Среди писателей каролингского возрождения Эйнхард занимает особое место. Его сочинение «Жизнь Карла Великого» и по значительности материала и по художественным достоинствам является лучшим памятником раннесредневековой биографии. В ней с искренностью, достоверностью и в то же время с чувством меры писатель освещает личность и деятельность императора, которого он хорошо знал, будучи его младшим современником и ближайшим сподвижником.
Эйнхард родился около 770 г. в Майнцском округе зарейнской Германии. Первоначальное образование он получил в Фульдском монастыре. В учении он обнаружил блестящие способности и был послан (в 791—794 гг.) в Ахен ко двору Карла Великого для дальнейшего обучения в Дворцовой школе. Под руководством Алкуина он получил прекрасное разностороннее образование. Особенную склонность он, по-видимому, проявил в архитектуре, и потому получил академическое прозвище Веселиила (в Библии — строитель Соломонова храма). Он руководил постройкой дворца и базилики в Ахене и моста на Рейне. Был приближенным и любимцем Карла, выполнял даже дипломатические поручения при поездках в Рим к папскому двору (в 806 г.). По его совету Карл объявил в 813 г. своего сына Людовика соправителем. После смерти Карла, в 814 г., Эйнхард занял пост личного секретаря Людовика, а позднее, в 817 г. стал советником его сына Лотаря. Междоусобица между Людовиком и его сыновьями заставила Эйнхарда отстраниться от политики. В 830 г. он уехал в ранее основанный им монастырь в Зелигенштадте на Майне, где стал аббатом и умер в 840 г.
Свое главное сочинение, «Vita Karoli Magni», Эйнхард написал между 817 и 821 г. (оно помещено в каталоге аббатства Рейхенау, составленном в 821 г.). В 840 г. аббат Рейхенау, поэт Валахфрид Страбон переиздал это сочинение, разделив его на главы и снабдив прологом, в котором дал некоторые сведения об Эйнхарде, подтверждаемые и другими писателями: Алкуином и Теодульфом. Источниками Эйнхарда были летописи, документы, но основной материал дали ему собственные наблюдения. Из исторических материалов он отобрал лишь самые важные и главным образом те, которые позволяли представить его героя в лучшем свете. В предисловии к книге он сам говорит о своем намерении написать биографию Карла, прославляющую его в веках. Поэтому в сочинении заметна тенденциозность в освещении событий (саксонская война, например, представлена не как агрессивная, а как оборонительная, обходится молчанием жестокость Карла по отношению к саксам и аварам и др.), встречаются фактические и хронологические неточности. Карл изображен как идеальный правитель, образец всех добродетелей. Он — воплощение ума, твердости духа, благородства. Это любящий отец, верный друг, бесстрашный полководец и искусный строитель, умный дипломат и ревностный защитник церкви. Подробно описывается личная жизнь Карла, его характер, обычаи, интересы. И все же сочинение Эйнхарда не панегирик, а живая литературная биография исторического деятеля, сохраняющая в похвалах известную умеренность.
В «Жизни Карла» нетрудно увидеть попытку автора вернуться к приемам античной историографии. Она написана в подражание Светониевой «Жизни двенадцати цезарей». Воспроизводя биографическую схему Светония, заимствуя у него приемы композиции, стиль, даже фразеологию, Эйнхард смог полно и всесторонне изобразить своего героя. По-видимому, биография составлялась преимущественно по образцу «Жизни Августа»: в начале идут краткие сведения о предках (гл. 1—3), затем рассказывается о внутренней и внешней политике Карла (4—17), после этого следует рассказ о частной и семейной жизни, дается его портрет и описание личных качеств, отношение к религии, науке, наконец, описывается болезнь, смерть, погребение, приводится завещание (18—33). Отдельные выражения Эйнхард заимствовал и из биографий Веспасиана, Тита, Тиберия, Клавдия. Намеренно стремясь описать словами Светония своего героя, он как бы продолжал этим серию портретов императоров и таким образом принял эстафету античного искусства литературной биографии.
Изложение Эйнхарда лаконично, язык чистый и ясный. В средние века «Жизнь Карла» пользовалась большой популярностью; 80 с лишним рукописей неоспоримо доказывают, как высоко было оценено потомками это сочинение, которое и до сих пор остается одним из самых ценных источников для истории каролингского периода.
Из второстепенных сочинений Эйнхарда известны: сочинение «О перенесении мощей св. Марцеллина и Петра», небольшой трактат теологического содержания, и собрание писем. Эйнхарду приписывается участие в составлении «Лоршских (или «королевских») анналов», описывающих события с 741 по 839 г., но вопрос этот пока остается спорным.
