Настроение, господствующее в большинстве текстов этого раздела, не так легко осмыслить. Едва ли не загадочнее всего оно для русского читателя, который знает родную старину и пытается отыскивать в ее опыте опору для постижения чужой старины. Мы привыкли к суровой простоте или слезной умиленности древнерусского религиозного искусства. Но как понять благочестивое рвение, которое неразрывно слито с вызовом, с дерзостью, с игрой рассудка, которое может выразить себя в интонациях задорных и горделивых, как звуки рыцарского рога? Когда стрельчатая готическая башенка, поднимаясь превыше всякого вероятия, в последнем усилии восходит в небо, — что это: религиозный порыв, или гордый вызов, или неразличимое единство того и другого?
Таков внутренний склад западноевропейского высокого средневековья.
Сказанное в наибольшей степени относится к секвенциям Адама Сен-Викторского (ум. в 1192 г.), переводы которых составляют основу раздела. В его победоносно-звонких, безупречно отделанных, уверенных и самоуверенных стихах этот род поэзии празднует доподлинный праздник. Адаму дана была долгая творческая жизнь: уже в 1139 г. знаменитый мистик Гуго Сен-Викторский назвал его «отменным стихотворцем», и затем он мог полвека оправдывать эту похвалу. Он был способен на передачу серьезного и проникновенного содержания — в конце концов, недаром же он был питомцем такого центра самоуглубленной религиозно-философской культуры, как Сен-Виктор. Пусть читатель прочтет секвенцию Адама о подвиге первомученика Стефана, и для него будет очевидным, что поэт умел говорить о страдании, о смерти, о презрении к страданию и к смерти. Нет, его никак нельзя без дальнейших слов назвать «кимвалом бряцающим». И все же — как много в поэзии Адама этого «кимвального» шума! Его строки звучат отчетливо и пронзительно, как средневековые музыкальные инструменты (пронзительность эта, к сожалению, в переводе пропадает, ибо звуки русской речи куда глуше латинских); рифмы поднимают пронзительный праздничный шум, подчас слишком утомительный для нашего уха. Эти стихи похожи на предмет, слишком ярко раскрашенный, чтобы принадлежать миру взрослых, — у нас так раскрашивают только детские игрушки. Поэтическая позиция Адама имеет в себе очень много от наивной профессиональной похвальбы средневекового ремесленника, который спешит доказать нам, что владеет мастерством лучше, чем его соперники. Добротность здесь выставлена напоказ — но, по счастью, это доподлинная, неподдельная, честно оправдывающая себя добротность: умение Адама действительно поразительно. Его секвенция на праздник св. Троицы написана так, чтобы продемонстрировать, до чего гладко, четко, без сучка и задоринки догматические и философские формулы влезают в нужный стихотворный размер, чтобы перезваниваться рифмами; мы живо ощущаем школярский задор диспута. И здесь же Адам может с совершенно обезоруживающей искренностью сознаться, что сам он, к сожалению, не понимает своим рассудком разницы между рождением Сына и исхождением св. Духа, и напоследок призвать всех к простодушной вере без умствований. Поистине, в стихах Адама всё есть — и всё рядом.
Текст совсем иного рода — мистические «Стихи об имени Иисусовом». Эти воздыхания, в которых каждая строка рассчитана на замедленное, углубленное восприятие, как-то связаны с мистикой Бернарда Клервоского.
