Хильдеберт Лаварденский был тем из писателей рубежа XI и XII вв., в котором дух начинающегося средневекового гуманизма нашел наиболее чистое и ясное выражение. Он был моложе своих друзей Марбода и Бальдерика, но рано прославился как писатель и человек и пользовался среди них едва ли не наибольшим уважением в свою и последующую эпоху.
Хильдеберт родился в 1056 г. в Лавардене между Мансом и Блуа, в семье министериала. Учился он в Мансе и, может быть, в Туре; на смерть Беренгария Турского он потом сочинил большое и прочувствованное стихотворение. С 1085 г. он стал учителем в Мансской соборной школе, в 1091 г. получил сан архидиакона. К этим ранним годам относится большинство его стихотворений, изяществом стиля и возвышенностью мысли принесшее ему громкую славу среди современников. В 1096 г., «за ученость и досточестную жизнь» он был избран епископом Манса. Жизнь его сразу стала хлопотлива и тревожна. Графство Мэн, центром которого был Манс, являлось яблоком раздора между англо-нормандским домом и анжуйским домом. Не прошло и двух лет епископства Хильдеберта, как английский король, подозрительный Вильгельм II Рыжий, арестовал Хильдеберта по обвинению в сочувствии анжуйцам и увез его в Англию. Чувства, пережитые в этой поездке, нашли выражение в элегии Хильдеберта «О своем изгнании», дальним образ-, цом которого был, конечно, Овидий, но дух и мысли которого поэт черпал в собственном опыте и в христианской философии. Английский плен был недолгим: Хильдеберту удалось выговорить себе отлучку во Францию; во время этой отлучки умер Вильгельм II (в 1100 г.), и Хильдеберт остался в Мансе. С новым английским королем Генрихом I Боклерком у Хильдеберта были неизменно добрые отношения. Его супругу, ученую Матильду Шотландскую, он наставлял, как Ансельм, и прославлял, как Марбод. Особенно же близок он был с двумя дочерьми Вильгельма Завоевателя, Аделью, графиней Блуаской, и Цецилией, аббатисой Канской. Все последующие годы жизни Хильдеберт был занят административными заботами, постройками, перепиской по богословским вопросам. В начале XII в. он ездил в Рим, еще лежавший в развалинах после битв 1084 г. между Генрихом IV и норманнами Роберта Гискара. Посещение Рима навеяло ему тему двух элегий, которые стали самыми знаменитыми его произведениями. Романтизм XIX в., почувствовал в них (особенно, конечно, в первой) подобие своей тоски по великому прошлому и не раз сравнивал их с «Римскими сонетами» Иоахима Дю Белле. В 1125 г. 70-летний Хильдеберт получил архиепископство в Туре — один из важнейших церковных постов во Франции. Здесь, в Туре, он и умер в 1133 г.
Хильдеберт не был великим мыслителем. Духовные вожди и старшего и младшего поколения, Ансельм Кентерберийский и Бернард Клервоский, относились к нему с уважением как к человеку и сановнику, но не как к богослову. Его философия проста: мир подвластен божьему закону, а стало быть, устроен справедливо и гармонично, и никакая игра судьбы не может нарушить душевный мир человека, преданного богу (основная мысль элегии «О своем изгнании»); первородный грех искуплен Христом, путь к богу для человека открыт, и от человека требуется только добрая воля следовать по этому пути (прославление божественной Троицы и небесного Иерусалима, ждущего праведных, содержится в знаменитом гимне Хильдеберта, начало которого переведено ниже); поэтому нет нужды в чрезмерном аскетизме, главное — выполнение своего человеческого долга и любовь к ближнему. Эта любовь к ближнему находит выражение в хильдебертовском культе дружбы и культе поэзии. Служение людям для него — служение богу, а поэзия — прежде всего выражение дружбы. Его общительность, «вежественность», куртуазность были еще мало привычны для современников и вызывали инотолкования: до Ивона Шартрского доходили слухи, будто Хильдеберт всегда окружен женщинами, даже в церкви, и имеет незаконных детей. Но это были наветы. Отношения Хильдеберта со знатными дамами англо-нормандского общества были отношениями того духовного наставничества, образцом которого для средневековья был Иероним. В его письмах к ним, прозаических и стихотворных, отсутствует даже тот переосмысленный эротизм, который мы найдем у Бальдерика Бургейльского. И все же для современников они были школой учтивости, и куртуазный XII век заучивал их наизусть.
