оэма двух авторов, Ламбера ли Торту и Александра Бернэ, в которой был впервые выработан французский силлабический размер — «александрийский стих», получивший от нее свое имя.
Помимо этих поэм на античные сюжеты, латинская поэзия в XII в. породила еще несколько произведений на сюжеты иного характера. Это поэма «Пилат» по материалам апокрифических сказаний; «Об Иуде», в которой слит библейский эпизод о нахождении Моисея, подкинутого матерью в реку Нил, с эдиповским мифом о его женитьбе на матери и с евангельским рассказом о его самоубийстве; и, наконец, поэма о Мерлине, примыкающая к еще не использованному латинскими писателями кельтскому циклу сказаний о короле Артуре и рыцарях Круглого стола. На латинском языке имеется только прозаическое изложение этих кельтских сказаний в «Истории бриттских царей» (1132—1137) Гальфреда Монмаутского, по происхождению кельта, архидиакона, а потом епископа в Сент-Асафе в Уэльсе.
Последний, наиболее бедный раздел эпической латинской поэзии в XII в. составляют поэмы о современных событиях: это «Деяния Фридриха I», довольно скудное изложение походов Барбароссы; поэма «Лигурин», описывающая его борьбу с ломбардскими городскими общинами (по прозаическому сочинению Оттона Фрейзингенского) и дошедшая не полностью поэма «Солимарий» о первом крестовом походе. Автором двух последних поэм предположительно считается Гунтер из эльзасского монастыря Пэрис, доживший до 1220 г. Почти исключительно современная тематика господствовала в сочинениях итальянских поэтов этого времени, впрочем, немногочисленных и высокими поэтическими достоинствами не отличавшихся.
Три признака характерны для начинающегося к концу XII в. кризиса овидианского гуманизма. Во-первых, это нарастание эротики в овидианской поэзии, достигающее крайней формы в стихах Серлона Вильтонского или в анонимной «элегической комедии» о трех девушках. Это означает, что первоначальная привлекательность овидианского жизнелюбия уже перестала ощущаться писателями и читателями, и поэты в стремлении к успеху уже стараются быть «больше Овидиями, чем сам Овидий». Во-вторых, это географический сдвиг духовных центров овидианского гуманизма: из Франции он перемещается в Англию, сдвигается на периферию Европы, где опыт духовной культуры сравнительно меньше. Это значит, что в центральной Европе уже ощущается, пока бессознательно, неудовлетворенность гуманистическими идеалами прежнего периода, и приближается наступление какой-то реакции. Наконец, в-третьих, это социальный сдвиг овидианского гуманизма: появление вагантской поэзии. До сих пор овидианская поэзия была достоянием «элиты», ученых клириков, занятых богословием и «благородными науками», а поэзии отдававших свой досуг. Теперь она становится достоянием широких масс духовного сословия, люда неимущего, необеспеченного и озабоченного гораздо более мирскими делами, чем религиозными. Это и есть ваганты — прослойка европейского культурного общества, какой дотоле не было на Западе. Опускание овидианской поэзии в социальные низы — важнейший шаг в истории эмансипации светской литературы от религиозной. Появление вагантства — важнейший этап в социальной истории европейской культуры. Поэтому на вагантской литературе следует остановиться подробнее: она была последней и самой яркой стадией развития гуманизма XII в.
Слово «вагант» значит «бродячий». Это был почти термин, применяемый к тем священникам, которые не имели своих приходов, и к тем монахам, которые покидали свои монастыри (clerici, monachi gyrovagi). Такие безместные духовные лица, вынужденные скитаться из города в город и из монастыря в монастырь, существовали, конечно, во все времена. «Вагантом» мог быть назван Годескальк, еретический проповедник IX в., о своей неуживчивости во многих монастырях откровенно повествует историк XI в. Радульф Глабр, вагантская тоска по вольной жизни слышится в поэме «Бегство узника». Нравственность и дисциплина этих бродячих клириков, конечно, была весьма невысока, и церковь издавна старалась осуждать и пресекать эти дезорганизующие явления в своей системе. Еще в VII в. Шалонский собор осуждал бродячих клириков, распевающих «низкие и бесстыдные песни» — характерное свидетельство, указывающее, что уже в ту раннюю пору этот бродячий духовный люд естественно сталкивался в быту с бродячим светским людом — жонглерами и мимами — и перенимал их отношение к искусству.
Однако до XII в. ни в социальной, ни в культурной жизни Европы вагантство не играло значительной роли. Сколько-нибудь образованных клириков было мало, общественный спрос на их знания был очень велик, и всякий грамотный монах или священник мог быть уверен, что при желании найдет себе место в жизни — в приходе, в монастырской или соборной школе, в скриптории, в канцелярий какого-нибудь светского феодала.