ЖИЗНЬ КАРЛА ВЕЛИКОГО
Решив описать частную жизнь, обычаи и, в какой-то мере, подвиги моего государя и воспитателя Карла, выдающегося и заслуженно прославленного короля, я стремился сделать это с возможно большей краткостью, стараясь не пропустить ничего из того, что могло дойти до меня, и вместе с тем не возбудить многословным рассказом неудовольствия читателей, которые с пренебрежением относятся ко всему новому; боюсь только, что вряд ли возможно избежать недовольства новыми сочинениями со стороны тех, кто пренебрегает даже и произведениями древних писателей, весьма образованных и красноречивых. И хотя, несомненно, немало есть людей, которые посвятили досуг литературным занятиям, которые не считают современный мир столь ничтожным, чтобы все происходящее теперь предавать молчанию и забвению как недостойное памяти, и которые предпочитают в надежде на долговечность славы рассказывать о прекрасных деяниях других людей, чем, ничего не записывая, обрекать на забвение потомством собственную славу, — тем не менее, думается, и я имел право взяться за сочинение подобного рода, поскольку никто, я уверен, не мог бы правдивее меня рассказать, как говорится, с добросовестностью очевидца, о событиях, которые я сам пережил и оценил; да и не мог я знать наверное, возьмется ли писать об этом кто-либо другой. И я почел, что лучше мне вместе с другими писать об одном и том же, сохранив это для потомства, чем допустить, чтобы исчезли во мраке забвения славная жизнь самого замечательного и великого короля своего века и его исключительные, почти неподражаемые для людей нашего времени, подвиги. Была и другая, по-моему, небезосновательная причина, которая сама по себе уже могла быть достаточной, чтобы побудить меня к написанию этого труда, а именно: щедрая его забота обо мне и постоянные дружественные отношения, в которых я находился с ним самим и с его детьми со времени моего пребывания при дворе[390]. Он меня так привязал к себе и сделал своим должником, как при жизни, так и после смерти, что все по праву могли бы считать меня неблагодарным и за это осуждать, если бы я, забыв все оказанное мне добро, обошел молчанием славнейшие и блестящие деяния человека, которому я стольким обязан, и допустил, чтобы жизнь его осталась без литературных воспоминаний и должной похвалы, будто он никогда и не существовал. Правда, чтобы написать и потом изложить это по порядку, мало не то что моего слабого и скромного дарования, которого почти и нет, — самому красноречию Туллия пришлось бы потрудиться над этим.
И вот мой труд, который должен сохранить память о превосходном и великом деятеле; здесь, кроме его подвигов, ты ничему не подивишься, разве что, быть может, тому, что я, варвар[391], едва владеющий латинской речью, вообразил, что смогу написать по-латыни что-то прилично и толково и что посмел не обратить внимания на слова Цицерона из первой книги «Тускуланских бесед», где он, говоря о латинских писателях, выразился вот как: «Излагать письменно свои мысли, не будучи в состоянии ни расположить их, ни отделать, ни доставить какое-то удовольствие читателю, свойственно лишь человеку, безрассудно злоупотребляющему и досугом, и сочинительством»[392]. Это суждение знаменитого оратора могло бы, пожалуй, удержать меня от моего намерения, не реши я заранее лучше подвергнуться суду людей и рискнуть своим скромным талантом, написав это, чем, щадя себя, оставить без внимания память о столь великом человеке.
4. О его рождении, младенчестве или даже детстве я считаю бессмысленным писать, поскольку нигде не сохранилось каких-либо записей и нет теперь никого из переживших его людей, кто бы мог дать сведения об этом; поэтому я сразу же перейду, оставив в стороне неизвестное, к изложению и описанию его деятельности, характера и других сторон его жизни, таким, однако, образом, чтобы сначала рассказать о его деяниях у себя в королевстве и за его пределами, потом — о его характере и любимых занятиях, наконец — о его управлении и его кончине, не пропустив ничего из того, что важно или необходимо знать.
