Именно в VI—VII вв. складывается двоякое отношение к произведениям римской литературы: это — либо полное отрицание всякой языческой литературы как чуждой и греховной, либо попытки извлечь из нее отдельные произведения и цитаты, которые могли быть истолкованы как пророчества или как доказательства несостоятельности и ложности языческой религии, какую бы форму она ни принимала. Этим отношением к ней и можно объяснить, что после стараний некоторых писателей IV и V вв. удержать интерес и любовь к «великому вечному Риму» и произведениям его писателей в VI и VII вв. этот интерес падает, и первые признаки его возрождения вспыхивают уже только в конце VII в. Тем не менее литературная деятельность, конечно, не прекращается совсем. Напротив, развиваются новые литературные жанры, более тесно соприкасающиеся с жанрами классической литературы, чем это может показаться на первый взгляд.
В классической античной литературе понятие поэтического «рода», «жанра» сложилось само собой — в силу того, что произведениям эпическим, лирическим и драматическим был присущ и свой собственный способ исполнения и свои особые стихотворные размеры. Слушатель, воспринимавший то или иное поэтическое произведение, не должен был задумываться над тем, к какому роду поэзии его отнести. Даже исторические сочинения воспринимались на слух. Известно, что Геродот читал свою «Историю» перед слушателями.
Однако чем больше вступало в силу письменное закрепление сочинений любого жанра, в стихах и в прозе, и чем больше становилось людей, уже не слушающих, а читающих произведения литературы, тем более шаткими становились границы как между родами произведений поэтических, так и между поэзией и прозой вообще. Смешение жанров было знакомо уже эллинистической литературе. Так, например, трудно сказать, к лирике или эпосу причислять буколический жанр (позднейший теоретик литературы и комментатор «Буколик» Сервий изобрел для них термин «промежуточный род»). Еще больше сдвинуты границы в «Менипповой сатуре», смешивающей прозу и стихи, или в «Александре» Ликофрона, излагающей длинное эпическое повествование размером, свойственным драме.
Римская литература, тоже попытавшаяся в свой классический период провести точное разделение между эпической поэмой, одой и драмой, уже в I в. н. э. создала особый, греческой литературе неведомый, род «драмы для чтения», какими являются, по признанию большинства исследователей, трагедии Сенеки. Такое же взаимопроникновение разных жанров произошло и в области прозы. Исторические сочинения, развившиеся из записей логографов и анналистов, приняли в себя настолько мощную струю ораторского искусства, что у поздних историков она оказалась едва ли не основной в их писаниях.
Такое положение дел на поприще литературы надо все время иметь в виду, приступая к знакомству с латинской литературой раннего средневековья, когда одни авторы, пытаясь удержать какие-то традиции и пережитки античной литературы, хватались то за один, то за другой поэтический или прозаический жанр, другие же, либо недостаточно искушенные в античном наследии, либо сознательно боровшиеся против него, создавали произведения, к которым можно полностью применить Сервиев термин «промежуточный род».
Начнем с тех, которые стоят ближе к эпическим поэмам. Может быть, именно этому роду пришлось пережить наиболее резкие изменения при переходе на новую идеологическую почву. Античный эпос был всецело связан либо с героическим прошлым Греции и Рима, либо с общеизвестными мифологическими сюжетами. Хотя поэты II—III вв. не раз сами высказывали мнение, что вся эта тематика устарела и приелась (об этом говорили, например, греческий поэт Оппиан и римский Немесиан, пытаясь заменить мифологические темы естественнонаучными), но освободиться от всей системы эпических сюжетов и приемов никому из позднейших поэтов не удалось. Даже те, кто лишь номинально примкнул к победоносному христианству, как Авсоний, сохранили в своих сочинениях набор античных языческих эпитетов и сравнений.
Совершенно иным путем должны были пойти те, кто принял христианское вероучение во всем его внутреннем содержании. Им пришлось создать и использовать в своих сочинениях новую систему понятий (например, «Адамов грех», «искупление», «благодать», «искушение») и образов («тьма и свет», «священное древо креста», «житейское море», «буря страстей», «Страшный суд» и т. п.). Одним из моментов христианского учения, особенно трудно воспринимавшимся образованными язычниками, было учение о сотворении мира и его личном творце. В большинстве господствующих философских систем космос не был создан единым божеством, а существовал извечно в той или иной форме, и конца мира в буквальном смысле слова ожидать было нельзя. Легче воспринималось учение о личном бессмертии человеческой души и о посмертном воздаянии за совершенные в жизни дела — оно проповедовалось не только христианством, но и многими более древними мистическими культами.
Именно на ознакомление многих тысяч мирян, принявших христианство, но совершенно не осведомленных в нем) с ветхозаветной и новозаветной историей и направили свои усилия новые христианские поэты раннего средневековья. Почти все они начинают свои поэмы с истории сотворения мира и продолжают повествование о последующих судьбах рода человеческого, иногда завершая его концом всемирного потопа, иногда гибелью Содома и Гоморры, иногда доводя его до рождения Христа.