В отношении к слову Хильдеберт был продолжателем гербертовского и цицероновского идеала. «Хорошая жизнь и хорошая речь неразрывны» — эта мысль повторяется им на разные лады много раз. Отсюда его забота о стиле: хорошо сказанное слово должно стать для читателя хорошо найденным жизненным путем, гармония слова должна научить человека гармонии духа. Хильдеберт — лучший стилист своего поколения; он ощущает разницу трех стилей — простого в деловой переписке, среднего в дружеской, пышного в почтительно-панегирической — и пользуется ими с большой гибкостью. Наиболее любит он средний стиль, в котором ему служит образцом Сенека, сравнительно малопопулярный в его время. Вслед за Сенекой он культивирует лаконизм, параллелизм, антитетичность, сентенциозность. Образцом этого стиля в поэзии может служить описание бури в элегии «О своем изгнании», в прозе — диалог «О невозмутимости» (диалог этот, по всей видимости, принадлежит не самому Хильдеберту, а кому-то из его многочисленных подражателей, но стиль Хильдеберта воспроизведен в нем безукоризненно). Произведения Хильдеберта были образцом для всего XII века: его называли «божественным», читали в школах, переписывали его письма вместе с письмами Сенеки, а стихи — с эпиграммами Марциала. Подражания ему были столь многочисленны, что выделить подлинные сочинения Хильдеберта из массы приписываемых ему — дело очень трудное и до сей поры окончательно не завершенное.
ПЕРВАЯ ЭЛЕГИЯ О РИМЕ
Нет тебе равного, Рим; хотя ты почти и разрушен —
Но о величье былом ты и в разрухе гласишь.
Долгие годы твою низринули спесь, и твердыни
Цезаря, храмы богов ныне в болоте лежат.
Рухнула мощь, эта мощь, приводившая некогда в трепет
Грозный Аракс, что теперь горько о ней же скорбит[215].
Рим мечами царей, неусыпной заботой сената,
Волею вышних богов мира владыкою был;
Рим, над коим мечтал быть Цезарь единым владыкой,
10 Властолюбиво поправ дружбу и узы родства;
Рим, усилясь втройне, вражду, преступления, дружбу
Завоевал и пресек и, одаряя, обрел;
Рим, создаваясь, храним был твердо заботами знати,
Силой соседей своих, морем и местом своим.
Дерево, и мастера, и деньги с севера, с юга
Шли, и служило стеной самое место ему.
Щедрыми были к нему и вожди, и счастливые судьбы,
Каждый художник, весь мир Риму дары свои нес.
Град сокрушился, но в честь ему и великую славу
20 Только одно я хочу вымолвить: это был Рим!
Но ни годов череда, ни меч, ни пламя пожара
Не были в силах дотла славу его сокрушить.
Рим стараньем людей воздвигнут был столь величаво,
Что и старанье богов не сокрушило его.
Мрамор опять собери, и богатства милостью вышней
Нового пусть мастера будут стараться достичь.
Но не удастся создать никогда им подобной твердыни,
Даже развалин ее не восстановят они.
Столько осталось еще и рухнуло столько такого,
30 Что не сравнимо ни с чем и не воскреснет опять.
Здесь даже боги богов изваяниям сами дивятся
И походить на свои изображенья хотят.
Не в состоянье была дать богам такой облик природа,
В коем их дал человек на удивление всем.
Лики живые у них и, взирая на них, почитают
Дело художника здесь больше, чем их божество.