5. Из всех войн, которые он вел, первой была война аквитанская, начатая, но не законченная, еще его отцом[393]; он предпринял ее, рассчитывая на скорое окончание, еще при жизни брата[394], чьей помощи он даже просил. И хотя брат, обещав содействие, обманул его, он продолжал поход весьма решительно и намеревался не оставлять своего начинания и не отступать от однажды предпринятого дела, пока настойчивостью и выдержкой он не достигнет намеченной цели. Он принудил Гунольда[395], который по смерти Вайфария пытался завладеть Аквитанией и возобновить почти уже окончившуюся войну, покинуть Аквитанию и бежать в Басконию[396]; но и там, не оставляя его в покое, он переходит реку Гаронну и через послов предлагает герцогу Васконии Лупу выдать перебежчика, — в случае же промедления грозит потребовать его силой оружия. Тогда Луп, последовав здравому совету, не только выдал Гунольда, но и сам, вместе с областью, которой управлял, покорился его власти.
6. Уладив дела в Аквитании, покончил он с этой войной и, после того как его соправитель покинул этот мир, предпринял по просьбе и настоянию римского епископа Адриана[397] войну против лангобардов[398]. Такую войну по просьбе папы Стефана вел еще его отец, и с немалыми трудностями, ибо некоторые из знатнейших франков, с которыми он обычно совещался, так противились его замыслу, что даже открыто заявляли о своем намерении оставить короля и вернуться домой. Тем не менее война против короля Айстульфа[399] была тогда начата и очень скоро окончилась[400]. Но хотя, как будто, причина войны и у него и у отца была схожей, или, вернее, той же самой, — не схожи, как известно, были трудности сражений и их результаты. Пипин, после нескольких дней осады Тицена[401], заставил короля Айстульфа выдать заложников и вернуть римлянам отнятые у них города и крепости, а также дать клятвенное заверение, что он не станет вновь захватывать возвращенного; что же касается Карла, то он окончил начатую войну не раньше чем принудил к сдаче короля Дезидерия[402], измученного длительной осадой, а сына его Адальгиза, на которого, по-видимому, возлагались всеобщие надежды, заставил покинуть не только свое королевство, но и пределы Италии, вернул римлянам все отнятое у них, расправился с Руотгаутом, наместником Фриульского герцогства, замышлявшим новый мятеж[403], подчинил своей власти всю Италию и поставил над ней королем сына своего Пипина[404]. Я охотно рассказал бы здесь, как опасен был при вступлении в Италию переход через Альпы и с каким трудом франки преодолели непроходимые горные хребты, устремленные ввысь утесы и острые скалы, не будь у меня намерения уделить в настоящем труде больше внимания образу жизни Карла, чем подробностям войн, которые он вел. Тем не менее исходом этой войны было: покорение Италии, пожизненная ссылка короля Дезидерия, изгнание его сына Адальгиза за пределы Италии, и возвращение главе римской церкви Адриану всего, что было захвачено лангобардскими королями.
7. По окончании этой войны была возобновлена война против саксов, которая казалась как бы прерванной на время. Никакая из войн не была столь продолжительной, столь жестокой и столь тяжелой для франкского народа, потому что саксы, подобно всем почти племенам, населявшим Германию, по природе свирепые, преданные идолопоклонству и враждебные нашей вере[405], не считали бесчестным осквернять или преступать и божеские и человеческие законы. Были и другие причины, которые в любой миг могли привести к нарушению мира, а именно: так как граница между нашими и их пределами почти повсюду идет по равнинам, кроме немногих мест, где обширные леса или пограничные цепи гор четко разделяют земли обоих народов, то здесь беспрестанно происходили то убийства, то грабежи, то поджоги. Все это так ожесточило франков, что они сочли за должное не только воздавать саксам тем же самым, но вступить против них в открытую войну. Так и началась война против саксов, которая велась непрерывно в течение 33-х лет[406] с великим ожесточением с обеих сторон, но с большими потерями для саксов, нежели для франков. Она могла бы кончиться и раньше, если бы не вероломство саксов. Трудно сказать, сколько раз они, побежденные и смиренно молившие о пощаде, сдавались на милость короля, обещали повиноваться его приказаниям, безотлагательно выдавали требуемых от них заложников и принимали отправленных к ним послов. Несколько раз они были так усмирены и обессилены, что даже изъявляли готовность отказаться от идолопоклонства и принять христианскую веру[407]. Но, сколько бы раз они ни проявляли склонность сделать это, они всегда были готовы от этого отступиться[408]. Так что нельзя даже сказать, что из двух было для них легче: ведь со времени начала войны против них не проходило и года, чтобы не случилось с ними подобной перемены. Но никакая их изменчивость не могла победить великодушия короля и твердости его духа, неизменной как в несчастьи, так и в счастьи, и не могла отклонить его от предпринятого дела. Ибо никогда он не допускал, чтобы они безнаказанно совершали нечто подобное, но мстил им за вероломство и надлежащим образом карал их, выступая против них сам, или посылая войско под командованием своих графов[409], пока, наконец, не сломил всех, кто обычно оказывал ему сопротивление, и не подчинил их своей власти; он снял с местожительства 10 тысяч человек, вместе с женами и детьми, населявших оба берега Эльбы и расселил тут и там по разным местам Галлии и Германии. Тянувшаяся столько лет война, как известно, окончилась тем, что саксы приняли условия, поставленные им королем: отречься от идолопоклонства и старых отцовских обрядов, принять христианскую веру с ее таинствами и, соединившись с франками, образовать с ними один народ.
