О жизни Гийома Тирского, одного из лучших историков эпохи крестовых походов XII в., нет никаких свидетельств современников. Имеются лишь отдельные сведения, сообщаемые им самим на страницах своего сочинения «История деяний в заморских землях». Предположения о происхождении Гийома противоречивы: одни считают его франком, другие немцем. Сам же он называет своей родиной Палестину. Год его рождения неизвестен. Можно весьма приблизительно считать временем его рождения 30-е годы XII в., потому что в 1162 г., как явствует из его же слов в прологе к шестнадцатой книге, он проходил курс обучения в Европе, по-видимому, в Париже. По возвращении в Иерусалим в 1167 г. он по протекции короля Амори I был назначен архидиаконом Тирской церкви. Будучи приближенным короля Амори, Гийом выполнял его дипломатические поручения: ездил послом в Константинополь для заключения союза с Мануилом Комнином против Египта; в 1168 г. улаживал церковные дела в Риме. В 1170 г. Амори поручил ему воспитание своего девятилетнего сына Балдуина IV. После смерти Амори в 1173 г. Гийом оставался близким лицом при дворе, был канцлером иерусалимского королевства, в 1174 г. получил сан архиепископа г. Тира. В политической жизни он принимал самое непосредственное участие: в 1177 г. был послан в Рим делегатом на третий Латеранский собор, после чего пробыл по государственным делам в Константинополе 7 месяцев. После смерти Балдуина IV Гийом снова уехал в Рим. Умер он ок. 1186 г. Этим ограничиваются достоверные сведения о Гийоме Тирском.
Гийом написал два сочинения: 1) «Историю арабов» со времени Магомета до 1184 г. — она не сохранилась, 2) «Историю деяний в заморских землях» («Historia rerum im partibus transmarinis gestarum»), или «Иерусалимскую историю» («Historia Hierosolymitana») в 23 книгах. Это самое полное из всех сочинений по истории крестовых походов, особенно первого и второго, охватывающее события почти за столетие, с 1095 по 1184 г. Гийом начал писать его по приказу Амори в 1169 г. и закончил в 1184 г. Сочинению предшествует пролог, в котором. Гийом излагает свои принципы историка: писать о минувшем только правду; затем начинается хронологически последовательное повествование о событиях крестовых походов. В первой книге дается исторический очерк Палестины от VII до середины XI в., обзор обстановки на Западе накануне крестовых походов; со второй книги следует рассказ о начале похода, о движении крестоносцев через Малую Азию и Сирию на Иерусалим, с восьмой по пятнадцатую рассказывается о взятии Иерусалима и образовании иерусалимского королевства и первых его правителях; в шестнадцатой — семнадцатой книгах речь идет о втором крестовом походе и его провале под Дамаском, в восемнадцатой — двадцать второй — о правлении Амори I и Балдуина IV, о внутренних противоречиях, ведущих к гибели иерусалимское государство, о победах Саладина. На этом Гийом собирался закончить свой рассказ, не желая писать о падении своего государства, но все же по настоянию друзей продолжил его. Написал он, однако, лишь пролог к двадцать третьей книге и одну главу о событиях 1184 г. Книга осталась незаконченной.
Первые пятнадцать книг Гийом составил по материалам исторической традиции, широко использовав хроники Альберта Ахенского, Раймунда Ангильерского, Фульхерия Шартрского, а также устные предания. Но, опираясь на традицию, он критически отбирал материал, исправляя или отбрасывая недостоверное, иногда сопоставлял сведения разных источников и давал им свою оценку. Последующие восемь книг, посвященные истории современного франкского Востока, Гийом писал по личным впечатлениям, по сообщениям очевидцев событий и по документам архивов, к которым имел доступ благодаря своему высокому социальному положению. Это наиболее оригинальная часть хроники и сведения, сообщаемые здесь Гийомом, по-видимому, вполне достоверные, представляют важный источник для внутренней и внешней истории иерусалимского королевства с 1144 по 1184 г. и для истории второго крестового похода.