Город счастливый, когда б у него были власти другие
И не стыдились познать истину веры они!
ВТОРАЯ ЭЛЕГИЯ О РИМЕ
В оное время, когда молился я идолам ложным,
То возвышали меня стены, мечи и мужи.
Ныне, когда я отверг алтари, суеверья, кумиры,
Властен один надо мной правый и истинный бог:
Рухнули стены твердынь, во прахе дворцы богатеев,
Рабствует низкий народ, и вырождается знать.
Стерто все, что прошло, нет памяти в Риме о Риме,
Сам я себя позабыл в этом упадке моем.
Но пораженье мое для меня драгоценней победы —
10 Пав, я славней, чем гордец, нищий, богаче, чем Крез.
Больше дала мне хоругвь, чем орлы, апостол, чем Цезарь,
И безоружный народ — чем победительный вождь.
Властвовал я, процветая, телами земных человеков, —
Ныне, поверженный в прах, душами властвую их.
Я подавляю не чернь, а черные адовы силы,
Не на земле — в небесах ныне держава моя.
Да не обманет меня обманчивый призрак величья —
Это не Цезаря дар и не добыча меча:
Сила иссякла в мечах, высокая слава сената
20 Стихла, во прахе лежат храмы, театры молчат,
Форум безлюден и пуст, законы безгласны, заслуги
Праздны, без власти — народ, и без земли — селянин.
Стойкий боец, суровый судья и чернь площадная
Ищет, хочет и ждет праздности, денег, ярма.
Все ничтожны — затем, чтоб надежды на них не питали
Люди: надежда одна людям — святыня креста.
Крест обещает иные чертоги, иные почеты,
Крест героям креста высшие царства сулит.
В прахе пред ним короли, пред законом свобода смирилась,
30 Стал венценосец рабом — царствуя, рабствовать рад.
Скряга именье раздаст, но станет, раздавши, богаче —
Ибо сторичной лихвой в небе оплатится вклад.
Цезарь ли мощным мечом, или консул разумной заботой
Или оратор, чья речь и высока и сильна,
Эту мне долю стяжал? Науки, законы и сила
Землю мне дали во власть; крест даровал небеса.
О СВОЕМ ИЗГНАНИИ
Некогда был я богат и многими счастлив друзьями,
И улыбалася мне долгое время Судьба.
Щедро Церера и Вакх и Аркадии бог наполняли
Житницу, погреб и хлев овцами, хлебом, вином.
5 Пчелы, служанки, сады плодами, коврами и медом
Обогащали мой стол, кубки мои и весь дом.
Перстнями пальцы мои отягчались, плодами — деревья,
Полны травою луга были, стада — молоком.
Горы припасов, покой нерушимый, друзей изобилье
10 Радость давали и сон, да и разумный совет.
Стоит ли мне вспоминать подробности жизни блаженной?
Счастье всегда и во всем было в руках у меня.
Ты бы поклялся, что я благосклонностью пользуюсь вышних,
Раз у меня никаких не было вовсе невзгод.
Я изумлялся, Судьба, что ты верным мне служишь оплотом,
Я изумлялся такой стойкости, чуждой тебе.
Часто я думал тогда, к чему же ведет это счастье,
Что означает успех, вечный и быстрый во всем?
Горе мне! Нет ничего неизменного в участи нашей:
20 Непостоянна она и ненадежна всегда.
Тщетны успехи: людей их жребий уносит по ветру
И низвергает он их в бездну с вершины высот.
Шатко ведь смертное все и от случая вечно зависит,
Движется все и всегда без остановки бежит.
То, что сегодня твое, у тебя может завтра исчезнуть,
Даже назвать ничего ты не успеешь своим.
Смены — игрушки Судьбы превратной: царей горделивых,
Как и ничтожных рабов, — всем досаждает Судьба.
Спутник коварный она, своему легкомыслию верный:
30 Вечно не благоволит и не гнетет без конца.
