Африканский поэт конца V в. Блоссий Эмилий Драконтий — один из тех авторов, в творчестве которых отчетливее всего сосуществовали, не смешиваясь, христианская и языческая культура. Христианские и языческие стихи Драконтия в течение долгого времени не только переписывались, но и издавались порознь: первое полное издание, объединившее те и другие его сочинения, появилось только в XX в.
Христианские стихи Драконтия — это поэма в четырех книгах под заглавием «Хвала господу». По содержанию она скорее лирична, чем эпична: сквозного повествования в ней нет, поэт восхваляет милосердие божье к роду человеческому сперва на материале ветхозаветной истории (книга I), потом — новозаветной (книга II), потом — на конкретных примерах покорности божьим велениям (книга III, в которой сопоставляется длинный ряд библейских героев-самопожертвователей, начиная с Авраама, и не менее длинный ряд античных героев-самопожертвователей, начиная с Менекея, Кодра и Леонида, — разумеется, вывод делается в пользу первых), и наконец, на общей картине современной греховности человечества, к которому бог так незаслуженно милосерд (книга IV). Таким образом, поэма легко распадается на отрывочные эпизоды; наибольшей славой из них пользовалось описание шести дней творения в первой книге — в VII в. оно было даже издано отдельно под редакцией испанского поэта Евгения Толедского. Эта часть поэмы приводится нами и здесь. Она обнаруживает любопытные отголоски античной поэзии: при изображении меняющегося облика творимого мира образцом автору служат «Метаморфозы» Овидия, а отдельные мотивы восходят к Лукану (описание змей), Стацию и Клавдиану. Стиль поэмы пышен и многословен, автор изощряется, вновь и вновь разными словами передавая одни и те же мотивы (например, зелень райского сада), поэтому повторения у него не редкость.
Языческие стихи Драконтия — это цикл 10 стихотворений под общим названием «Romulea»: два предисловия в стихах; три декламации — речь Геракла при виде отрастающих голов гидры, размышление Ахилла, выдавать или не выдавать Приаму тело Гектора, и контроверсия с запутанным судебным случаем «О статуе храброго мужа»; три эпиллия — о Гиласе, о похищении Елены и о Медее; и два эпиталамия, один из которых переведен ниже. Здесь стиль Драконтия становится еще изысканнее: он громоздит мифологические имена и намеки, называет богиню любви в соседних строчках то Дионой, то Венерой, то Кипридой, и изъясняется так метафорически, что без всяких пояснений называет море «синим мрамором», а детей «залогом любви» — в переводе подобные тропы пришлось упростить. Этот пышный стиль позднеантичного барокко уже предвещает культ «темной поэзии» VI в. в Африке и в Тулузе.
В эпиталамий Иоанну и Витуле вставлено сетование поэта на свою горькую долю, в которой он ждет помощи от воспеваемых им родителей новобрачных. Другие подробности на этот счет содержатся в поэме «Хвала господу» и в отдельном стихотворении под заглавием «Оправдание». Из них мы узнаем, что Драконтий, уже известный поэт и судебный оратор, в царствование вандальского короля Гунтамунда (484—496 гг.) был обвинен в государственной измене за то, что сочинил стихи в честь чужого властителя (несомненно, константинопольского императора), попал в тюрьму, вынес пытки, и лишь с большим трудом, при помощи знатных заступников, был освобожден. Более о его жизни ничего не известно.
Кроме перечисленных произведений, Драконтию на основании стилистических признаков с довольно большой достоверностью приписываются еще два произведения языческого цикла: эпиллии об Оресте («Трагедия Орест» — т. е. «поэма на тему, обработанную трагиками») и о юноше Пердике, по воле Венеры влюбившемся в свою мать и скончавшемся от любви («Болезнь Пердики»).
ИЗ ПОЭМЫ „ХВАЛА ГОСПОДУ“(КНИГА I)
Разве не чтит человеческий род творящего бога?
В день шестой сотворенный, не стал ли он, волею божьей,
Ныне владыкой всего, что создано в пять предыдущих?
В первый из дней был свет сотворен и тьма расточилась.