Идейная основа исторической концепции Гийома, как и других хронистов крестового похода — провиденциализм, вера в божественное предопределение исторических событий, объяснение их как результат действия божественного промысла. Но у него, несомненно, есть тенденция к рационалистическому освещению событий, к стремлению осмыслить действительные причины и связи событий и дать им свою оценку. Это нетрудно увидеть в нарисованной им картине фактического положения на Востоке и на Западе накануне крестового похода (18) или в его рассуждении о причинах неудач крестоносцев и характеристике обстоятельств, обеспечивших победу Саладина (XXI, 7).
Главной политической задачей сочинения Гийома было прославление крестоносцев, подвигов их вождей. «История деяний в заморских землях» — это своего рода практическое руководство по организации новых крестовых походов. Гийом отчетливо высказывается о двойственном предназначении историков: с одной стороны, они должны воодушевлять потомков рассказом о счастливо свершившихся деяниях, с другой — примером испытавших несчастную судьбу делать их более осмотрительными в подобных же обстоятельствах (XXI, 7). Идеализируя крестоносцев конца XI в., Гийом противопоставляет их порочным крестоносцам-современникам, нравы которых, вернее «чудовищные пороки, если бы кто попытался описать, то он написал бы сатиру, а не историю» (там же).
В сочинении Гийома немало интересных экскурсов этнографического и географического содержания, характеристик, народов и их обычаев, описаний городов (Тира, Иерусалима, Александрии и др.) и мест сражений. Привлекают внимание портретные зарисовки современных ему исторических деятелей, примечательно стремление дать не только физический, но и психологический портрет в сложной противоречивости человеческого характера. Отдичный знаток классической литературы, Гийом часто иллюстрирует излагаемый материал цитатами из Вергилия, Овидия, Светония, Цицерона, Ливия, Теренция и др. Он с большим мастерством вставляет в историческое повествование диалоги, речи, отступления мемуарного характера, размышления и оценочные замечания. Все это разнообразит и оживляет рассказ.
Выделяясь среди других историографов крестовых походов критичностью подхода к источникам, рационалистичностью в освещении событий и достаточной объективностью суждений по различным социальным и религиозным вопросам, широтой эрудиции, наконец мастерством живого и обстоятельного изложения, Гийом Тирский завоевал славу лучшего историографа первых крестовых походов и оказал большое влияние на позднейших историков. Его сочинение сохранилось во многих рукописях. В 1194 г. оно было продолжено Эрнулем, описавшим третий и четвертый походы; это латинское продолжение, с позднейшими добавлениями, охватывает события с 1192 по 1220 г.
ИСТОРИЯ ДЕЯНИЙ В ЗАМОРСКИХ ЗЕМЛЯХ
Пролог
... Кто из людей благоразумных усомнится в том, что описывать деяния королей и опасно и весьма рискованно. Помимо трудов, усилий, бессонных ночей, с которыми бывает сопряжено занятие подобного рода, историку угрожают еще пропасти с обеих сторон, и едва ли кому удастся избегнуть одной, не попав в другую: избегая Харибды, он встретится со Сциллой, которая, будучи опоясана собачьими головами, не менее первой способствует кораблекрушению. Ибо он или стремится исследовать истину свершенного и тогда разжигает ненависть к себе во многих людях, или, желая избегнуть гнева, умалчивает о ряде событий, в чем, очевидно, его большой недостаток, потому что стараться обойти истину и иметь намерение скрыть ее считается противным долгу историка. Отступить же от долга — это, вне всякого сомнения, вина, если только справедливо разумеют под долгом деятельность какого бы то ни было лица, согласуемую с обычаями и законами его отечества. Но исследовать деяния, не искажая их и не отступая от правил истины, значит всего чаще вызывать негодование, согласно этой старинной поговорке: «Друзей — угодливость, а истина врагов родит»[402]. Итак, предстоит или отступить от долга своей профессии, выказывая недостойную угодливость, или, преследуя истину, вызвать ненависть, матерью которой и бывает истина. Вот те опасности, которым обычно подвергаются историки и которые поочередно преследуют их. Ведь, по словам нашего Цицерона, «тяжела истина, ибо из нее рождается ненависть, эта отрава дружбы, но тяжелее угодливость, снисходительная к пороку, ибо она ввергает друзей в пропасть»[403]; эти слова, очевидно, относятся к тому, кто из угодливости, против долга и обязанности, скрывает истину. Ибо, если