Зато отрывок из поэмы Бернарда Морланского (середина XII в.) «О презрении к миру» снова возвращает нас к тем же поэтическим установкам, которые мы видели в секвенциях Адама Сен-Викторского. Поэма, посвященная около 1140 г. аббату Петру Достопочтенному, состоит из трех книг общим объемом около трех тысяч стихов и являет собой типичный образец средневековой проповеди: она открывается пронзительным видением Страшного суда и Небесного Иерусалима, затем переходит к темам бренности плоти и порчи нравов, обличает неверие мира и властолюбие Рима, черную магию и противоестественные пороки, чтобы в конце призвать читателя к совместной молитве о просветлении умов и умягчении сердец. Сюжет, как мы видим, очень серьезный, и Бернард относится к нему со всей возможной прочувствованностью; но литературному щегольству это отнюдь не мешает. Размер поэмы, выбранный сознательно и обдуманно, как явствует из ученого прозаического посвящения, должен воздействовать на читателя своей звучностью: это — леонинский гексаметр особого рода, в котором каждая строка делится не на две, а на три части, причем первые две рифмуются друг с другом, а последняя — с последней же частью соседней строки двустишия. Русскому читателю такой ритм может напомнить размер стихов Жуковского:
Будь нам заступником, верным сопутником, нас провожай!
Светлопрелестная жизнь наднебесная, сердцу сияй!
Сам Бернард называет такой размер чрезвычайно трудным и редким, не без гордости обращаясь к адресату посвящения: «Если бы только Дух премудрости и разумения не пребывал со мною и не споборал мне, я не смог бы соткать столь протяженный труд столь трудным метром; ибо этот род метра, блюдущий как непрерывность дактилического течения... так и леонинскую звучность, по причине трудности своей едва ли не всесовершенно всеми заброшен». Современному читателю эта нарочитая ювелирная выделка покажется едва ли соответствующей монументальным размерам поэмы: звон рифм в скором времени приедается, группировка стихов по двое обнаруживает несовместимость с эпическим течением интонации, наконец, взятая в самых первых стихах предельно высокая нота не оставляет места для нарастания, для градации пафоса. Но средневековый любитель назидательной словесности судил иначе; поэма клюнийского монаха удостоилась чести быть приписанной его великому тезке Бернарду Клервоскому и послужила образцом для подражаний. Впрочем, описание Рая принадлежит к тем немногим строкам всемирной литературы, которые всегда останутся живыми.
Адам Сен-Викторский
ПАСХАЛЬНАЯ ПЕСНЬ
Ныне зрится радостно
мира обновление,
и Христово явлено
персти воскресение;
совоскреснув Господу,
песнь творит согласную
всех стихий течение.
Вьется огнь проворнее,
воздух стал прозрачнее,
и вода привольнее,
и земля пространнее;
к высям реет легкое,
книзу тянет тяжкое,
все повсюду новое.
Небо просветляется,
море укрощается,
ветер унимается;
и луга процветшими,
и поля ожившими,
и леса одетыми
взору вновь являются.
Лед растоплен мертвенный,
ков разрушен гибельный,
мира князь властительный
зримо низлагается;
посягнуть желающий,
досягнуть не могущий,
власти он лишается[267].
О, преодоление
смертного истления!
Рая ликование
грешным возвращается;
древний меч пылающий,
путь нам заграждающий,
по обетованию
ныне отлагается[268].
НА ПРАЗДНИК СВЯТОЙ ТРОИЦЫ
Образ Тройцы трисиянной,
Нераздельной, неслиянной,
Возвещаем в радости;
Возвещаем правогласно,
Что различье ипостасно
При единой сущности.
Бог Отец, и Сын, и Духа
Дуновенье — три для слуха;
Но соотносительно
Сих имен обозначенье;
Ты же дивное ученье
Рассмотри внимательно.
Сущность и существованье,
Пожеланье и познанье
В Сих Троих единое;
Совокупно и всецело
Сих Троих творится дело,
Вечно нераздельное.
Сын Родившему соравен,
Той же славой столь же славен,
Равночестен Вышнему;
Равен и Отцу, и Сыну,
Дух Святой от Них по чину
Происходит дивному.
Не постигнет разуменье
Ипостасей единенье,
Как и то, в чем разнствуют;
Не под силу мысли бремя:
Ни пространство и ни время
В Боге не присутствуют.