Свет был раньше небес, свет — ясного дня зачинатель,
120 Свет — сияние сфер, свет — грань для сумрака ночи,
Свет — природы лицо, свет — вождь в хороводе стихийном,
Свет — всех красок отец, свет — ясного солнца подарок,
Свет — украшение звезд, свет — желтой луны полумесяц,
Свет — зарница небес, свет — мира святое начало,
Свет — пыланье огня, свет — вестник великого срока,
Свет — первозданье творца, свет — ключ целомудренной жизни,
Свет — земледельцам привет, свет — страждущим ласковый отдых,
Свет — половина времен, свет — мера течению суток,
Свет поставил в начале вещей творимого мира
130 Славимый нами господь всеблагой, безупречный создатель.
Света сего не затмит ночной угрожающий сумрак,
Свету сему раскрывается все, что деется в мире;
Света творец сам светом явил начало творенья:
Свет в начале явив, дал светлую людям надежду.
В свете покоится мир — и свет предшествовал миру,
Солнца путям круговым и блеску его огневому,
Ибо светом господь осиял все творенье господне
День второй покатую твердь изгибает над миром.
Мощным потоком под ней разливаются горние реки —
140 И потекли благодетельных вод круговые потоки
Там, где в своде небес пылает эфирное пламя.
Трижды блаженна вода, заключенная в своде небесном,
Ибо воздвиг и вознес ее к высям господь-громовержец!
В смежных пределах своих замкнулися обе стихии:
Влага не гасит огня, и огонь, пламенеющий в тверди,
Водному хладу не враг: сохраняют и тот и другая
Цельной природу свою, покорны господним уставам, —
И нераздельны они, и неслитны вовек пребывают.
Третий день распростер морей лазурные глади:
150 Мир захлестнул седой океан необъятным разливом,
164 И судоносная зыбь всколебалася пенной волною.
151 Этот же день явил из воды и твердую сушу:
Встала над морем земля, разделяя безмерные хляби,
В шар сплотилась она и повисла в пустынном пространстве.
Неба кружащийся свод осенял ее, воды питали —
Быстрая влага несла основанья для будущей суши,
И оседали они, сухие, из водной утробы,
В землю — покуда не мать. Рассыпался песок по песчинкам,
Глина слипалась в комки, тяжелели булыжные камни,
Горы вставали стеной, прорезались глубокие реки,
160 Распростирались равнины, дугой выгибались заливы,
Нагромождались бугры, щетинились грозные скалы.
Круто взлетал неприступный утес, опускались долины,
163 Их окружали холмы, возвышаясь гряда за грядою,
165 И, за отрогом отрог, межевались луга по низинам,
А у подножий ложились поля, орошенные щедро.
Зеленью всходит трава, пробиваются к свету побеги,
Свежей одета листвой, зеленеет младая олива,
Зреют плоды на ветвях впервые родящих деревьев,
170 Лавр награду растит красноречью грядущих поэтов,
Плющ, извиваясь, ползет, и лозы кистятся кистями,
И раскачавшись, как бич, ударяют по пальмовым веткам;
А виноград, обвивая кусты, покрывая поляны,
Брызжет соком хмельным из низко свисающих гроздьев.
Все цветет и дышит вокруг земным ароматом,
Но хоть земля и одна, дыханье ее многовидно —
Сколько трав и цветов, столь много и благоуханий!
Мир в цвету, как Индия, был богат и роскошен:
Соки по травам текли, первородным гонимые солнцем.
180 Есть в подсолнечной сад, четырьмя орошенный реками,
Весь распестренный цветов амброзийных ковром многоцветным,
Благоухающий запахом трав, увяданья не знавших,
Божьей земли вертоград, совершеннейший всех вертоградов.
Здесь не сменяется лето зимой, здесь год многоплоден,
Здесь многоцветна земля, разукрашена вечной весною,
Здесь, словно хор, деревья стоят в одеяньи веселом;
Сучья в свежей листве сплелись тенистой стеною,
Всех деревьев плоды свисают бременем с веток,
И на траве врассыпную лежат. Ни жгучее солнце
190 Не опаляет тех мест, ни ветры его не колеблют,
Ни налетающий вихрь коварной неистовой бури;
Этой земли ни лед не скует, ни град не изранит,
И не покроет лугов сединою морозною иней.