льстя другому, он бесстыдно примешивает к случившемуся ложь, то такой поступок считается столь унизительным, что подобный историк не заслуживает звания писателя. Утаивать истину о событиях непозволительно и противно долгу писателя; тем более грешно пятнать истину ложью и выдавать за истину легковерному потомству то, что заведомо ложно. Есть еще одна и даже более страшная опасность, которой следует избегать всеми силами тому, кто пишет историю; а именно, они обязаны не допускать, чтобы скудость речи и вялость красноречия унизили достоинство событий. Слова должны соответствовать деяниям, о которых идет речь, и язык писателя не должен снижать возвышенность предмета. Поэтому следует всегда опасаться, чтобы величие содержания не утратило чего-либо от скудости изложения и чтобы неумение рассказчика не сделало ничтожным и вялым того, что само по себе было ценно и важно. По словам нашего славного оратора в его первой книге «Тускуланских бесед»[404], «взять на себя облечение в литературную форму своих размышлений и не уметь ни расположить их, ни отделать, ни обставить интересно для читателя может лишь человек, невоздержанный на досуг и писательство».
Мне кажется, и нам в настоящем труде предстоят те же многообразные опасности. Ведь в труде, что у нас теперь лежит под руками, мы сказали многое о нравах королей[405], об их жизни и о привычках; что-то к их похвале, что-то к порицанию, но мы вели рассказ в соответствии с положением дел. Быть может, их преемники прочтут это с неудовольствием и незаслуженно нападут на бытописателя, обвиняя его в зависти или во лжи, но, видит Бог, мы старались избежать и того и другого, как чумы. Что до прочего, мы не станем спорить, что мы дерзко приняли на себя труд не по своим силам и что наша речь не вполне достигла достоинства предмета; тем не менее мы сделали кое-что. В самом деле, ведь и люди малоопытные в живописи, которые еще не приобщились к таинствам искусства, обычно сначала наводят грубыми красками общие очертания и обозначают первые контуры, которым потом более опытная рука благородными красками придает изящество и совершенство. Так и мы с большим трудом и по правилам истины, от которой ни в чем не отступили, заложили основание, дабы более сведущий зодчий смог искусно возвести на нем прекрасное и величественное сооружение. Конечно, среди стольких затруднений и двойных опасностей было бы безопаснее успокоиться, смолчать, и положить перо на отдых; но тут является горячая любовь к отечеству, за которое честный человек, если того требует необходимость, обязан отдать жизнь. Эта самая любовь, повторяю, со свойственной ей властью повелевает нам не допустить, чтобы забвение овладело тем, что у нас свершилось за последние сто лет и что оставалось под спудом молчания, мы обязаны все это, тщательно обработав, предать памяти потомства…
[Взятие Иерусалима]
13. С наступлением дня[406] все войско[407] в полном вооружении, согласно полученному приказу, подступило к городу, чтобы начать его атаку. У всех было одно-единственное намерение: или отдать жизнь за Христа, или возвратить городу[408] христианскую свободу. В целом войске нельзя было найти старика или больного, или какого-то совсем еще незрелого юношу, которые не горели бы священным пылом битвы; даже женщины, забыв свой пол и обычную слабость, брались за оружие, принимая на себя непосильный мужской труд. Вступив с таким единодушием в битву, они старались изо всех сил приблизить к стенам приготовленные осадные орудия, чтобы можно было легче атаковать тех, кто оказывал им мужественное сопротивление, стоя на крепостных стенах и башнях. Но осажденные, решив сопротивляться врагу до конца, пускали копья и бесчисленное множество стрел, метали камни руками и из метательных орудий, прилагая все силы к тому, чтобы отогнать наших от их стены. Наши, в свою очередь, еще более рьяно бросались вперед и, прикрывшись щитами и плетенками, непрерывно пускали стрелы из лука и баллисты[409], метали камни величиной с кулак и бесстрашно пытались продвинуться к стене, чтобы тех, кто стоял на башнях, лишить мужества и спокойствия. Другие же, стоявшие в осадных башнях, то старались при помощи шестов придвинуть подвижную башню к укреплениям, то пускали из метательных орудий огромные камни в стену и пытались непрерывными ударами и частыми сотрясениями ослабить ее так, чтобы она рухнула. Некоторые при помощи малых метательных орудий, называемых манганами, из которых стреляли камнем меньшего веса, сбивали тех, кто охранял от наших внешние укрепления стен.