Ипостаси суть едины:
Нет иной Первопричины,
Кроме Сих, существенной;
Бог — причины вид «финальной»,
«Эффективной» и «формальной», —
Только не «вещественной»[269].
Слабым разумом не емлю,
Крепкой верою приемлю
Истины свидетельство;
Чем отлично от рожденья
Совершенье «исхожденья»?
Чту молчаньем таинство.
Все пред таинством склонимся,
Да вовек не отклонимся
От пути надежного;
Верой нашу жизнь поверим,
Лжеученьям не доверим
Слуха благосклонного.
Исповедуем всечасно,
Проповедуем согласно
Божество всечтимое:
Славу Трех единосущных
Ипостасей соприсущных,
Существо единое.
О СВЯТЫХ АПОСТОЛАХ
Браноносная когорта,
Коей Змия злоба стерта, —
О, Сенат апостольский!
Не трубой ты славим шумной;
В тишине молитвы умной[270]
Глас гласится ангельский.
Ты возвышен, ты прославлен,
Персть и плоть судить поставлен,
Дивный сонм избрания;
Взор в тебе утешен Отчий,
Твой в тебе являет Зодчий
Честь святого Здания[271].
Ты даешь о Назорее,
О бореньи, о трофее
Верное свидетельство[272],
Отверзаешь душам очи,
День чтоб дню, и ночь чтоб ночи
Возвещали таинство[273].
Изошел в концы вселенной[274]
Глас вещанья, глас блаженный,
Глас о легком бремени[275];
Изнесли превыше меры
Земли плод неложной веры
От святого семени.
Слуги Нового Завета,
Други вечного Обета,
Вы в ложницу брачную,
Чада брачного чертога,
Возвели Невесту Бога,
Церковь непорочную.
Сколь та Дева всеблаженна,
Сколь смиренна, сколь почтенна,
Древняя и юная!
Оной ложе — дух правдивый,
Оной вено — свет нелживый,
Плод же — вера дивная.
О, блаженного Строенья
Утвержденья, и каменья
Вы краеугольные![276]
Вы Израиль и народы
Под одни собрали своды,
Своды Храма вечные.
Патриархам соименный
Ряд Колен благословенный[277],
Хлебы Предложения[278]
И наперсной вид святыни[279], —
Это новой благостыни
Древние знамения.
О, Вожди святые верных,
Огнь в сердцах нелицемерных
Возжигайте рдеющий,
Возжигайте неустанно,
Да возможем невозбранно
В Рай войти сияющий.
О СВЯТОМ СТЕФАНЕ ПЕРВОМУЧЕНИКЕ
Мир вчера лишь праздник правил,
Празднуя, вчера лишь славил
Рождество Спасителя;
Лишь вчера звучали клики,
Лишь вчера Небесных лики
Пели Вседержителя[280].
Днесь Левит богоизбранный[281],
К жертве званный и венчанный,
Доблестно воинствует;
Явлен блеск его победы,
И себе в том видя беды,
Злобой ложь ответствует.
Что они за взоры мещут,
Как трепещут, как скрежещут,
Истины противники!
Ставят лжесвидетелей,
Кличут и карателей
Света ненавистники.
Ратуй, ратник Божья Града!
В небесах верна награда
Для святых ревнителей!
Возвести вещания,
Расплети плетения,
Посрами свидетелей!
Свят на небе твой Свидетель,
Неба и земли Содетель,
Споборатель скорбного;
Именован ты «Венчанным»;[282]
Будь же в муках неустанным
Для венца победного!
Для венца, что не увянет,
Презри муку, что престанет,
Слава же останется;
Через смертное мученье
Жизни вечной обрученье
Стойкому откроется.
Исполняясь веденьем,
Укрепляясь виденьем
Горнего селения,
Зрит он славу Божию,
И для брани с ложию
Мощь сбирает рвения.
О, Стефане! Се кончина;
Видишь ныне, видишь Сына
Одесную Вышнего?[283]
Возвести неустрашимо,
Как тобой величье зримо
Исполненья горнего.