8. В этой войне, несмотря на ее продолжительность, сам он сразился с врагом только в двух битвах: первый раз возле горы Осненги, в месте, называемом Теотмели[410], второй раз у берегов Газы[411], и это в течение одного и того же месяца с промежутком в несколько дней. В обеих битвах враг был так разбит и разгромлен, что не отваживался в дальнейшем ни вызывать короля на бой, ни оказывать сопротивления его натиску, разве что в местах, укрепленных для обороны. Тем не менее в этой войне погибло много людей как из франкской так и из саксонской знати, занимавших высшие и почетные должности.
Война прекратилась, наконец, через 33 года, но тем временем в различных краях земли было начато столько тяжелых войн против франков[412], и король вел их с таким искусством, что при мысли об этом справедливо можно недоумевать, чему из двух следует больше удивляться: выдержке ли его в преодолении трудностей или счастью. В самом деле, эту войну он предпринял еще за два года до похода в Италию и, хотя велась она без перерыва, все же нигде и ни в какой другой войне им ничто не было упущено и ни от какой иной столь же тяжелой схватки он не уклонился. Ибо этот король, превосходя всех правителей своего времени и отменным умом и величием души, никогда ни от каких своих начинаний и свершений не отказывался ни из-за трудностей, ни из страха опасности, но умел стерпеть и перенести все, сообразно происходящему — при неудаче не падая духом, а при удаче не обольщаясь обманчивыми соблазнами фортуны.
17. Хотя он и был таков во всем, что касалось расширения королевства и подчинения иноземных народов, и делами подобного рода занимался постоянно, он вместе с тем начал в различных местах много работ для украшения и блага государства и некоторые из них даже довел до конца. Среди таких начинаний заслуженно могут быть названы как самые замечательные, например, базилика святой Богородицы в Ахене, сооруженная с удивительным искусством, и мост на Рейне в Майнце длиной в пятьсот шагов (ибо такова там ширина реки); однако за год до кончины Карла мост сгорел до тла и не мог быть восстановлен из-за скорой его смерти, хотя и была у него мысль построить вместо деревянного каменный мост. Он положил начало строительству дворцов превосходной работы, один недалеко от города Майнца, возле виллы по названию Ингельхейм[413], и другой в Неймегене[414] на реке Ваал, протекающей вдоль южной части Батавских островов. Но прежде всего во всем своем государстве, где бы он ни узнавал о рухнувших от ветхости священных постройках, он приказывал епископам и аббатам, на чьем попечении они находились, восстанавливать их, а своим посланцам[415] предписывал следить за выполнением приказа. Снарядил он также флот для войны против норманнов, построив для этого корабли на галльских и германских реках, впадающих в Северный океан. И, так как норманны беспрестанно опустошали берега Галлии и Германии набегами, он расставил во всех портах и устьях рек, которые казались пригодными для принятия кораблей, караулы и сторожевые суда и такими мерами предосторожности лишил врага возможности высадки. То же он сделал на юге, на берегах Нарбонской и Септиманской провинций, и даже по всему побережью Италии до самого Рима — против мавров, в недавнее время[416] начавших заниматься морским разбоем. Вот почему при его жизни ни Италия со стороны мавров, ни Галлия и Германия со стороны норманнов никаких значительных потерь не понесли; только Центумцеллы[417], город Этрурии, в результате предательства был взят маврами и опустошен, да во Фризии несколько островов, прилегающих к берегам Германии, были разгромлены норманнами.
18. Таков он был в том, что касалось защиты, расширения и вместе с тем украшения государства. Теперь я намерен приступить к рассказу о его духовных качествах, его необыкновенной выдержке в каком угодно, и в счастливом и в несчастливом, положении, а также о том, что относится к его частной и семейной жизни[418].