Но ни те, которые пытались протолкнуть осадные башни к стенам, не могли должным образом выполнить их намерение, ибо продвижению препятствовал огромный и глубокий ров, прорытый перед стенами, ни те, которые пытались метательными орудиями пробить в стене брешь, не достигли удовлетворительных результатов. Ибо осажденные спускали со стен мешки с соломой и отрубями, а также канаты и ковры, громадные балки и тюфяки, набитые ватой, чтобы этими мягкими и упругими вещами ослабить удары камней и свести на нет все усилия наших. Более того, они и сами поставили у себя орудия, притом в гораздо большем количестве, чем у нас, из которых забрасывали наших стрелами и камнями, чтобы препятствовать их действиям.
И вот, когда обе стороны, предельно напрягая свои силы, сражались со всей ожесточенностью, разгорелся такой беспощадный бой, длившийся с раннего утра до вечера, что стрелы и дротики сыпались на людей с обеих сторон, подобно граду; пущенные камни сталкивались в воздухе, и сражающиеся умирали во множестве и самой разной смертью. Напряжение и опасность были совершенно одинаковы на полях сражений и герцога[410], и Танкреда[411], и графа Тулузского[412], и других князей, ибо город, как упоминалось выше[413], был атакован с одинаковым рвением и пылом с трех сторон. Наши были более всего озабочены тем, чтобы, забросав ров щебнем, камнями и землей, можно было выровнять дорогу для продвижения осадных машин; напротив, усилия осажденных были направлены к тому, чтобы воспрепятствовать нашим в этом намерении. Тем, кто намеревался исполнить сие, они оказывали упорное сопротивление и наперебой бросали на орудия атаки горящие головни, огненные стрелы, вымазанные серой, маслом, смолой, и все то, что обычно служит горючим, чтобы поджечь их. Кроме того, они направляли на наши машины из своих громадных орудий, стоявших позади укреплений, такие ловкие удары, что у наших осадных башен едва не разбили основание, пробили бока, и одним сотрясением чуть не сбросили на землю тех, кто стоял наверху, чтобы сражаться оттуда. Но наши бросались на падающие головни и заливали их потоками воды, пытаясь укротить беспощадный пожар.
18. Итак, как мы уже сказали[414], полки герцога и графов[415], атаковавшие город с севера, с Божьей помощью добились того, что утомленные враги уже не осмеливались сопротивляться долее, а после того как глубокий ров был засыпан и укрепления перед стенами разрушены, они[416] могли беспрепятственно приблизиться к стене; и лишь изредка неприятель осмеливался предпринять против них что-либо через бойницы стен. Те же, которые находились в подвижной башне, по команде герцога бросали в матрацы, набитые ватой, и в мешки с соломой огонь; и тотчас дуновение северного ветра раздуло его в яркое пламя и погнало в город такой густой дым, надвигавшийся все беспощаднее, что защитники стен не были в состоянии открыть ни рот, ни глаза, и ошеломленные и приведенные в замешательство потоком густого дыма, оставили стены без защиты. Узнав об этом, герцог приказал тотчас же принести те балки, которые были отняты у неприятеля, положить их одним концом на осадную башню, а другим на стену и опустить откидную сторону башни, которая и легла на них, образовав нечто наподобие моста с весьма крепкой подпорой. Таким образом, то, что враги придумали для своей защиты, обернулось им на гибель... Как только они увидели, что наши овладели стеной и герцог со своим войском уже ворвался в город, то покинули они свои башни и укрепления и бросились бежать в узкие улицы.
