнили и едва держатся. Их легко раздвинуть и опуститься в неглубокое подполье. Фундамент у этой хаты, наверно, уходит в землю всего на несколько сантиметров, а там, где сени, его и совсем нет… Только тихо!.. Тихо… Ни одного лишнего звука!.. Нервы напряжены до отказа. Рука до боли сжимает древко лопатки. Он выглянул в окно. Часовой медленно идет в сторону от крыльца. Вот его голова промелькнула мимо окна. Теперь можно приоткрыть дверь в сени!..
Боже! Какой предательский скрип! Он только сейчас услышал этот визгливый стон, от которого цепенеют все мускулы. Проклятая! Теперь она сама закрывается!..
Отчаянным движением он выскочил в сени, придержав дверь. В сумраке трудно разглядеть, какая половица наиболее годна для того, чтобы ее быстрее приподнять. Он опустился на колени и ощупью стал выискивать щель, настолько широкую, чтобы, действуя лопаткой, как рычагом, раздвинуть доски. Огромная заноза вонзилась ему в левую ладонь; он выдернул ее, зашипев от боли, и тут же забыл о ней…
Вот и щель. Здесь доски едва держатся. Один сильный нажим, и они поддадутся. Но едва он засунул в щель лопатку, как услышал приближающиеся шаги часового.
Если бы только он мог, он сдавил бы себе горло, чтобы не дышать. Замерев в неудобной позе, согнутый в три погибели, он ждал. А часовой стоял в каких-нибудь пяти шагах, отделенный тонкой дощатой дверью, сквозь которую слышен самый тихий шорох.
И вдруг ему захотелось кашлянуть. Спазма терзала горло. Как трудно справиться с самим собой. Он широко раскрыл рот, затаил дыхание и почти задохнулся, когда почувствовал, что наконец спазма отпустила его.
Шаги стали снова удаляться. Выждав, он начал медленно нажимать на ручку лопатки, отводя ее в сторону, и доска, тихо затрещав, немного приподнялась. Но гвозди все же ее держали, и настал момент, когда она, упруго изогнувшись кверху, начала сопротивляться…
Каждая из минут равнялась целой жизни. Когда он справился с доской, оказалось, что нужно отрывать и вторую. И опять повторилось все сначала.
То, на что в обычной жизни ушло бы полторы минуты, сейчас потребовало не меньше часа тяжелейшего напряжения.
И вот он может спуститься вниз, к земле, до которой меньше метра. Он пригнулся и ударил в землю лопаткой. Раздался резкий скрежещущий звук — лопатка скользнула по камню.
Все пропало! Но, очевидно, звук был не так силен, как отдался в его напряженных нервах.
Нет, действовать лопаткой слишком опасно. Руками надежнее… И он, срывая кожу и ногти, начал пальцами разрыхлять землю, потом приспособил осколок кирпича, который выковырял из подпорки нижнего бревна хаты.
Когда боль в пояснице стала невыносимой, он лег на живот — теперь дело пошло быстрее. Он уже запускал руки в нору по локоть, все время ее расширяя. Потом наступил момент, когда он снова вспомнил о лопатке. Ниже, где не было камней, она входила в землю сравнительно бесшумно.
Лишнюю землю он старался тихо откидывать в стороны и постепенно оказался стиснутым ею. Земля набивалась в рот, скрипела на зубах, забивалась в нос, мешала дышать. Ее полно было под рубашкой, в волосах, она залепила ему уши… Но он не чувствовал ничего; им двигало только одно темное, уже не подконтрольное чувство — выжить!.. Выжить!..
И когда, наконец, он просунул руку в нору и вытащил комель провалившегося в подкоп дерна с той стороны, где жизнь и свобода, он замер от счастья…
Только бы не услышал часовой!.. Теперь к нему вдруг вернулось спокойствие, тяжелое, каменное. Каждое движение стало расчетливым. Все его чувства, как радары, были направлены в ту сторону, где сейчас находился часовой, и они ловили точные импульсы, предупреждая его приближение.
В темноте он не видел ног часового, но чутко угадывал каждое его движение. Вот он дошел до угла хаты, вот оглянулся, вот снова завернул за угол.
Еще немного. Нора расширена… Он протиснулся в нее и выглянул. Вблизи темнеет плетень, а за ним — поле!.. Спасительное поле!..
Бежать!.. Бежать!.. Не медля ни секунды!.. Бежать!..
И вдруг ему стало страшно от чувства безнадежности. Куда он пойдет?.. Где будет искать спасения?.. Один! Без компаса! Не зная обстановки!.. Его же найдут и пристрелят, как только взойдет солнце…
Нет, надо ждать! Ждать, когда придет девушка!.. Но ведь это безумие!.. У нее же не хватит сил справиться с часовым!.. А каждую минуту могут появиться те, кто должен его убить…
Шаги!.. Уже идут!.. Нет, это часовой!..
Леон стремительно втянулся назад в нору. Скрипуче прошагали совсем близко сапоги, тихо звякнула о землю винтовка. Часовой остановился. Закурил. Пошел дальше по своему бесконечному кругу.
Вдруг Леон услышал тихий, как шелест ветра, шепот.
— Леон!.. Ле-он!
Его звали! Откуда доносился голос? Уж не сходит ли он с ума?
— Ле-он!
Он высунул голову из норы.
— Ле-он?!
Теперь он сразу узнал голос Тони и увидел очертания ее фигуры за плетнем. В то же мгновение она исчезла.
Опять появился часовой. Леон с такой силой рванулся назад, что ударился головой о нависающее сверху бревно. Незаживающая рана!.. От дьявольской, сумасшедшей боли свело тело. Он не мог ни двинуться, ни пошевельнуться. Теперь ему хотелось только одного — поскорее умереть. Нет сил выдержать такое молча, без стона! Но вот боль немного утихает, и он снова чувствует, что может двигаться. На локтях подтянулся к норе, высунул голову и уже не в силах больше терпеть и выжидать вылез и изо всех сил, на которые был способен, метнулся к плетню, в кусты.
— Сюда! — услышал он голос Тони, и тут же ее руки с силой пригнули его к земле; он послушно упал, испытывая непреодолимое желание больше не подниматься.
— Пошли!.. Быстрее пошли!..
Ее руки подхватили его, и он на неверных ногах, непрерывно припадая, поплелся за ней. Все плыло, как в тумане. Разбитая голова казалась схваченной тесным горячим обручем, как во время страшной испанской казни — гарроты.
Он только запомнил, что они заходили в какой-то сарай, посреди поля, где она накинула на него поверх мундира русскую шинель и заставила надеть на голову солдатскую шапку. Где-то совсем близко стреляли. Очевидно, его побег был уже обнаружен.
— Быстрее!.. Быстрее! — торопила Тоня, шагая рядом и поддерживая его под руку.