После смерти отца, разделив с братом власть, он переносил его зависть с таким терпением, что всем казалось удивительным, как это могло даже не вызвать в нем гнева. Затем под влиянием уговоров матери, он женился на дочери лангобардского короля Дезидерия, но по неизвестной причине спустя год развелся с ней и взял в жены Хильдегарду, женщину знатного происхождения из племени швабов. Она родила ему трех сыновей: Карла, Пипина и Людовика и столько же дочерей: Гертруду, Берту и Гислу. Кроме того, Карл имел еще трех дочерей: Теодраду, Гильтруду, Руотгайду, двух от жены Фастрады из племени восточных франков, т. е. германцев, третью от какой-то наложницы, имя которой не приходит мне сейчас на память. После смерти Фастрады женился он на алеманке Лиутгарде, от которой детей не имел. По смерти этой имел он трех наложниц: Герсуинду из Саксонии, от которой родилась дочь по имени Адальтруда, Регину, родившую ему Дрогона и Гуга, Адалинду, от которой родился Теодорих. Мать его Бертрада до старости была у него в большой чести. Он выказывал ей столь высокое почтение, что никогда между ними не возникло никакого раздора, за исключением ссоры при разводе с дочерью короля Дезидерия, на которой он женился по ее совету. Она умерла после смерти Хильдегарды, когда уже увидела трех внуков и столько же внучек в своем доме. Он похоронил ее с великими почестями в той же самой базилике святого Дионисия[419], где покоился отец. Была у него единственная сестра по имени Гисла[420], С девичьих лет посвященная религиозной жизни; к ней он, как и к матери, относился с большой нежностью. Она умерла за несколько лет до его кончины в монастыре, где жила.
19. Детей своих он считал нужным воспитывать так, чтобы как сыновья, так и дочери прежде всего изучали благородные искусства, к которым он и сам прилагал старание. Затем он велел сыновьям, как только позволял их возраст, упражняться в верховой езде, по обычаю франков, учиться владению оружием и охоте; дочерям же он приказал учиться прясть шерсть[421], трудиться за прялкой и веретеном и совершенствоваться во всяком добронравии, чтобы не отупеть в праздности.
Из всех этих детей еще до своей смерти он потерял двух сыновей и одну дочь: старшего Карла, Пипина, которого сделал правителем Италии, и Гертруду, старшую из дочерей, обрученную с греческим императором Константином[422]. Из них Пипин оставил после себя одного сына, Бернгарда, а также пять дочерей — Аделаиду, Атулу, Гунтраду, Бертайду, Теодраду. По отношению к ним король особенно явно показал свое добросердечие, когда по смерти сына сделал внука его наследником и внучек позволил воспитывать вместе со своими дочерьми. Смерть сыновей и дочери, при всей отличавшей его твердости духа, переносил он недостаточно стойко, и по своему добросердечию, которое его прославило не меньше, не в силах был сдерживать слез. Даже при известии о смерти римского папы Адриана, с которым его связывала особенная дружба, плакал он так, как если бы потерял брата или дорогого сына. Ибо был он весьма расположен к дружбе, легко сближался с людьми, неуклонно соблюдал верность и свято чтил тех, с кем связал себя дружескою близостью. О воспитании сыновей и дочерей он проявлял такую заботу, что, находясь дома, не обедал никогда без них, и никогда без них не путешествовал: сыновья ехали верхом рядом с ним, а чуть сзади следовали дочери под охраной телохранителей, специально для этого назначенных. Были они очень красивы и так горячо им любимы, что — дивно сказать — ни одну из них он не хотел отдать в жены ни кому-либо из своих, ни чужеземцу, но держал всех при себе до самой своей смерти, говоря, что не может обходиться без их общества. И из-за этого, счастливый во всем другом, испытал он козни превратной судьбы. Однако он делал вид, будто и не возникало никогда никакого подозрения и не расходились слухи о позоре какой-либо из дочерей[423].
21. Он любил иноземцев и очень заботился об оказании им надлежащего приема, так что их многочисленность не без основания казалась обременительной не только для двора, но и для всего государства. Сам же он, по своему великодушию, отнюдь не тяготился этим, потому что даже весьма ощутимые неудобства вознаграждались здесь славой щедрости и ценой доброго имени.