19. Между тем герцог и те, кто были с ним, объединив свои силы, пробегали туда и сюда по улицам и площадям города с обнаженными мечами и разили безо всякого различия всех врагов, каких только могли найти, не взирая ни на возраст, ни на чин. И такое повсюду было страшное кровопролитие, такая груда отрубленных голов лежала повсюду, что уже невозможно было найти никакой дороги или прохода, кроме как через тела убитых. Уже наши вожди различными путями достигли почти середины города, совершая бесчисленные убийства, и огромная толпа народа, и без того склонная к убийству, да еще возбужденная жаждой крови неверных, следовала за ними, а граф Тулузский и другие вожди, которые сражались с ним в окрестностях горы Сион[417], еще ничего не знали о том, что город захвачен и победа в руках наших.
Но громкие крики наших, вступивших в город, и ужасные вопли, которые доносились с места избиения неверных, возбудили удивление в тех[418], кто оставался еще в той стороне города; они спрашивали себя, что бы значили эти необычные крики и смятение кричавшего народа? Наконец они узнали, что город захвачен и наши войска вступили в него. Тотчас покинули они башни и укрепления и бежали по разным направлениям, заботясь только о собственном спасении. Большинство из них бросились в крепость[419], так как она была поблизости, и там укрылись. И вот воины через мост, который без всякого труда был положен на стену, и по приставленным к стене лестницам наперебой бросились в город, не встретив ни малейшего препятствия. Как только они оказались в городе, они тотчас открыли южные ворота, которые находились поблизости с ними, чтобы остальные без труда могли войти сюда. Так вошел в город знаменитый и храбрый граф Тулузский, Исоадр — граф Дийский, Раймунд Пеле, Вильям из Сабраны, епископ Альберийский и многие другие знатные люди, чьи имена история для нас не сохранила, как и число их. Все они, собравшись в единое войско, вооруженное до зубов, ринулись через середину города, творя ужасное кровопролитие. Ведь те, которые, избежав герцога и его людей, думали, что смогут избежать и смерти, если побегут в другие части города, попали теперь в еще большую опасность, встретив этих[420]; избежав Сциллы, они натолкнулись на Харибду. Такая страшная резня врагов была учинена во всем городе, столько было пролито крови, что даже сами победители, должно быть, испытывали чувство отвращения и ужаса.
20. Большая часть народа бежала под портики храма[421], потому что он был расположен в отдаленной части города и еще потому, что был огражден стеною, башнями и крепкими воротами. Однако это не принесло спасения людям, ибо Танкред отправился туда немедленно с значительной частью всего войска. Он силой ворвался в храм и, уничтожив там бесчисленное множество народа, унес, говорят, оттуда несметное количество золота, серебра и драгоценных камней; правда, позже, когда улеглось смятение, возвратил все, как полагают, в целости. Потом и прочие предводители, перебив всех, кто встречался им в различных частях города, отправились в храм, в ограде которого, как они слышали, укрылось много людей. Они вступили туда с толпой всадников и пеших воинов и, не щадя никого, перекололи мечами всех, кого нашли там, и залили все кровью. Произошло же это по справедливому указанию Господню, чтобы те, кто оскверняли святыню своими суеверными обрядами и сделали ее чужой верному народу, собственной кровью очистили ее и искупили свое преступление смертью. Невозможно было смотреть без ужаса, как валялись всюду тела убитых и разбросанные части тела и как вся земля была залита кровью. И не только обезображенные трупы и отрубленные головы представляли страшное зрелище, но еще более приводило в содрогание то, что сами победители с головы до пят были в крови и наводили ужас на всякого встречного. В черте храма, говорят, погибло около 10 тысяч врагов, не считая тех, что были убиты там и сям в городе и устилали улицы и площади; число их, говорят, было не меньше. Остальные части войска разбежались по городу и, выволакивая, как скот, из узких и отдаленных переулков несчастных, которые хотели укрыться там от смерти, убивали их. Другие, разделившись на отряды, врывались в дома и хватали отцов семейств с женами, детьми и всеми домочадцами и закалывали их мечами или сбрасывали с каких-либо возвышенных мест на землю, так что они погибали, разбившись. При этом каждый, ворвавшись в дом, обращал его в свою собственность со всем, что находилось в нем, ибо еще до взятия города было согласовано между крестоносцами, что по завоевании его каждый сможет владеть на вечные времена по праву собственности, без смущения, всем, что ему удастся захватить. Потому они особенно тщательно осматривали город и более дерзко убивали граждан. Они проникали в самые уединенные и тайные убежища, вламывались в дома жителей, и каждый вешал на дверях дома щит или какое-либо другое оружие, как знак для приближающегося — не останавливаться здесь, а проходить мимо, ибо место это уже занято другими.