В XII в. положение изменилось. Эпоха крестовых походов и коммунальных революций всколыхнула всю общественную жизнь Европы, оживилась хозяйственная, политическая и культурная жизнь, резко повысился спрос на грамотных людей. Соборные школы разом ответили на это расширением своей просветительной деятельности. Их аудитории становились все многолюднее, привлекая молодых людей всякого звания со всей Европы и выпуская в свет все больше и больше образованных клириков. И скоро критическая точка была перейдена: потребности общества в грамотных людях уже были удовлетворены, а производство грамотных людей продолжалось с прежней расширяющейся инерцией. Не надо забывать, что образованным клирикам пришлось столкнуться с конкуренцией образованных мирян. Несколько поколений назад грамотный мирянин был в Европе чем-то почти неслыханным, а теперь и грамотный рыцарь и грамотный купец постепенно становились если не частым, то и не редким явлением. Так совершилось в Европе первое перепроизводство интеллигенции. В буржуазной науке слово «интеллигенция» употребляется в несколько ином значении, чем у нас: там оно означает не всех лиц умственного труда, обслуживающих господствующий класс, а прежде всего тех, кто при этом обслуживании не получает своей доли общественных благ, чувствует себя изгоем, выпавшим из общественной системы, не нашедшим себе места в жизни. В этом смысле ваганты XII в. могут быть названы первой европейской интеллигенцией.
Окончив образование в соборной школе и не найдя для себя ни прихода, ни учительства, ни места в канцелярии, молодые клирики могли только скитаться с места на место и жить подаяниями аббатов, епископов и светских сеньеров, платя за это латинскими славословиями. Общая обстановка XII в. содействовала развитию такой скитальческой жизни: после крестовых походов и оживления торговых связей дороги Европы впервые стали относительно свободны от разбоев и доступны для передвижения. В то же время и развитие знаний побуждало учащихся клириков время от времени перебираться из одной школы в другую, потому что школы разных городов славились отличным преподаванием разных наук. Поговорка гласила: «Школяры учатся благородным наукам — в Париже, древним авторам — в Орлеане, судебным кодексам — в Болонье, медицинским припаркам — в Салерно, демонологии — в Толедо, а добрым нравам — нигде». Нравы этой опасно умножившейся умствующей бродячей толпы, растекшейся по всем европейским дорогам и городам, серьезно беспокоили духовные власти. Ваганты своей жизнью подрывали у народа уважение к духовному сану, а при случае оказывались и участниками общественных беспорядков. Кроме того, из их среды исходили стихи не только льстивого и панегирического содержания: Матвей Парижский под 1229 годом упоминает стихи парижских школяров, написанные по случаю блуда королевы Бланки Кастильской с папским легатом. Поэтому к XIII в. все более учащаются суровые постановления провинциальных соборов, осуждающие вагантов. Осуждению подвергается «клирик, поющий песни в застолье»; «клирик, занимающийся постыдным шутовством»; «клирик, посещающий кружала»; «клирик, который пьянствует, играет в зернь, одевается в зеленое и желтое и носит оружие»; «клирики, которые ночью бродят по улицам с шумом, дудками, бубнами и пляской» и т. п. Осуждение прибегает к самым решительным мерам: виновные лишаются духовного звания (которое одно защищало их от побоев, налогов и прочих невыгод мирской жизни) и выдаются светским властям.
Здесь, в этих соборных постановлениях, появляется термин, получивший очень широкое распространение: «бродячие школяры, сиречь голиарды», «буйные клирики, особливо же именующие себя голиардами» и пр. Происхождение слова «голиард» неясно: может быть, оно происходило из вульгарного «gula» — «глотка», может быть — от имени библейского великана Голиафа (имя это было в средние века ходовым ругательством, его применяли и к Абеляру и к Арнольду Брешианскому), во всяком случае, оно скоро контаминировало ассоциации, связанные и с той и с другой этимологией, и из бранного слова стало гордым самоназванием вагантов. Чаще всего оно встречается в английских и северофранцузских рукописях; немецкие, например. «Carmina Burana», термина «голиард» не знают. Зато на англо-нормандской окраине Европы из этого прозвища вырос целый миф о прародителе и покровителе вагантов — гуляке и стихотворце Голиафе. Историк Гиральд Камбрийский около 1220 г. пишет: «И в наши дни некий парасит, именем Голиаф, прославленный гульбою и прожорством, и за то по справедливости могший бы именоваться Гулиафом, муж, в словесности одаренный, хотя добрыми нравами и не наделенный и в достойных науках не искушенный, изблевал обильные и многохульные вирши против папы и римской курии, как в метрах, так и в ритмах, сколь бесстыдные, столь и безрассудные». Этому Голиафу приписывались в английских рукописях многие стихи (в том числе стихи таких известных поэтов, как Примас Орлеанский и Вальтер Шатильонский), а его последователи, голиарды, изображались как организованный бродяжий орден со своим уставом, членством, порядками и празднествами. Это — поэтический вымысел: такого ордена никогда не существовало в действительности (как не существовало, например, «судов любви», которые тоже изображались в куртуазной литературе как нечто реально существующее). Но как художественное обобщение и типизация он представляет собой образ, превосходно синтезирующий всю суть вагантской идеологии.