Долго, лаская меня, она льстила мне светлой улыбкой,
Но изменила потом, и помрачнел ее лик.
Будто готовя навек мне, несчастному, горькую гибель,
Радостной мне не дала вовсе надежды она:
Свой обнаружив обман, затопила, сожгла, загубила
Нивы, дома, виноград ливнями, снегом, огнем.
Все до конца извела, разорила дотла, сокрушила
Бурями, хворью, мечом жатву, плоды и стада.
Худшее в бедах моих — жестокий тиран и гонитель,
40 Всякий поправший закон здесь, в ценоманской земле[216].
Предкам — вечный позор, что родили такого потомка,
Чей изворотливый нрав злее Фортуны самой.
Отчую землю срамя, меня он, блюдущего строго
Верность законам святым, выгнал из отчей земли.
Вот я всхожу на корабль, судьбу доверяю теченьям,
Ветер надул паруса, весла ударили в лад.
Пристань уже далека; вдруг Австр, налетающий с юга,
Жарким дыханьем дохнул, взрыл бороздами валы,
Буря сильней, вихрь крутит ладью, разверзаются бездны,
50 Парус под ливнем намок, в ночь обращается день.
Ветер, море, скала — порывом, волненьем, ударом
В ужас ввергают пловца, небо огнями страшит.
Словно на утлый челнок обрушилось все мирозданье:
Всюду, куда ни помчит, злая стихия грозит.
И наконец, уже в самый разгар свирепеющей бури,
В миг, как был я готов рыбам добычею стать,
Хищный бурун, до самых небес взметнувшийся гребнем,
Судно, уже без кормы, выбросил вдруг на песок.
Так, счастливый в беде, без судна, без крова, без скарба
60 Вырвался я из пучин, ветра, утесов, громов.
Вот человечий удел, вот наша природная участь,
Вот чему человек даже в несчастии рад.
Отроду велено нам скользить по течению века,
И неизвестно, когда гибель кого стережет.
Велено нам нагими родиться, нагими вернуться
К матери нашей земле, не сохранив ни гроша;
Велено голод терпеть и велено мучиться жаждой,
С каждым шагом слабеть, в прах обращаясь и тлен.
Вот достоянье людей, вот наше наследье земное,
70 Вот что будет при нас дольше и крепче всего.
Все остальное добро нам служит от срока до срока:
Утром был ты богач, вечером будешь бедняк.
Люди не могут вещам повелеть: «пребудь!» или «следуй!» —
Нет над миром земным власти такой у людей.
Властен единый Господь, он ставит устав мирозданья
И указует вещам должное место и путь.
Мыслью одной и волей одной он провидит и движет
Все, чем движется мир: мысль в нем и дело — одно.
Все, что творимо, творя, царит он не силой, а волей,
80 Вид назначает всему, место, и время, и цель.
Все на свете растет, и все отживает, и мера
Всем переменам — закон, а неизменен — творец.
Он неизменен один, всё движущий; в горьких недугах
Он земнородным один — всех упований залог.
Можно ли верить в судьбу? Фортуна, что ты такое?
В чем, скажи, твоя власть? В том, что дозволит Господь!
Что мне теперь до тебя, о Фортуна? Грозясь или ластясь,
Ты не заставишь меня ни ликовать, ни скорбеть.
Он весь — мощь, весь — мягкость и лад, весь — строй и согласье,
90 Пусть, что хочет, вершит: я покоряюсь ему.
СЛАВОСЛОВИЕ ТРОИЦЕ
Элои, предивный Боже,
С кем ничто нисколь не схоже,
Все создавший изволеньем,
Все объявший разуменьем,
Чье творенье безупречно,
Чье явленье бесконечно
Над вселенной, под вселенной,
Вне вселенной, во вселенной:
И вовнутрь не заключимо,
10 И вовне не отлучимо,
В высоту не удалимо,
В глубину не уловимо;
Выше горних возвышаясь,
Глубже дольних сокрываясь,
Все отвсюду обнимая,
Все повсюду исполняя,
Ты внутри вещей не сдержан
И вовне их не извержен,
Ничему ты не подвержен,
20 И ничем ты не поддержан!