Таковы посвященные Ветхому Завету поэмы Киприана, Мария Викторина, Илария Арльского, Драконтия, Авита (наиболее талантливого из этих перелагателей Библии). Другие поэты пеоесказывали стихами евангельский рассказ о земной жизни Христа (Ювенк, Иларий из Пуатье), а поэт VI в. Аратор — «Деяния апостольские». Большинство этих поэм пользовалось успехом и сохранило свою славу вплоть до эпохи Возрождения. При недоступности для широких кругов полного текста Писания эти поэтические переложения служили нетрудным чтением, сообщавшим основные факты библейской истории. Наряду с поэмами, авторы которых нам известны, имелось немало анонимных стихотворений, пересказывавших отдельные эпизоды ее («Гибель Содома», «Пророк Иона, поглощенный китом» и др.).
Однако эпические поэты, конечно, не могли ограничиться только пересказом уже установленных традицией и канонизированных священных книг, от которых они порой, правда, слегка отклонялись, внося или опуская некоторые подробности, но изменять которые в чем-либо существенном было недопустимо. Больше свободы поэтическому вымыслу давали повествования об отдельных деятелях христианской церкви, прославивших себя либо твердостью во время гонений и мученической смертью, либо долгой подвижнической аскетической и человеколюбивой жизнью. Эти мартирологи и жития пришли на смену поэмам о победах героев над сказочными чудовищами и над врагами отечества, прославляя не столько боевую храбрость, сколько мужественное терпение при телесных страданиях и самоотверженность.
Из библейских материалов почерпнут рассказ о казни семи братьев Маккавеев (поэма Викторина); четырнадцать стихотворений испанца Пруденция, первого крупного латинского поэта-христианина, посвящены прославлению испанских мучеников и мучениц (Лаврентия, Романа, Фруктуоза, Агнии и др.). Более мирные образы защитников и проповедников христианства являются в житиях Мартина Турского (в прозе оно было составлено в начале V в. Сульпицием Севером, лично знавшим Мартина, и переложено в стихи в конце V в. Павлином из Перигё, а в конце VI в. Венанцием Фортунатом) или святого Феликса Ноланского, героя эпохи гонений (о котором написал 15 стихотворений его поклонник Павлин Ноланский). Наконец, уже в VI в. папа Григорий I Великий во второй книге своих «диалогов» передал ряд рассказов об основателе первого монашеского ордена (бенедиктинцев) Бенедикте Нурскийском, основателе монастыря Монте-Кассино.
Таков краткий обзор литературного эпического творчества раннего средневековья. И хотя в общем в нем, несомненно, преобладает чисто эпический элемент, однако то с большей, то с меньшей силой проявляют себя в нем и другие течения. Первое, что имеет огромное значение в большинстве этих поэм, — это догматические моменты вероучения и его морализующие выводы. Эти поэмы хотят не только рассказывать, они хотят путем рассказа учить. В первую очередь — догматам веры (троичности, искупления мира смертью и воскресением Христа, ожидания Страшного суда), во вторую — правилам христианской нравственности (мужественному перенесению преследований, презрению к материальным благам, борьбе со страстями). Эти как бы побочные, по существу же основные, цели поэм придают им то характер личной исповеди, изложения своей собственной веры (например, в стихах Павлина о св. Феликсе), то характер дидактической аллегории (таковы поэмы Пруденция «О рождении греха» и «Психомахия», поэма Седулия «Пасхальная песнь», поэма Драконтия «Хвала Господу»).
И наконец, в спокойном повествовании о библейских событиях или о жизни святых все сильнее подчеркиваются и выступают на передний план рассказы о событиях сверхъестественных, о чудесах. Вера в прочный незыблемый порядок мира в это время уступает место вере в всегда возможное нарушение его по воле личного божества или любого человека, служащего ему верой и правдой. С течением времени эта вера в чудеса все усиливается, и растет поток рассказов о случаях чудесных исцелений, воскрешения умерших, освобождения узников, ослепления злодеев, явления душ из загробного мира и т. п. Впоследствии вера в чудеса становится неотъемлемым признаком христианского вероисповедания, заслоняя собой как догматическое, так и нравственное его учение.
Эпические произведения допускали выражения личного религиозного чувства лишь в качестве отдельных отступлений от основной линии повествования. Но одновременно с ними расцвели и другие жанры, в которых лирический момент мог найти более яркое выражение. На первом месте здесь стоят церковные гимны, стихотворения, предназначенные для хорового пения верующих во время богослужения. Первым и наиболее знаменитым творцом их был епископ Амвросий Медиоланский. Достоверно принадлежащих ему гимнов немного, но они вошли прочно в чин церковной службы, а многие гимны, слагавшиеся позднее, приписывались ему и тем самым входили в прочный фонд церковных песнопений.