[Король Амори I]
1. ...Государю Амори[422] при вступлении на престол было 27 лет и правил он 11 лет и 5 месяцев.
2. Это был человек большой опытности в государственных делах, весьма мудрый и осмотрительный. Его речь была несколько затрудненной, не настолько, однако, чтобы это можно было считать недостатком, но достаточно, чтобы лишить его изящества и легкости изъяснения. Он чувствовал себя гораздо лучше, давая совет, чем произнося пышную или украшенную речь. В обычном праве, которым управлялось государство, он был весьма искусен и никем не был превзойден в этом отношении; проницательностью ума и справедливостью своих приговоров он выделялся среди всех знатных людей королевства. В опасных и трудных обстоятельствах, с которыми он часто сталкивался в своей мужественной и беспрерывной борьбе за расширение королевства, он всегда был полон сил, предусмотрителен, всегда сохранял бесстрашие и королевскую твердость. Был он не слишком образован, гораздо меньше брата[423]; но благодаря живому уму и хорошей памяти, любознательности (привычке постоянно задавать вопросы) и ревностному чтению в минуты отдыха от государственных дел, он был все же достаточно хорошо осведомленным в том, что обычно входило в обязанности короля. Он задавал замысловатые вопросы и сам испытывал удовольствие при разрешении их. Любил слушать исторические рассказы, предпочитая их всякому другому роду чтения, сохранял их в памяти и пересказывал потом легко и весьма точно. Он был поглощен серьезными делами, и никогда ни театром, ни игрой в кости. Его главным развлечением было направлять полет соколов и ястребов в преследовании добычи. Усталость он переносил терпеливо. И хотя был тучным и слишком толстым, не испытывал особенных неудобств от жары или холода. Десятину платил церкви сполна и без всякого затруднения, проявляя себя в этом отношении человеком благочестивым. Обедню слушал ежедневно с благоговением, разве что болезнь или какие-нибудь другие крайние обстоятельства мешали ему в этом. Брань и упреки, часто высказываемые против него втайне, а чаще публично, даже самыми ничтожными и презренными людьми, он переносил весьма терпеливо и так искусно скрывал свои чувства, что казалось будто он и не слыхал того, что услышал. В пище и питье был умерен и не выносил излишеств в том и другом. К своим наместникам выказывал такое доверие, что во время их управления не требовал от них никакого отчета и не выслушивал наговоров на их неверность; одни упрекали его в этом, другие почитали за добродетель и доказательство истинного доверия.
Но все эти дарования и качества характера умалял между тем один заметный недостаток, который как бы затуманивал только что описанные достоинства. Он был молчалив сверх всякого приличия и ему не хватало учтивости в обхождении. Дар любезного обращения, которым государь более всего привлекает к себе сердца подчиненных, был ему совершенно чужд. Редко случалось, чтобы он заговаривал с кем бы то ни было, если не был к тому вынужден необходимостью или если кто-то не докучал ему, обращаясь к нему первым. Этот недостаток был в нем особенно заметен, потому что брат его, напротив, был щедро награжден даром приятной речи и благожелательной приветливостью. Говорят, был он еще слишком чувствен и, да простит ему милостиво Господь, часто склонял к нарушению верности чужих жен. Кроме того, он сильно угнетал свободу церкви и истощил ее имущество частыми и несправедливыми поборами, так что в его управление она опустела, и вынуждал ее обременять себе непосильными долгами. Его страсть к деньгам была больше, чем то приличествует королевскому достоинству Он часто допускал соблазнять себя дарами, еще чаще удерживал их, вопреки строгим требованиям справедливости и права. В дружеской беседе со мной он пытался, впрочем, извинить свою корысть, говоря: «Каждый князь, и особенно король, всегда должен заботиться о том, чтобы не растратить своих денег, по двум основным причинам: во-первых потому, что имущество подданных всегда в сохранности, когда правитель не испытывает нужды; во-вторых, он должен иметь в своем распоряжении средства, которые могут доставить необходимое его королевству, если оно вдруг впадет в крайность. В таком случае предусмотрительный король должен быть особенно щедрым и совсем не экономить в своих расходах, чтобы всякий мог видеть, что не для себя, а для пользы государства берег он богатство». Даже его недоброжелатели не станут отрицать, что он выполнял эту свою обязанность в этих обстоятельствах. Ибо в момент большой опасности он не щадил ни расходов, ни собственных сил и трудов. Но богатство его подданных не было в полной безопасности, потому что он слишком часто пользовался любым незначительным предлогом для посягательства на их наследство.