Движешь все — и неподвижен,
Мыслишь все — и непостижен,
В беге времени предвечен,
И в конечном бесконечен,
И пространством не уловлен,
И ничем не обусловлен,
И ничем не ограничен,
И от всех вещей отличен,
Не подвластен дольней мере
30 И открыт единой вере;
Самосущий Ум верховный,
Ты даруешь строй духовный,
По предвечным изволеньям,
Вещества круговращеньям…
. . . . . . . . . . . . . .
ХРИСТОС О СЕБЕ САМОМ
Море, земля, небеса подвластны мне; царь я единый.
Всё я от века творю, единый творением правлю.
Путь я добра, бытия надежда, ворота спасенья;
К родине жизни стремясь всей душою, ко мне приходите.
ИЗРЕЧЕНИЯ МУДРЕЦОВ
Что есть вершина добра? Постоянная чистая совесть.
Гибельно что для людей? Одни только люди другие.
Кто же богат? Кто отнюдь не жаден. Кто беден? Скупые.
Лучшим приданым жене что служит? Ее непорочность.
Кто целомудренна? Та, какую молва не порочит.
Что обличает глупца? Что он хочет вредить, но не может.
Кто осмотрителен? Тот, кто может вредить, но не хочет.
ТРИ ОБИТЕЛИ
Три обители наши суть дом, могила и небо.
В дом ворота ведут, в могилу — лопата, молитва —
К небу; смерть сторожит нас в дому, а черви — в могиле,
Ангел — в небе; юдоль — в дому, покой нам в могиле
И ликование — в небе: таков удел их троякий.
Первые две — от греха, а третья — дар благодати.
ГЕРМАФРОДИТ
В месяцы те, когда меня мать носила во чреве,
Боги сошлись на совет: судят, кого ей родить.
«Мальчика!» — Феб говорит; Марс — «Деву!»; «Ни то, ни другое!» —
Спорит Юнона; и я — гермафродитом рожден.
Время пришло умирать. «На кресте!» — «От меча!» — «От потока!» —
Вновь трояко гласят Марс, и Юнона, и Феб.
Дерева сук нависал над водой; на сук залезаю;
Выскользнул меч из ножон; падаю горлом на меч.
Тело — в ветвях, голова — в потоке; вот так и пронзен я,
И утонул, и распят — женщина, муж и никто.
НА МИЛОНА
Перец, плащи, фимиам, серебро, драгоценные камни —
Все продаешь ты, Милон, все выпускаешь из рук.
Только не знаешь того, что жена твоя лучше товаров:
Сколько ее ни продай, всё не убудет добра.
БАРИН И СЛУГА
Барину молвил слуга: «Служить тебе буду бесплатно,
Если за это мне дашь спать со служанкой любой».
Вот договор заключен; чтоб исполнить свое обещанье,
Барин служанку зовет на ночь как будто к себе.
Вместо себя кладет он слугу; но она подсылает
Вместо себя госпожу. Вскрылся двойной их обман.
Барин в суд подает; смеется народ и решает:
«Женщинам хитрым — хвала, жадному мужу — урок».
О НЕВОЗМУТИМОСТИ
Невозмутимость должна облегчать тягости судьбы. В соответствии с этим говорит Гораций:
И в беде большой, ко всему готовый,
Жив надеждой, но средь удач опаслив;
Зиму лютую, приведя, сживает
Тот же Юпитер.
Плохо пусть сейчас — ведь не все ж так будет...
И приятен придет к себе час совершенно нежданный[217].
На это достоинство так возражает Страх:
Страх говорит: Умрешь.
Невозмутимость: Такова природа людей, а не кара. Мы пришли и должны уйти.