Богу дух препоручает
И колена преклоняет
Он в молитве ревностной;
Савл одежды охраняет
И казнящих возбуждает,
Злобе служит яростной[284].
Да не вменит прегрешенья
Тем Господь, кто слал каменья;
Эти Богу шлет моленья,
Умирая, праведник[285].
Во Христе почиет верно,
Кто Христу служил примерно
И любил Христа безмерно,
Славный Первомученик.
Бернард Морланский
О ПРЕЗРЕНИИ К МИРУ
Тягости слезные, горести грозные все безысходней.
Братья, терпение: близко решение воли Господней!
Дивное близится: гордый унизится, скорбный воспрянет,
Перед Создателем и Воздаятелем каждый предстанет.
Вера проверится, мера отмерится, мера возмездья;
В искусе верного, нелицемерного примут созвездья.
Здесь лишь конечное и скоротечное нам испытанье,
Но бесконечное и вековечное ждет воздаянье.
О, воздаяние! Рая сияние персти сияет.
10 О, воздаяние! Правый страдание позабывает.
Здесь уязвляется дух, и свершается час Вавилона;[286]
Здесь уязвление; там исцеление, слава Сиона.
Там успокоится скорбь, и откроется родина света,
Град уготованный, Богом дарованный чадам Завета.
Всё там исправится, всё переплавится в дивном горниле,
Правда исправленной, святость прославленной явится в силе,
Явится, явится, въяве объявится, просиявая,
Неисследимого, Непостижимого тайна святая.
Град мой единственный, Град мой таинственный, зыблющий светы!
20 Он примерещится, и вострепещется сердце: «о, где ты?»
Ты воздыхающим, изнемогающим успокоенье,
Душам ревнующим, света взыскующим вечное рвенье.
Там не кончается, полною чается, полною зрима
Невозмутимая, неизъяснимая радость Солима!
Лавры отрадами, кедры прохладами благостно веют,
Стены топазами и хризопразами сладостно рдеют.
Яшмы сияние, лалов пылание, свет сердолика —
Свет милосердного и благосердного Божьего Лика.
Нет там ни времени, нет там ни бремени, ни воздыханья,
30 Но в бесконечности плещущей вечности преизлиянья.
Светочи брачные, пламеннозрачные, ярко блистают;
Гости избранные, к трапезе званные, все припевают;
Вено предносится, и произносится слово обета
Той, что венчается и обручается Агнцу Завета[287].
Светы блаженные и неизменные ясного Рая!
Речь пресекается, переполняется сердце, пылая.
Я не поведаю, ведать не ведаю, ведать не вправе,
Как осиянные хоры венчанные разнствуют в славе.
Светлы обители, светлы и жители горнего Града,
40 Правды свершители, мира презрители, цвет вертограда,
Свято искавшие, свято снискавшие в недрах чертога
Славу желанного, праведно жданного, вышнего Бога!
О безгреховная светлость духовная, вечная сладость!
Гостеприимная милость взаимная, братская радость!
Нам же, взывающим и уповающим, горнее зрится,
Лишь упованием, лишь ожиданием сердце живится.
Где ты, о чаемый, преизливаемый свет Эмпирея?
И в изумлении, и в уязвлении никну, немея.
СТИХИ ОБ ИМЕНИ ИИСУСОВОМ[288]
Об Иисусе сладостно
Помыслить в сердце благостно,
Но свыше меры счастие
Дарит Его присутствие.
О, воздыханье милое,
О, псалмопенье тихое,
О, помышленье дивное,
О, имя Иисусово!
Иисусе, свет блуждающих,
Ты благо для взывающих,
Ты дар для вопрошающих,
Но что — для обретающих?
Ни разум не изведает,
Ни слово не поведает,
Но испытавший ведает
И радость исповедает.
О Иисусе, вечное
Дай о Тебе веселие,
Открой любовь неложную,
Во веки непреложную.