Вагантская поэзия XII—XIII вв. крайне обширна. В подавляющем большинстве она анонимна. Лишь с трудом удается историкам выделить в ней стихотворения, принадлежащие отдельным авторам, да и то эти авторы известны нам не столько по именам, сколько по гордым титулам: Примас (т. е. старейшина) Орлеанский, Архипиита Кельнский. Конечно, эта анонимность не означает, что вагантские стихи — продукт «коллективного творчества» безвестных бродяг. Авторами их были индивидуальные поэты, и далеко не всегда эти поэты сами вели бродячий образ жизни: ни ученый каноник Вальтер Шатильонский, ни парижский канцлер Филипп Гревский никоим образом не были «голиардами». Но когда их стихи попадали в тон идеям и эмоциям вагантской массы, они быстро ею усваивались, индивидуальное авторство забывалось, и стихи становились общим достоянием: их дописывали, перерабатывали, варьировали, сочиняли по их образцу новые. Все приметы конкретности быстро утрачивались, и в стихотворение Архипииты с обращением к Кельнскому архиепископу «Ставленник Колонии...» английский переписчик подставлял слова «Ковентрийский ставленник...», а какой-нибудь другой переписчик — безликое «Добрый покровитель мой...» Эта массовая безымянность вагантской поэзии представляет собой любопытный контраст своей наследнице, поэзии трубадуров и труверов, где стихи прочно закреплены за именами авторов, и об этих авторах складываются легенды.
Три истока питали вагантскую поэзию: во-первых, опыт религиозной лирики XI—XII вв.; во-вторых, античная традиция, переработанная учеными поэтами овидианского гуманизма; и в-третьих, народная поэтическая традиция, пришедшая из французских, немецких, итальянских, провансальских песен, слышанных вагантами в их скитаниях. Религиозная лирика с ее мастерством звонкого ритма и отточенных словесных формул подсказывала им поэтические приемы, учила их пафосу и нежности. Античная традиция подсказывала им круг образов, мотивов и копируемых образцов. Народные песни обогащали их изобилием ритмов, складывавшихся в причудливые строфы, столь любимые вагантскими поэтами. Иногда взаимодействие с народной поэзией шло еще дальше, и появлялись двуязычные стихотворения, в которых чередовались стихи или полустишия на латинском и на французском или немецком языках.
На первый взгляд, вагантская лирика кажется совершенно новым явлением в средневековой литературе — свежим, живым, индивидуальным, эмоциональным, чуждым книжности, близким жизни. Это не совсем так. Едва ли не все отдельные мотивы вагантской поэзии могут быть прослежены до их образцов в ученой латинской поэзии XI—XII вв. и до античной поэзии. Многие любовные стихотворения вагантов, если их переложить из прихотливых ритмов в плавные дистихи, окажутся близким подражанием Овидию (преимущественно в самых сладострастных его элегиях); многие обличительно-сатирические стихотворения вагантов, если их переложить в прозу, окажутся обычной вариацией средневековой проповеди против порчи нравов, уснащенной вдобавок реминисценциями из античных сатириков, столь популярных у средневековых моралистов. Язык и стиль вагантов на каждом шагу играет заимствованиями из Библии или из античных поэтов. Когда Вальтер Шатильонский кончает стихотворение о любовном свидании словами: «Что любовью велено — выше описанья!» — то перед нами переиначенная концовка элегии Овидия о свидании с Коринной, а когда в анонимном стихотворении «Филлида и Флора» развертывается длинный дебат, кто более достоин любви, клирик или рыцарь, то зерно этого дебата следует искать в тех же элегиях Овидия, где поэт сетует, что жадная красавица предпочитает влюбленному поэту разбогатевшего воина. Свежесть и живость вагантской поэзии не в ее образах и мотивах; она — в том, что уже выработанный арсенал топики и стилистики впервые применяется не к возвышенным, а к земным и подчас даже прозаическим предметам, приобретает гибкость и легкость, граничащую с разговорной естественностью и простотой.
Поэтому никоим образом не следует искать в вагантской лирике непосредственное отражение жизни и душевных переживаний, обольщаясь ее кажущейся «искренностью». И жизнь и душевные переживания входят в эту поэзию только будучи сложно опосредованы литературными условностями. Не случайно, например, у вагантов почти полностью отсутствуют описания школьной жизни и отклики на ее события, хотя школа была главным элементом их быта. Редчайшим исключением является, например, стихотворение Гилария с оправданием перед учителем — вероятно, Абеляром. Не случайно и то, что вакхическая тема у вагантов никогда не смешивается с любовной. Никогда, например, лирический герой не ищет забвения в вине от несчастной любви как это станет обычным в позднейшей европейской поэзии. Это две совершенно изолированные темы, потому что восходят они к двум раздельным литературным традициям. Зато тем многообразнее воспевается вино и пьянство само по себе — здесь мы находим и «всепьянейшую литургию», эффектную пародию на богослужение, и несколько вариантов дебата — «прение вина с водой», «прение вина с пивом». Вместо темы любви с темой вина обычно соединяется тема игры — в кости или даже в шахматы («бог Бахус и бог Шахус» иногда упоминаются рядом); впоследствии, как известно, она выпала из основного тематического круга новоевропейской поэзии. «Бог Амур», «бог Бахус» и «бог Деций», новосозданное олицетворение игры в кости («в зернь») — это как бы три лица вагантской троицы, три греха, в которых исповедуется Архипиита в своем самом знаменитом стихотворении.