Нет, здесь воздух так ласков и свеж, он нежным дыханьем
Веет от ясно струящихся вод господнего сада,
Кудри деревьев легко шевелит, и в ответ дуновеньям
Ходит под деревом тень от трепещущих веток и листьев,
Зыблется зелень-краса и кивают плоды налитые, —
Ибо весна, вековечно царя, укрощает порывы
200 Ветра, и листья щадит, и плодам доспевать позволяет.
Пчелы, и те без труда здесь лепят ячейки из воска —
Каждое дерево здесь медвяным нектаром дышит,
Он проступает росой, он каплями капает в листья,
Словно в раскрытые чаши, суля исцеленье болящим...[182]
206 Вот и заря четвертого дня взошла над волнами,
И заалел небосклон стыдливым румянцем рассвета.
Тут-то солнце зажглось, лучась сияющим шаром,
И заливая весь мир живительным пламенем света:
210 Все улыбнулись стихии навстречу живящему жару.
Вслед за солнцем взошла и луна, его порожденье,
Черные сумраки тьмы спеша расточить и рассеять,
Трепетный свет и сладкий покой неся мирозданью.
Небо ночное ясней, когда полумесяц дремотный
То округлится сполна, то вновь становится узким.
И, наконец, просиял небосвод многозвездным убранством:
Каждая в небе звезда обрела назначенье, названье,
Место в эфире свое, восходы свои и закаты,
Меру свою и предел, свой огненный блеск и сверканье,
220 Свой предназначенный путь в окружностях горнего неба.
Нет их сонму числа, и свет их пламенно-ясен,
Но неспособны они затмить сияние солнца,
Тонут они в потоках лучей дневного светила,
Меркнут, скрываясь из глаз, сколь ни светлые, — так светозарно
Солнце, которое мир из безмерного делает зримым,
Солнце, живящее жаром своим небо, море и сушу,
Божьих творение сил, — то солнце, которое ходит
В двух полушариях сферы небес, покорствуя богу,
Богу, что движет миры и над ними грохочет громами,
230 Божьему слову служа, по божьему движась уставу, —
Солнце, воитель господень, который и месяц и звезды
В небо ведет молодое над миром, впервые весенним,
С этого раннего дня и впредь на вечные веки.
В пятый день явились на свет живые созданья.
Струи воды сплотилися в плоть, натянулися в жилы,
Влага мышцами стала, теченье застыло костями,
И заблестели глаза, как капли, замерзшие льдинкой.
Сколько струек в воде, столько рыбок выплыло в море,
Резвой игрой веселясь в его бескрайней лазури,
240 И от подводного их дыханья волна зарябила.
А для еще не рожденных зверей, насельников суши,
Пищей готовые стать, взлетели пернатые птицы,
Шумом плещущих крыл наполняя отзывчивый воздух
И оглашая его разногласным, но сладостным пеньем,
В коем звучала хвала создателю птичьего рода.
Каждой птице — свое оперенье: одна в белоснежных
Перьях, та в багреце, а третья в шафранном наряде,
Золотом блещет четвертая, в искорках крылья у пятой,
А на груди и на шее горит переливчато яхонт.
250 Эту — пышный хохол украшает, ту — звонкое горло:
Видом невзрачна она, но пенье прекраснее перьев.
Ровный цвет у одной, у другой — разноперый и пестрый,
С птицы на птицу бежит разноцветный узор оперенья,
И на воздушных струях распластаны мощные крылья.
День шестой листву на ветвях и траву меж цветами
Выметал, и пронизались поля остриями колосьев,
Лес зеленеет в весенних кудрях, шумливые гнезда
В сучьях таятся, и крик щебетливый летит отовсюду.
Крыльями воздух пичуги не бьют, не парят в поднебесье —
260 Крепко в листьях засев, колышутся с листьями вместе,
Не выпуская из цепких когтей упругую ветку.
Роща весенним теплом зовет их лелеять потомство:
В гнездах, пригретые ими, твердеют круглые яйца,
В них созревают птенцы, пушатся, дышать начинают,
Клювом стучат, трещит скорлупа, птенец подрастает.
Кормится, рвется в полет и неловкими крыльями машет...
270 Мир, как пастбище, был, но пастись на нем некому было,
И на цветущих лугах без пользы бы старились травы,
Если бы матерь-земля скота для пастьбы не родила.
