Термин «возрождение» в применении к XII веку не является общепринятым и общепризнанным, но в последнее время он все больше распространяется в зарубежном литературоведении и в работах по истории литературы средних веков. Имеется много доводов в его пользу, но в то же время он является и несколько спорным. Чтобы определить, может ли он быть закономерно обоснован, следует наметить кратко те основные черты, которые дают повод говорить о «возрождении»: что именно «возрождается» в XII в. настолько явно, чтобы этот термин можно было признать правильным?
Если начать рассмотрение этого вопроса с той сравнительно узкой области культуры, какой можно считать «изящную литературу» на латинском языке, которой и посвящены, главным образом, собранные далее образцы памятников и обзор их, то, по сравнению с послекаролингскими веками, действительно, можно наблюдать «возрождение» более широкого интереса к античному наследию и некоторое бескорыстное, не руководящееся ни практикой, ни необходимостью непосредственно морального поучения, любование красотой самой по себе, первые примеры которого мы видели в сочинениях Марбода, Бальдерика Бургейльского, Хильдеберта; это литературное движение, начинаясь уже в последней четверти XI в., действительно, разрастается в XII в., и его можно считать, после полуторавекового перерыва, «возрождением» интересов каролингской эпохи, причем, несомненно, более органическим, не идущим «свыше», от императорского двора, а захватывающим более широкие круги грамотных людей из духовенства и даже мирян; растет также забота об изяществе литературной формы и самого латинского языка, отсутствовавшая или принимавшая очень искаженные формы в IX—X вв.
Однако самые характерные явления культуры XII в. не умещаются в рамки выросшего в эту пору интереса и уважения к античному наследию и к культивированию более изящного литературного языка. Рука об руку с этим интересом зарождаются и расцветают другие явления, по своему культурному весу более важные: во-первых, интерес к наукам квадривия — математике и астрономии, сопровождаемый переводами греческих и арабских сочинений по этим отраслям науки; во-вторых, утверждается признание важности диалектики и силы логического метода доказательства и одновременно — противоположное этому учение о мистическом познании божественных истин, опирающееся уже не только на цитаты из Священного писания и отцов церкви, но и на собственный непосредственный опыт религиозных переживаний (в этой противоположности заложен корень всех будущих столкновений между «разумом и верой»); в-третьих, развитие и расцвет «светских» областей науки — истории с теорией исторического процесса, и права с его подразделениями (право войны и мирных договоров) и историей права, — как история, так и право, широко использовались в полемических произведениях, порождаемых современными политическими конфликтами; в-четвертых, наконец, это появление многочисленных литературных произведений на национальных языках, произведений рыцарских и светских, параллельно которым и в пределах самой латинской литературы появляется совершенно новый жанр светской лирики, любовной и сатирической, — поэзия вагантов. Ко всем этим разнообразным и многочисленным культурным явлениям термин «возрождение» уже мало подходит: мы можем в данном случае говорить либо о «зарождении» совершенно новых литературных явлений, либо об их «рождении и расцвете». И именно в этом отношении XII век является действительно замечательным литературным периодом в культурной истории Европы, когда зарождаются и намечаются многие важнейшие противоречия и конфликты будущих веков, но еще не дозревают до яростных вспышек, свидетелями которых мы будем в XIII в., когда все новое выступает еще в живой и непосредственной свежести, не затвердевшей в догмах схоластики и в нормах куртуазной поэтики. Именно XII век являет картину рождения, а кое-где уже и расцвета совершенно новых культурных явлений. И если искать термин, выражающий его сущность, то этим термином скорее будет не «возрождение» чего-то прежнего, а «рождение» подлинно новых, дотоле неведомых тенденций.
Основным событием европейской истории XII в. оставалось столкновение императорской и папской власти по вопросу, носившему, казалось бы, чисто практический характер, — спор об инвеституре. Конечно, имелась у этого спора и экономическая основа — император получал от назначаемого епископа крупный денежный подарок, что считалось вполне законным явлением и лишь в XI в. было заклеймено названием «симонии». Однако от обязательности этого материального вознаграждения за предоставление епископской должности отказался уже Генрих III, так что знаменитый конфликт между Генрихом IV и Григорием VII в последней трети XI в. был уже спором не о наживе, а о приоритете власти и о духовном авторитете. Пришлось теоретически обосновывать компетенцию «двух мечей». И в результате этих столкновений, несмотря на достигнутый в 1125 г. компромисс, получивший наименование «Вормсского конкордата», весы истории начали заметно клониться в пользу папского авторитета. Сперва этот процесс происходил довольно незаметно, потом стал выявляться все более определенно. Этому способствовала и внутренняя перегруппировка движущих центробежных и центростремительных сил, и возникновение новых мощных общественных движений, которые развивались тоже в направлении усиления влияния папы. Это были крестовые походы.