22. Телосложения он был дородного и крепкого, роста высокого, но не сверх меры, — ведь, как известно, рост его измерялся семью его стопами, — верхняя часть головы округленная, глаза большие и живые, нос чуть больше среднего, красивая седина, лицо открытое и веселое. Все это придавало его наружности, стоял он или сидел, внушительность и достоинство; и хотя шея его, казалось, была толста и несколько коротка, а живот слегка выдающийся, однако соразмерность остальных частей тела скрывала это. Походка его была твердой и вся осанка мужественной, только голос, хотя и звучный, не совсем соответствовал телосложению. Здоровьем он отличался превосходным, лишь в последние четыре года перед смертью у него часто случались приступы лихорадки и под конец он стал прихрамывать на одну ногу. И даже тогда поступал он больше по своему усмотрению, чем по совету врачей, которые стали ему почти ненавистны за то, что убеждали его отказаться от привычной жареной пищи и привыкать к вареной. Он постоянно упражнялся в верховой езде и охоте, что было обычаем его народа: едва ли найдется на земле другое племя, которое могло бы равняться франкам в этом искусстве. Любил он еще пар природных горячих источников, часто укреплял свое тело плаванием[424] и был столь искусен в этом, что никто, по справедливости, не мог превзойти его. Поэтому он и построил себе дворец в Ахене, и жил там постоянно в последние годы жизни до самой смерти. И приглашал он к купанию не только сыновей, но сановников и друзей, нередко даже и свиту и толпу телохранителей, так что иной раз до ста и даже более человек купались вместе с ним.
23. Одежду он носил отечественную, т. е. франкскую. На тело надевал полотняную рубашку и полотняные штаны, сверху тунику, окаймленную шелком, и набедренник; затем надевал обмотки на голени и башмаки на ноги; зимой прикрывал плечи и грудь камзолом, изготовленным из шкур выдры или соболя, набрасывал воинский плащ цвета морской воды и всегда был опоясан мечом, рукоятка и перевязь которого были из золота или серебра. Иногда он носил даже меч, украшенный драгоценными камнями, но это только в особо торжественных случаях или для приема иноземных гостей. Что касается иноземной одежды, хотя бы и очень красивой, он относился к ней с пренебрежением и никогда не позволял себе надевать её; только в Риме, один раз по желанию папы Адриана, в другой — по настоянию его преемника Льва, он облачился в длинную тунику и хламиду и даже обулся в башмаки, сшитые по римскому образцу. В дни больших праздников появлялся он в златотканном одеянии, в башмаках, украшенных драгоценными камнями, в плаще, скрепленном золотой пряжкой, в короне тоже из золота и украшенной драгоценностями. В прочие же дни его одежда мало чем отличалась от обычной простонародной одежды.
24. В пище и питье он был воздержан, особенно в питье, потому что не терпел пьянства ни в ком, тем более в себе самом и в своих близких. В пище он, все же, не мог быть столь же воздержанным и часто жаловался, что пост вреден его здоровью. Пиры он устраивал редко, да и то лишь в дни особых торжеств, но тогда уж для множества гостей. К обычному обеду подавалось только четыре блюда[425], кроме жаркого, которое охотники обычно вносили на вертеле и которое он ел охотнее всякого другого кушанья. За обедом он слушал какую-нибудь музыку или чтение. Читали ему истории и деяния древних. Доставляли ему удовольствие и книги блаженного Августина, особенно те, которые называются «О граде Божьем». В отношении вина и прочих напитков был он так воздержан, что за обедом редко пил более трех раз. Летом, после дневного завтрака, он съедал несколько плодов и запивал один раз, затем, сняв одежду и обувь, как он это делал на ночь, отдыхал часа два или три. Ночью спал так, что сон его прерывался раза четыре или пять, и он не только просыпался, но даже и вставал. Когда он обувался и одевался, он впускал к себе не только друзей, но даже, если дворцовый граф[426] сообщал о каком-то спорном деле, которое нельзя было решить без согласования с ним, приказывал тотчас ввести тяжущиеся стороны и, ознакомившись с делом, произносил приговор, как если бы сидел на судейском месте. И не это одно, но вообще все, что следовало ему сделать в этот день, или какие нужно было отдать распоряжения служащим, он обдумывал в это же время.
25. Красноречием он был одарен богатым и изобильным и мог с большой ясностью выражать все, что бы ни захотел. Не довольствуясь только отеческим языком, он прилагал старание к изучению языков иностранных. Латинским языком он владел так хорошо, что обычно молился на нем, так же как и на родном; что касается греческого языка, он умел лучше его понимать, чем говорить на нем. Вообще же он был так речист, что мог бы даже показаться многословным. Благородными искусствами он занимался с величайшим усердием и, высоко ценя знатоков в этой области, оказывал им большие почести. Уроки грамматики он брал у старого диакона Петра Пизанского, в прочих науках наставником его был сакс из Британии Альбин, по прозвищу Алкуин, тоже диакон, человек всесторонне образованный. Под его руководством он много и времени и сил положил на изучение риторики, диалектики и особенно астрономии. Он изучал искусство вычисления и с большим вниманием и любознательностью наблюдал за движением звезд. Пытался он также писать и с этой целью имел обыкновение держать под подушкой в кровати навощенные дощечки и листки пергамента, чтобы в свободное время приучать руку выводить буквы; но несвоевременно и слишком поздно начатый труд принес мало успеха.