С. Умрешь.
Н. По всенародному праву надо возвращать взятое.
С. Умрешь.
Н. Жизнь человека — странствие: после долгого пути тебе приходится вернуться.
С. Умрешь.
Н. Глупо бояться того, чего избежать невозможно.
С. Умрешь.
Н. Можно было подумать, что ты сообщишь какую-нибудь новость; на это мы пришли, это наше дело, к этому ведет нас каждый день. При нашем рождении в этот мир такой предел положила нам природа. На что же нам досадовать?
С. Умрешь.
Н. Лукан говорит:
...последняя кара —
Смерть не пугает мужей[218].
С. Умрешь.
Н. Смерти не избежать и не отсрочить.
С. Умрешь.
Н. Не мы первые, не мы последние; многие были до нас, многие последуют за нами.
С. Умрешь.
Н. Таков удел человека.
С. Умрешь.
Н. Мне известно, что я существо разумное и смертное.
С. Умрешь.
Н. Однажды это не тяжко.
С. Умрешь.
Н. Такова участь всего рождаемого: всякому началу бывает конец.
С. Умрешь.
Н. Никто из смертных нас этим не запугает.
С. Умрешь, тебе отрубят голову.
Н. Зарубят или заколют — это безразлично.
С. Тебя забьют и пронзят мечами.
Н. Сколько бы ни было ран, лишь одна смертельна.
С. Умрешь на чужбине.
Н. Дорога на небеса для всех едина.
С. Умрешь на чужбине.
Н. Мы готовы уплатить долг, где бы ни потребовал его заимодавец.
С. Умрешь на чужбине.
Н. Ни одна страна не чужда смерти.
С. Умрешь молодым.
Н. Это одно равняет молодого со стариком.
С. Умрешь молодым.
Н. Гораздо лучше умереть, чем радоваться жизни.
С. Умрешь молодым.
Н. Гораздо лучше умереть раньше, чем захочешь; как говорит Ювенал:
Вот наказание долго живущим: влачить свою старость
При непрестанных семейных потерях, во многих печалях,
Средь постоянного горя и в траурных черных одеждах[219].
И Лукан:
Если день смертный с концом благоденствия слиться не может
И не спешит отвратить печалей ранняя гибель, —
Прежнее счастье нам стыд. И кто благосклонному року
Смело доверит себя, не будучи к смерти готовым?[220]
С. Умрешь молодым.
Н. Может быть, судьба избавит меня если не от какого-нибудь другого зла, то вот хотя бы от старости.
Надо бояться не ранней могилы, не горькой кончины,
Нет: страшнее, чем смерть, для роскоши — нищая старость[221].
С. Умрешь молодым.
Н. Дело не в том, сколько мне лет, а в том, сколько для меня приемлемо. Если я не в состоянии продолжать жизнь — это и есть наша старость. Всякий достигший сужденного ему предела умирает стариком.
С. Тебя не похоронят.
Н.
С. Тебя не похоронят.
Н. Если я ничего не буду чувствовать, то до лишения могилы для тела мне дела нет. Если же я буду чувствовать, то всякая могила — мучение.
С. Тебя не похоронят.
Н. Безразлично, поглотит ли меня огонь, дикий зверь или земля. Смерть — конец всему.
С. Тебя не похоронят.
Н. К чему бояться самого несомненного?
С. Тебя не похоронят.
Н. Похороны придуманы не ради покойников, а ради живых, дабы, щадя наши глаза, удалить от них трупы, отвратительные по виду и запаху.
С. Заболеешь.
Н. Придет время это испытать. Храбреца увидишь не только в море или в сражении. Доблесть обнаруживается и в постели.
С. Заболеешь.
Н. Либо я расстанусь с лихорадкой, либо она со мною. Дело у меня с болезнью: она либо победит, либо будет побеждена. Существовать вечно я не могу.
С. Люди будут тебя злословить.