Любовь — центральная тема вагантской лирики, любовной теме посвящена почти половина всей вагантской стихотворной продукции. Такого расцвета любовная лирика еще никогда не достигала в средневековье. Однако и здесь реальность просеивается через сетку условностей. Не случайно, например, здесь почти начисто отсутствует городской фон и тема публичного дома — только Примас Орлеанский позволяет себе набросать яркими красками малопривлекательный портрет городской блудницы. Когда же за эту тему берется позднейший вагант в одном из самых талантливых стихотворений «Carmina Burana», он считает возможным изобразить публичный дом только в виде аллегорического храма Венеры. Вместо этого большинство любовных сюжетов вагантской лирики разыгрывается на сельском фоне, и обычным зачином любовного стихотворения служит описание природы: уход зимы, приход весны, пробуждение природы и любви, цветы, аромат, птичье пение, древесная сень, ветерок, ручей. Эта тема вошла в вагантскую поэзию из «веснянок» народного творчества на новоевропейских языках. Разрабатывается она довольно однообразно, и лишь изредка (в «Вечерней песне») прорывается в ней более непосредственное и нетрадиционное чувство. Собственно любовная тема тоже разрабатывается по нескольким довольно строгим стандартам: описание всевластия и мучительности любви, описание внешности красавицы (сравниваемой с цветком, звездой, перлом, огнем, магнитом, зарей, солнцем и т. д.), описание борьбы и овладения. Культ ожидания и долготерпения, характерный для трубадурской лирики, иногда появляется и у вагантов, но редко, их любовь чувственнее, и эмоциональная окраска ее мажорнее: вагант-клирик животнее в любви, чем трубадур-мирянин. Образ героини тоже своеобразен: это не замужняя дама, как у трубадуров, а молоденькая девушка, часто крестьянка-пастушка; в одном программном стихотворении вагант заявляет, что он брезгает замужними женщинами так же, как и блудницами. Свидание героя с девушкой-крестьянкой на фоне цветущей природы и его домогательства, иногда с успехом, иногда без успеха, — это сюжетная схема пасторального жанра, зарождающегося в это время в европейской литературе на всех языках. Какие традиции были определяющими в его формировании, традиции античной эклоги или народной песни, до сих пор является спорным вопросом. Мотив брака в поэзии клириков-вагантов, понятным образом, развития не получает, а когда и возникает, то преимущественно в мрачном свете: большое стихотворение английского происхождения «О том, что не нужно жениться» является одним из первых памятников женоненавистнической традиции в европейской светской литературе. Лишь изредка в этом тематическом репертуаре возникают необычные стихотворения — жалобы покинутой девушки, явный отголосок народной песни, или добродушное стихотворение Вальтера Шатильонского на неожиданное рождение у него дочери.
Сатирическая поэзия вагантов, как и любовная, развивается в нешироком и твердо определенном тематическом диапазоне. Предметом обличения служат исключительно нравы духовенства, особенно высшего духовенства. Это тема, ближе всего касающаяся клирика-ваганта: при существующей организации церковных дел он чувствует себя обделенным и отстраненным и обрушивается на все, что заграждает ему путь к заслуженному (по его мнению) месту в обществе. Это, во-первых, симония, «святокупство», — раздача церковных должностей за взятки, и во-вторых, непотизм — кумовство, раздача церковных должностей по родственным чувствам. И то и другое больше всего процветает в высших, «власть имущих» церковных инстанциях; туда и обращается прежде всего гнев обличителей-вагантов, достигая предела, когда речь заходит о папской курии (знаменитая инвектива «Обличить намерен я...»). Отчасти эта острота вопроса о римском взяточничестве была связана с конкретными историческими событиями: в конце XII в. победоносное папство реорганизовывало свой мощный фискальный аппарат, и это естественным образом сопровождалось такими злоупотреблениями, с которыми не в силах был бороться даже Иннокентий III. Обличению подвергается именно действующая система и господствующие нравы, а не отдельные лица — этим вагантская сатира отличается от памфлетов эпохи борьбы империи с папством, нападавших, главным образом, не на порядки, а на лица. Сатира охватывает все высшие духовные саны: в «Голиардовом апокалипсисе» четыре аллегорических зверя расшифровываются как папа (лев), епископ (телец, который не пасет, а сам пасется за счет паствы), архидиакон (орел-хищник) и декан (человек). Низшее духовенство вагантской сатирой почти не затрагивается. С ним ваганты чувствуют себя заодно, хотя нравы низшего духовенства, по свидетельству многократных осудительных постановлений церковных соборов, оставляли желать много лучшего. Великая борьба папской курии за водворение безбрачия среди духовенства всех рангов встречает со стороны вагантов (как и всего низшего духовенства) бурное противодействие. Одно из самых забавных вагантских стихотворений живописует фантастический собор десяти тысяч английских клириков, которые один за другим, аргументируя со всех точек зрения, подают голоса за право духовенства иметь наложниц, и не по одной, а по нескольку, сообразно с саном. Вообще, по сравнению с темой алчности и тщеславия тема распущенности и разврата в вагантских обличениях почти не звучит. Аскетизм — не их идеал; к монашеству они относятся недоброжелательно, видя в монахах своих конкурентов и настаивая на том, что церковные должности следует давать в награду не за аскетизм, а за ученые знания.