26. Приобщенный с раннего детства к христианской религии, он относился к ней с глубочайшим благоговением; потому и построил он в Ахене необычайной красоты базилику и украсил ее золотом, серебром и светильниками, а также решетками и дверями из массивной бронзы. Не имея возможности достать из какого-либо другого места колонны и мрамор для ее сооружения, он позаботился о доставке их из Рима и Равенны. В церковь он ходил неутомимо, к утрене и вечерне, даже к всенощной и обедне, до тех пор, пока позволяло ему здоровье, и очень заботился о том, чтобы все, что в ней происходит, исполнялось с величайшим достоинством, часто напоминая церковным сторожам, чтобы не разрешали они вносить в церковь или оставлять в ней что-либо недолжное или грязное. Он приобрел для церкви священные сосуды из золота и серебра, а также ризы для священников в таком количестве, что при торжественном богослужении даже у привратников, самых низших церковных чинов, не было необходимости служить в обычной одежде. Тщательнейшим образом исправил он порядок чтений и песнопений[427]. Ведь и в том и в другом он был весьма искусен, хотя сам публично не читал и пел разве что потихоньку и в хоре.
27. Что касается поддержки бедных и доброхотного даяния, которое греки называют милостыней, он проявлял об этом ревностную заботу не только в своем отечестве и в своем государстве, но и в краях заморских, в Сирии и Египте, а также в Африке, в Иерусалиме, в Александрии и Карфагене; где бы только он ни узнавал, что христиане живут в бедности, обычно посылал деньги. Потому он так и стремился к дружбе с королями заморскими, чтобы оказывать христианам, живущим под их властью, какое-то облегчение и утешение.
Более других святых и почитаемых мест он чтил собор святого Петра апостола в Риме, в сокровищницу которого им были пожертвованы огромные богатства как в золоте, так и в серебре, а также в драгоценных камнях. Много даров неисчислимой ценности послал он епископам. И во все время своего правления ни о чем он так не заботился, как о том, чтобы город Рим его трудом и старанием восстановил былое значение, и чтобы собор святого Петра благодаря ему не только оставался в целости и сохранности, но даже, на его средства, по украшению и дарам превосходил всякую другую церковь. Но хотя и почитал он Рим так сильно, между тем за 47 лет своего правления лишь четыре раза выезжал туда[428] для исполнения обетов и на молитвы.
28. Причиной его последней поездки было, однако, не только это, но и другое. Римляне нанесли папе Льву тяжкое оскорбление: вырвав ему глаза и отрезав язык, они принудили его прибегнуть к защите короля. Поэтому-то, прибыв в Рим ради восстановления слишком уж пошатнувшегося положения церкви, он провел там целую зиму. Тогда и получил он звание императора и Августа[429]. Вначале это было ему так тягостно, что, по его уверению, знай он заранее о намерении папы, он не вошел бы в этот день в церковь, хотя и был большой праздник. Тем не менее зависть ромейских императоров[430], недовольных принятием им такого титула, перенес он с большим терпением и победил их строптивость великодушием, каким, без сомнения, намного превосходил их, отправляя к ним частые посольства и обращаясь к ним в письмах как к братьям.
29. По принятии императорского титула, когда он увидел, как много недостатков в законах его народа, — ведь у франков было два закона[431], во многих местах сильно разнящихся, задумал он добавить к ним недостающее, согласовать расхождения, исправить неверно записанное и искаженное; но ничего из того не сделал, разве только добавил в законы кое-какие главы, да и то незаконченные. Все же он приказал собрать у всех подвластных ему народов неписаные законы и изложить их письменно. Повелел также переписать и сохранить для потомства варварские старинные песни, в которых воспевались деяния и битвы древних королей. Он положил начало и составлению грамматики родного языка.
Вслед за тем и месяцам он дал названия на своем родном языке, тогда как до тех пор они носили у франков имена частью латинские, частью варварские. Точно так же он приискал наименования двенадцати ветрам, в то время как прежде едва могли найти названия лишь четырем ветрам[432]...