Вот молодые бычки наставили свежие рожки,
Бык пошел по полям, а за ним — послушная телка,
Быстрый помчался олень, потрясая ветвистой красою,
И легконогий конь, товарищ грядущих сражений.
Вышли свирепые львы из недр земли беспощадной,
И простодушные овцы, коварным волкам на поживу,
И за трепещущей ланью хрипящие псы устремились.
280 Вепрь, напенивши пасть, вострит свой клык смертоносный
И, раздувая бока, замышляет жестокую драку —
Чтоб из утробы своей изгнать массилический голод[183]
Или чтоб вепрь-соперник к нему не нагрянул войною.
Все породы скотов и все породы животных
По первозданным лугам кочуют, никем не хранимы.
Ходят звери, горам подобные ростом и видом, —
Вот гадюка шипит и ядом капает с десен,
И по расщелинам скал чешуею пятнистою вьется;
Губит дыханьем она: еще не коснувшись зубами[184],
290 Свистом шипящим одним она сеет мгновенную гибель;
Но из нее же зато и целебное варится зелье.
А для того, чтоб не все против всех, не всегда и повсюду
Бились, Господь указал для каждого место и время.
Обуревает их буйная ярость, но в разную пору —
Лев не вечно свиреп, скорпион ядовитое жало
Взносит не вечно, грозясь, не вечно смертельны укусы
Змей, и не вечно дракон, изгибаясь, готовится ранить.
Волны морские не вечно шумят, не вечно на сушу
Льется солнечный зной; жар слабеет от времени года
300 И от земной широты, а море от срока до срока
Тоже смиряет валы, и зыбь сменяется гладью.
Небо — и то не всегда грозит нам грохочущим громом:
Тучи уйдут, и в тиши чередой выплывают светила...
...Всем созданьям венец — существо, одаренное мыслью,
330 Обликом бог и достоинством бог, творится из глины:
В мир он приходит царить, но сам он — смиреннейший в мире.
Он над природою царь, над природою, все породившей,
Сам же он не был рожден ни землею, ни влагой морскою,
Ни небесами, ни звездным огнем, ни воздухом чистым, —
Нет, владыка-творец владыку творимого создал,
Член за членом слепив его тело из дольнего праха,
Персть, не имевшая вида, сплотилась в телесную форму.
Обликом став человек, а образом — божье подобье.
Тело сие без души пребывало недолгое время,
340 Но дуновение вдруг пробегает по глиняным членам,
И согревается алая кровь, наполняя предсердье,
Всходит румянец к щекам, становится розовой кожа,
В плоть превращается прах, вся кость наполняется мозгом,
И как колосья в полях, прорастают на темени кудри.
Вот из темных глазниц замерцали жемчужные очи,
Вот из сплетений грудных издает создание голос,
Радостно славя творца за радость быть сотворенным;
Вот он обводит глазами вокруг — дивится, как пышно
Цветом покрыты поля, дивится, как чистые воды
360 Рек четырех, волнами звеня, струи завивая,
Льются в зеленых брегах по полям и под сенью дубравной,
И на себя самого дивится: и кто он, и что он,
Хочет спросить в простоте, а к кому обратиться, не знает,
И для чего он живет, и за что получил в обладанье
Мир и обитель сию средь цветущего царства природы...
ЭПИТАЛАМИЙ ИОАННУ И ВИТУЛЕ
Ныне хочу я, певец, опьянеть идалийскою песней[185],
Брачный восславив чертог благородного Фабиев рода.
Если бы этот удел дала мне благая Фортуна —
Я бы достойным себя показал и ушел бы с победой.
Вновь бы я к жизни воскрес, возродившись не телом, но духом,
И воспевал Иоанна и Витулы свадебный факел,
Лавром кудри увив и миртом чело украшая.
Я бы поведал о том, как властительны брачные клятвы,
10 Как на любовный их зов нисходит благая Венера,
Вслед за собою ведя хороводы Амурова войска.
Юный Амур! Он нежен, жесток, самовластен и ласков,
Он молчалив и речист, он миролюбив и воинствен,
Гол и вооружен, зол и мягок, неистов и кроток,
Сеет любовь на лету, оттого он и дорог Венере.