На протяжении XII в. состоялись три крестовых похода: 1096—1099, 1147—1149 и 1189—1190 гг. Первый окончился победой над мусульманами (турками и арабами), завоеванием Иерусалима и основанием христианских королевств и княжеств в Палестине и Сирии, т. е. фактически покорением почти всего средиземноморского Востока. Но этот успех был недолговечен — уже через пятьдесят лет крестоносные завоеватели лишились Эдессы, своего восточного аванпоста, а после третьего похода была окончательно утрачена и общая цель всего крестоносного движения — Иерусалим, хотя походы для его освобождения снаряжались в течение почти всего XIII в. (до 1270 г.). В связи с крестовыми походами в XII в. произошло коренное перераспределение соотношения и функций основных движущих сил общества, экономических и социальных. Соотношения эти становятся сложнее, во многом — и притом в разных странах по-разному — меняют свой характер и ориентацию, наряду с прежними общественными группами выдвигаются новые, быстро набирающие силу.
Главная централизующая сила и власть, объединяющая соответственные стремления разных слоев населения, переходят в XII в. от императоров к папам. Императорская власть была ведущей, пока нужно было защищать среднюю Европу от нападения извне, от венгров и норманнов. Только император имел силы и возможность созывать и содержать сильное и достаточно организованное войско, чтобы отражать их набеги, ибо у папы собственного войска не было, а Франция и Англия сами в значительной части были завоеваны норманнами. Но когда от оборонительных войн Европа перешла к наступательным, тогда положение изменилось. На свою роль в завоевательных походах и на свою долю в ожидаемой добыче предъявили притязания, наряду с императором, и короли Франции и Англии с подвластными им феодалами. Так, в первом крестовом походе ведущую роль играла отнюдь не империя, раздираемая в это время распрей между Генрихом IV и его мятежным сыном Генрихом V, а Франция, на земле которой был созван Клермонский собор и проповедовал Петр Пустынник. В организации второго крестового похода важную роль играл Бернард Клервоский. Ведущая роль Франции нашла выражение даже в заголовке первого исторического сочинения о крестовых походах — Гвиберт Ножанский озаглавил свою книгу «Деяния Бога через франков». А в третьем крестовом походе английский король Ричард Львиное Сердце на собственный страх и риск оккупировал Кипр и основал там самостоятельное герцогство.
Что для отправления в крестовый поход, т. е. на «святое дело», требовалось папское благословение, было ясно каждому. Уже этим самым приоритет папы был обеспечен на все время, пока длились крестовые походы. Но одного духовного авторитета было мало для организации таких грандиозных предприятий — нужна была военная сила, а также материальные средства. И эта военная сила в течение XI в. уже создалась в виде прочно организованного среднего рыцарства, уже с половины X в. владевшего наследственными феодами. Феодальные владения, некогда находившиеся в неограниченном ведении императора, вручавшиеся им по его усмотрению тому или иному представителю «благородного» сословия, стали постепенно закрепляться за отдельными родами, отпрыски которых уже смотрели на эти владения как на свою собственность. Рыцарские хозяйства разрастались, потребности их владельцев становились шире, а их быт и нравы теряли первоначальную грубость. Но с разрастанием рыцарских семейств феоды начинали дробиться, их хозяева чувствовали бедность, младшие сыновья в больших семьях покидали дома и отправлялись искать счастья и дохода. Из этого среднего рыцарского сословия и вербовались армии крестоносцев, больше зависящие от своих военачальников и от своего духовного вдохновителя и руководителя, папы, чем от императора. В этой же массе среднего рыцарства возникли специфически рыцарские организации — ордена, уже непосредственно подчиненные только папе, исполнявшие его планы и поручения: тамплиеры, иоанниты, меченосцы и др. Постепенно, смотря по области деятельности, эти организации приобретали национальный характер и направлялись папой на разрешение тех или иных национальных задач, но всегда с папского благословения, а не по распоряжению императора. Таким образом, централизующую силу, хотя и не в строго политическом смысле, представляли собой папская курия (папа, кардиналы и высшие духовные сановники) и массы среднего рыцарства.
К этому все более консолидирующемуся организму противоположностью являлись крупные феодалы, все более стремившиеся превратить свои большие феоды в самостоятельные государства. Они одновременно оказывали сопротивление и императору и папе. Нередко такую же позицию занимали и крупные богатые монастыри, особенно если во главе их оказывались люди талантливые и властолюбивые, вполне обходившиеся без всякого руководства свыше. Весьма двойственную позицию занимали и епископы — двойной порядок их инвеституры, отчасти освободив их от тесной связи с императорам, тем теснее привязывал их к папе, и они в этой двойной зависимости постепенно все крепче примыкали к своему непосредственному духовному повелителю, тем более что у него в руках находилось наиболее страшное в ту пору оружие — отлучение от церкви, не раз сокрушавшее даже императоров и тем более грозное для духовного лица, если бы это лицо осмелилось возвысить голос против какого-либо распоряжения свыше. Таким образом, и эти колеблющиеся элементы постепенно становились все более зависимыми от папской власти.