Н. Я бы огорчался, если бы это делалось по справедливости, но делается это по злобе. Не способные к доброму слову поступают так не потому, что я этого заслуживаю, а по привычке. Ругань невежд надо выслушивать невозмутимо, и идущему честными путями следует презирать человека презренного.
С. Будешь изгнан.
Н. Ошибаешься: что бы я ни делал, меня нельзя лишить родины. Родина у всех одна, покинуть ее никому невозможно.
С. Будешь изгнан.
Н. В какую бы землю мне ни прийти, я прихожу в свою. Никакая земля не место изгнания, но вторая родина.
С. Ты не будешь на родине.
Н. Я всюду на родине там, где мне хорошо. А причина, почему хорошо, зависит от человека, а не от места.
С. Тебе грозит горе.
Н. Если оно невелико, мы его перенесем; если тяжело, перенесем потому, что нелегко честолюбие.
С. Горе жестоко.
Н. Оно бессильно при терпении.
С. Немногие способны сносить горе.
Н. Будем же в числе этих немногих.
С. Мы слабой природы.
Н. Я не хочу винить природу. Она родила нас стойкими.
С. Мне угодна бедность.
Н. Нет ты угоден бедности. Порок не в бедности, а в бедняке.
С. Я бедняк.
Н. Ты не бедняк, но это тебе кажется. У птиц нет ни в чем недостатка, овцы живут настоящим днем. Большие деньги, большое чванство.
С. Я немощен.
Н. Радуйся, не будешь немощным.
С. У него большие деньги.
Н. Ты признаешь его человеком? Сундук полон, а тот, кого считаешь владельцем денег, — гроб.
С. Он очень богат.
Н. Если он скуп, он неимущ, если он расточитель, он разорится. Тот, кого ты считаешь счастливым, часто горюет, часто вздыхает.
С. У него большая свита.
Н. Мухи идут на мед, волки — на трупы, муравьи — на зерно. Эта свита идет за добычей, не за человеком.
С. Я загубил деньги.
Н. Может быть, они бы тебя загубили.
С. Я загубил деньги.
Н. Это будет твоей жертвой.
С. Я загубил деньги.
Н. О счастливец! Если с ними ты загубил и скупость... Но если она у тебя осталась, ты все-таки счастлив, раз исчезла пища для твоего недуга.
С. Я загубил деньги.
Н. Их для тебя загубил другой.
С. Я загубил деньги.
Н. Тебе будет легче в дороге, дома безопаснее.
С. Я потерял глаза.
Н. Но у него они есть, а радостей нет.
С. Я потерял глаза.
Н. Ум имеет свои глаза, для многих страстей путь очень дорог. Многого ты будешь лишен, но, чтобы не видеть этого, стоило вырвать глаза. Слепота — часть невинности. Одному глаза показывают прелюбодеяние, другому дом, которым он страстно желает владеть, третьему город.
С. Я потерял детей.
Н. Глуп оплакивающий смерть смертных, погибли обреченные на гибель, их не отверг, а принял Бог.
Таким образом, Страх, никогда не способный подать верного совета, окончил войну с Доблестью.
Справедливо то, что мы читаем у Горация:
Кто прав и к цели твердо идет, того
Ни граждан гнев, что рушить закон велят,
Ни взор жестокого тирана
Ввек не откинут с пути...[224].
Лукан:
... Многих людей кидает часто в опасность
Страх пред грядущей бедой; и самым храбрым бывает
Тот, кто способен терпеть вблизи угрожающий ужас[225].
«Свойство бодрого и непоколебимого духа состоит в том, чтобы не приходить в замешательство в трудных и сомнительных делах, чтобы при таких случаях не лишиться разума, но всегда применять здравое рассуждение и не отступать от благоразумия»[226]. Есть еще сверх того многое, что нас пугает, что нас гнетет, и мы страдаем больше от вымыслов, чем на деле; поэтому не печалься раньше времени, раз то, чего ты испугался как грядущего, может быть, никогда и не случится.