Всем он знаком: не его ли стрелой Ахилла родитель,
Славный потомок Эака, вспылал любовию к нимфе?[186]
И не его ли огнем горел Аполлон-словодержец,
К Дафне любезной стремясь, а Вакх, индийский владыка,
20 Ясное видя лицо диктейской возлюбленной девы?
И не от этих ли стрел вскипело неистовство страсти
В Марсе, когда, возжелав белорукую деву-весталку,
Римлянам он подарил на вечные веки Квирина,
Ради него собравши богов в надзвездном сенате?
Ах, тому, кто томится в тюрьме, не к лицу песнопенья!
Но и молчать в столь праздничный день не пристало поэту.
Пусть же правдивую песню мою здесь отроки грянут,
В лад руками плеща, пусть нежные девы ударят
Бубнам в грубое дно, и пусть дуновенье дыханья,
30 Движимо легким перстом, прозвучит по скважинам флейты;
Пусть мусический плектр[187] коснется струны сладкозвонной,
Вслед людским голосам звуча говорливою лирой.
Пусть библиады сатирам, а нимфы дадут гименеям[188]
Руки, пусть в хоровод дриады пойдут и напей,
Пусть ореады и фавны, вакханты и девы-наяды
Соединятся по воле Амура, под властью Дионы!
Пан козлоногий на дудке двойной подыграет припрыжке,
Пьяный Силен с осла своего кивнет благослонно,
Пусть поцелуй с поцелуем сливается в розовых губках,
40 Жилы поют, и язык небывалые шепоты учит,
А шаловливый зубок прикусом живит наслажденье.
Нежная грация пусть сплетает весенние стоны,
Пусть целомудрие чистое, строгого мужа отрада,
Пестрые рвет цветы по лугам и венки завивает,
Лилии в них сочетав с гиацинтом, фиалкой и розой,
Пусть ее щеки горят розоватым жемчужным румянцем,
Пусть в ее сардском меду кипят ситифийские травы[189] —
Так идалийский юнец сливает усладу с отравой,
Роза шипами грозит, в сиропе таится лекарство,
50 И защищает пчелиное жало пчелиные соты.
Так же и девичий стыд — не схлынет он раньше, чем дева
Ногти супругу в лицо не вонзит, охраняя невинность,
И не почует сама, что кровавою ранена раной —
В первый раз причастившись священному пламени жизни.
Так вчерашние дети становятся взрослыми ныне,
Так человеческий род соблюдает закон вековечный.
Пусть же на них, новобрачных, прольются несчетные блага —
Столько благ, сколько пальм осеняют их свадьбу ветвями!
Пусть седовласая Честь, и Верность, и чистая Радость
60 Легкие руки сплетут в ожидании скорых потомков.
Вот и Юнона спешит, благие блюдущая браки,
С нею нисходит на зов прядильщица шерсти, Минерва,
Вместе справят они торжество святое Дионы.
Юноши, пойте о них! Подпевайте, юные жены!
Вторьте, отроки, в лад, и нежные отроковицы!
Пойте о них, ветераны любви, почтенные старцы —
Кто не поет о любви, тот еще не расчелся с любовью,
Ибо и белых седин не щадят Купидоновы стрелы.
Я же, увы, в темнице моей не в силах настроить
70 Лиру и песнь завести (ведь песни меня и сгубили!) —
И вдалеке я томлюсь от песен любезной Киприды,
Полон сомнений, тревог, смятенья, отваги и страха.
Так усталый от битв, на покой удалившийся воин
Весь рубцами покрытый, лелеющий томные раны,
Стоит ему услыхать боевые зовущие трубы —
Боль проходит, гнев приходит, рубцуются шрамы,
Вновь занимается дух боевой, он рвется к оружью,
Дух боевой целебней лекарств, он к Марсу взывает,
И от грохочущих труб наливаются силою члены.