30. Под конец жизни, уже ослабленный болезнью и старостью, призвал он к себе сына своего Людовика, короля Аквитанского, единственного из сыновей Хильдегарды, оставшегося в живых, и перед собравшимися со всего королевства знатнейшими франками и при всеобщем согласии торжественно объявил его соправителем всего королевства и наследником императорского титула, а потом, возложив на его голову корону, приказал именовать его императором и Августом. Это его решение было принято всеми присутствующими с большим одобрением, потому что мысль о благе государства, казалось, была внушена ему свыше. Этот поступок и возвысил его достоинство и нагнал немало страху иноземным народам. Отослав затем сына в Аквитанию, сам он, по своему обыкновению, как ни удручен был старостью, отправился на охоту в окрестности ахенского дворца и, проведя за такого рода занятием остаток осени, вернулся в Ахен к ноябрьским календам. Оставшись там на зиму, в январе схватил он сильную лихорадку и слег в постель. Тотчас же, как обычно при лихорадке, он перестал есть, полагая, что таким воздержанием можно отогнать, или по крайней мере ослабить, болезнь. Но, когда к лихорадке добавилась боль в боку, которую греки называют плевритом, а он все еще соблюдал пост и подкреплял тело лишь очень скудным питьем, он скончался на седьмой день болезни, после принятия святого причастия, на 72 году жизни и на 47 году правления, в пятый день до февральских календ, в третьем часу дня[433].
31. Его тело, торжественным образом омытое и приготовленное для погребения, при великом плаче всего народа было внесено в церковь и погребено. Сначала колебались, где следует положить его, потому что сам он при жизни никаких указаний об этом не дал. В конце концов все согласились, что нигде нельзя похоронить его с большей почестью, кроме как в той базилике, которую он сам построил в том же городе на свои частные средства из любви к Богу и Господу нашему Иисусу Христу и в честь святой приснодевы Богородицы. Здесь и был он погребен в самый день своей смерти, а на гробнице воздвигли позолоченную арку с его изображением и надписью. Надпись гласила: «В этой могиле покоится тело Карла, великого и православного императора, который достойно расширил королевство франков и правил счастливо 47 лет. Умер в возрасте 70 лет, в год воплощения Христа 814, в VII индиктион[434], в 5 день до февральских календ».
32. Многие знамения предвещали приближение его конца, так что не только другие, но даже и он сам чувствовал себя под угрозой. В течение трех последних лет его жизни неоднократно происходили солнечные и лунные затмения, и на солнце 7 дней кряду видели несколько черных пятен. Портик, построенный с большим трудом между базиликой и дворцом, внезапно рухнул и весь развалился в день Вознесения[435]. Также мост на Рейне у Майнца, который он сам построил в течение десяти лет с великим трудом и с таким изумительным искусством, что казалось он может выдержать целую вечность, неожиданно за три часа сгорел и от него, кроме частей, покрытых водой, не осталось даже ни одной щепки. И сам он однажды, во время последнего похода в Саксонию против Готфрида, короля данов, когда перед восходом солнца, покинув лагерь, отправлялся в путь, то увидел вдруг падавший с неба огонь, с ослепительным блеском пролетевший в безоблачном просторе справа налево. И пока все дивились, что бы это знамение могло предвещать, конь, на котором он сидел, внезапно уткнулся головой в землю и упал, сбросив его с такой силой, что застежка его плаща лопнула и перевязь с мечом порвалась, и он, обезоруженный и без плаща[436], был поднят подоспевшими слугами. Даже копье, которое он крепко держал тогда в руке, выскользнув, отскочило на 20 или более футов. К этому добавилось еще частое сотрясение ахенского дворца и треск потолков в домах, где он жил постоянно. Даже базилика, где он потом был погребен, была поражена молнией и золотое яблоко, украшавшее верхушку купола, ударом молнии было разбито и отброшено на примыкающий к базилике дом епископа. В этой же базилике по краю пояса, который огибал внутреннюю часть здания между верхними и нижними арками, шла надпись красными буквами, называвшая имя создателя этого собора; в последнем стихе ее читались слова: «Karolus princeps». Некоторыми было замечено, что в год его смерти, за несколько месяцев до кончины, буквы, составлявшие слово «princeps», настолько стерлись, что стали совсем неразборчивы. Но сам он или делал вид, или в самом деле относился ко всем этим знамениям с пренебрежением, как будто ничто из этого ничуть его не касалось[437].