3. Он был так пропорционально сложен, что был выше людей среднего роста и ниже чересчур высоких. Его красивое лицо и манера держаться обличали достоинство князя даже тем, кто его не знал. Глаза, полные блеска, были средней величины. Нос, как у брата, орлиный; волосы светлые и слегка закинутые назад. Превосходная и густая борода покрывала его щеки и подбородок. Однако смех его был так неумерен, что когда он смеялся, все его тело тряслось. Он охотно беседовал с мудрыми и благоразумными людьми, повидавшими чужие страны и знавшими чужеземные обычаи.
Я помню, как он однажды, страдая в Тире от затяжной, хотя и не опасной лихорадки, призвал меня, чтобы в часы отдыха и в промежутки между приступами дружески поговорить со мной о многом, и я ответил на ряд его вопросов, насколько позволяло время. Беседа наша[424] очень ободряла его. Среди заданных мне вопросов был один, который глубоко взволновал меня, во-первых, потому, что был он необычен и касался того, что едва ли подобает ставить под вопрос: чему нас учила всеобщая вера и во что должны мы твердо верить; и во-вторых, потому, что душа моя была тяжело ранена тем, что православный князь и сын православного питает сомнение в деле столь несомненном и колеблется в глубине своего сознания. В самом деле, он спросил, можно ли найти, кроме учения Спасителя и святых, последователей Христа (учения, в котором он не сомневается), другие способы доказательства доводами ясными и неоспоримыми необходимость грядущего воскресения? Потрясенный новизной вопроса, я ответил: «Довольно учения нашего Господа и Спасителя, в котором вполне ясно, на многих страницах Евангелия, указано на грядущее воскресение плоти; он заверяет, что придет как судья, чтобы судить живых и мертвых и мир огнем; избранным он дарует царство, приуготованное от сотворения мира, нечестивых же предаст вечному огню, который уготован дьяволу и ангелам его. Да и благочестивых уверений святых апостолов и отцов Ветхого Завета достаточно». На это он сказал: «Во все это я верую твердо, но ищу объяснения, которое могло бы доказать необходимость грядущего воскресения и другой жизни тем, кто это отрицает и не приемлет учения Христа». Я ему: «Возьмите на себя роль человека, мыслящего таким образом, и мы попробуем найти что-либо относительно этого». «Охотно», — ответил он. Тогда я спросил: «Веришь ли, что Бог справедлив?» Он: «Ничего нет более истинного, признаю это». Я: «Справедливо ли воздать добром за добро и злом за зло?» Он: «Истинно». Я: «Но ведь в этой жизни так не бывает, ибо некоторые добрые люди в этом мире терпят одни лишь несчастья и неудачи, а некоторые злые, напротив, наслаждаются неизменным благополучием, как показывают примеры каждодневной жизни. «Верно», — ответил он. Тогда я продолжал: «Значит это[425] произойдет в другой жизни, ибо не может Бог не быть справедливым в своих воздаяниях; следовательно будет другая жизнь и воскресение этой плоти, и тогда тот, кто заслужил добро или зло в этой жизни, должен будет получить награду или возмездие». Тут он сказал: «Я вполне удовлетворен, ты удалил из сердца моего всякое сомнение». Такие и подобные беседы очень укрепляли его.