80 Или как резвый скакун, к ипподромному призванный бегу,
След круговой оставляющий в быстрокопытном полете,
Баловень шумных побед, опьяненный стремительным скоком,
Слишком умчится вперед, окутанный облаком пыли
Из-под сверкающих спиц, под пенье оси колесничной,
Вдруг сбивается с ног, на него налетают колеса,
Пыл обращается в боль, друзья и враги на трибунах
Стонут и плещут, кипя, а коня уже тащат в конюшню;
Но лишь услышит опять он колеса, и конское ржанье,
И рукоплещущий цирк от первых рядов до последних —
90 Тотчас уши насторожит и вытянет шею,
Тотчас понурую голову вскинет и весь затрепещет,
Оземь копытами бьет, оглашает ржанием стойло,
Землю у ног своих орошает брызгами пены,
Ищет зубами удил, забывает минувшие раны,
Рвется из стойл и бросается вскачь в запоздалом порыве.
Или как певчая птица, попавшая в тайную петлю,
Звонким пеньем своим оглашавшая некогда рощу
И услаждавшая слух земледельцев в их тяжких работах,
Вмиг замолкает в плену, тоскуя глубокой тоскою
100 О миновавшей свободе, о роще, о воздухе вольном,
Наглухо в горле замкнув трепетанье певучего звука;
Если же вдруг заслышит она щебетанье подруги —
Песня рвется на свет из пленной груди, как из вольной,
Словно поет она, сев на суку в зеленой дубраве;
Но и в такой ее песне звучат стенания жалоб.
Вот таков же и я: из темницы взирая на праздник,
Скромную песню свою сплетаю возлюбленной паре,
Чтобы бряцанием струн прославить два славные рода.
Понтифик Оптатиан и товарищ его Статулений,
110 Оба — мужи, непорочные нравом, смиренные духом,
Благочестивые сердцем священнослужители храма,
Оба — доверьем сильны в высоких дворцовых палатах:
Первому тайны свои Палатин доверяет лацийский[190],
И посвящен второй в святыни данайского дома.
Кровь их родов сочетается днесь — да будет ей благо!
Как не лелеять мечту, что от этого знатного брака
Выпадет милость и мне, певцу, одетому в тогу?
Мне ведь в доле моей больнее всего от сознанья,
Что меж такими людьми не вспомнил никто о поэте,
120 Скрытом в мрачной тюрьме. Но если меня и терзают
Беды мои, то и вам забвение ваше не в радость:
Вам наказание — стыд, сотрясающий тело и душу,
Стыд, что с вашим умом и с вашей изысканной речью
Вы позабыли певца, презрев его скромную музу.
Много ли проку — спасти от смерти того, кто истерзан,
Чтобы оставить его в тюрьме умирать постепенно?
Невелико преступленье, которым навлек я немилость,
Но злоязычье людское меня клеветой уязвило,
Преувеличило зло и из легкого сделало тяжким.
130 Вместо того, чтоб прощенье обресть, обрел я гоненье,
И обратилася в гнев достохвальная царская милость.
Но всемогущий господь умягчает сердца властелинов
И милосердьем своим их учит прощенью и миру.
Что ж? когда от царя получу я прощенье и волю,
Между тем как ваши уста промолчат бесполезно, —
Кто же ваши тогда сохранит имена для потомства?
Но не хочу печально кончать я брачную песню —
Лучше о том я шепну, что сделает матерь Диона,
Свадебный кончив обряд и готовя отплытье в Каралы[191].
140 Вступит она в Эолов чертог, и умолит владыку
Бурные ветры унять над лазоревым мрамором моря,
В парус попутно дохнуть и направить морские теченья
Так, чтоб достигнул корабль невредимо сардинских пределов.
И не откажет Эол законной Кипридиной просьбе:
Двинется в путь по волнам в одеянии пышном Венера,
Следом за ней — тритоны-юнцы и нифмы морские,
Пенный хор нереид, и питомцы старинного Форка[192] —
Рыбы подводных пучин, и с ними киты-исполины;
Выплывут из глубины чудовища недр потаенных
150 И понесутся, резвясь, по вскинутым пенистым гребням.
Вот среди них Галатея, верхом на игривом дельфине,
Брызнет соленой росой струистой волны на Нептуна,
Бог встряхнет бородой, и смехом зальется Диона.
А легкокрылый Венерин стрелок, паря над зыбями,
Сеет розы в волнах и пускает огнистые стрелы
В поезд богини любви, и холодные синие воды
Пламенем жарким горят, и стихии приветствуют свадьбу.
Полно! Песне конец; а о чем промолчал я сегодня,
В должный о том я поведаю срок для любезных потомков.