Светская поэзия XII в. представлена здесь тремя именами: творчество Петра Пиктора характерно для начальной поры этого периода расцвета, творчество Матвея Вандомского — для его апогея, творчество Серлона Вильтонского — для его кризиса.
Петр Пиктор, каноник из Северной Франции (монастырь Сент-Омер во Фландрии) жил в первой половине XII в. и был младшим современником Хильдеберта и Бальдерика. Но овидианский классицизм еще не доплеснулся до северной родины Петра, и поэтому Петр предпочитал писать не античными безрифменными гексаметрами, а средневековыми, украшенными звонкой рифмой — иногда леонинской, чаще концевой. Так написано его стихотворное рассуждение о таинстве причастия, два темпераментных обличительных стихотворения — против симонии и против пренебрежения к учености, небольшой стихотворный панегирик Фландрии и ее герцогам и, наконец, стихотворная новелла «О матери, нечистой любовью полюбившей сына» — любопытная вариация мифа о Федре и Ипполите с развязкой на христианский лад. Из стихов его мы узнаем, что он был не только поэтом, но и профессиональным живописцем и в дневное время расписывал божьи храмы, а по ночам сочинял стихи, по шести строчек в час (но к чему, если ни искусство, ни поэзия не пользуются более уважением людей? и т. д.). Эти сатирические мотивы с сильной личной окраской получат потом бурное развитие у Примаса Орлеанского, Вальтера Шатильонского и других поэтов. Что касается поэмы «Пилат», переведенной ниже, то она приписывается Петру Пиктору лишь предположительно — главным образом, на том основании, что она написана его излюбленным размером, рифмованным гексаметром. Поэма излагает фантастическую историю Понтия Пилата, казнившего Христа, начиная от его рождения от короля-звездочета из города Майнца (Могунции) и до его погребения в Альпах в недрах той горы, которая до сих пор называется Пилатусберг.
Матвей Вандомский принадлежит к тому поколению поэтов, расцвет которого приходится приблизительно на третью четверть XII в. Смолоду лишившись отца, он получил образование сперва в Туре, где, быть может, слышал знаменитого Бернарда Сильвестра; потом в Орлеане, центре овидианского классицизма, где он еще застал в живых легендарного Примаса Орлеанского; наконец, в Париже, где он в течение десяти лет изучал логику и благородные науки. В Орлеане Матвей уже занимался преподаванием грамматики; в качестве пособия он сочинил учебник стихотворства в стихах — правила и образцы описаний лиц, мест, времен года, подробный разбор поэтических тропов и фигур, замечания о стихосложении, в которых, между прочим, с презрением осуждается недавно еще модные леонинские рифмы. Дополнением к учебнику стихотворства, рассчитанному на узкий круг мастеров («много стихотворцев званых, но мало избранных», — перефразирует Матвей слова Евангелия), явился учебник эпистолярного искусства в стихах, предназначенный для более широкого круга потребителей; это сборник парных стихотворных посланий, в которых клирик просит у папы помощи от утеснений клира со стороны мирян, а папа отвечает, что клир сам заслужил это своими пороками; влюбленный клирик просит милости у девицы, а та отвечает ему отказом (эта пара посланий переведена ниже); друг сочувствует другу, потерявшему свои деньги при переезде через Альпы в Италию; студент просит отца прислать ему денег, потому что жизнь и книги в Париже дороги, а отец отвечает ему: «Знаем мы, на что у тебя идут эти деньги», и т. д. В предисловии к этому письмовнику Матвей перечисляет и другие уже написанные им стихи — элегическую «комедию» о Милоне (дошедшую до нас), много стихотворений на античные сюжеты (о Федре и Ипполите, о Пираме и Фисбе, о Юпитере и Каллисто и пр., главным образом на темы из «Метаморфоз» Овидия), эпиграммы; количество их было достаточно внушительно, чтобы он мог с гордостью заявить:
Логикой славен Париж, Орлеан — изучением древних,
А элегийским стихом ныне прославлен Вандом.
Матвей в это время находился едва на половине своей блестящей писательской карьеры. Многие произведения, не перечисленные им в этом списке, были, по-видимому, написаны им позднее, во время пребывания в Париже. А после Парижа он вернулся в Тур, где архиепископом был его родственник, а деканом другой родственник, посвятил им обоим стихотворный пересказ библейской книги о Товии (ок. 1185 г.), сделанный тем же эффектным риторическим стилем, полным антитез, неологизмов и семантических сдвигов, какой мы видели в его «письмовнике», прижился в Туре и, по-видимому, здесь и умер лет через десять.
Серлон Вильтонский совершил такой же поворот от светских тем к религиозным, но если у Матвея поворот этот был плавен и легок, то у Серлона — резок и драматичен. Серлон был англичанин, но смолоду жил в Париже, преподавая грамматику, риторику и диалектику; в молодости он тоже написал цикл стихотворений «на учебные темы», с великолепной изысканностью рассуждающих о пользе грамматики, демонстрирующих примеры слрв, сходных по звучанию и различных по значению, — целый набор поэтических каламбуров, мотивированных дидактическим заданием, а заодно сводящих счеты с завистниками и льстящих королю Людовику VII и другим покровителям. В отличие от своего сверстника Матвея, он писал преимущественно рифмованным гексаметром и пентаметром, доходя до неслыханной виртуозности в нанизывании длинных верениц труднейших рифм. Но главной темой Серлона была не дидактика, а эротика, разрабатывающая до предельной остроты все мотивы, заданные средневековью Овидием. Еще сто лет назад издатель, впервые извлекший из рукописей образцы стихов Серлона, был так шокирован их изящной откровенностью, что не решился напечатать до конца его стихотворение «Где — неважно, неважно — когда...» и оборвал его на 26 стихе. В своей браваде «либертинажем» на античный лад Серлон доходил до высказываний, редких для его эпохи:
Ежели дух в сокрушенье — я в вере ищу утешенья;
Если конец сокрушенью — «прощай» говорю утешенью!
Затем наступил перелом. У Серлона умер друг, тоже грамматик и диалектик; он явился Серлону во сне, одетый в пергаментную одежду с написанными на ней логическими «софизмами» и скорбным голосом сказал, что эта одежда давит его тяжелее, чем колокольня; он протянул к Серлону палец, с пальца упала капля пота, обожгла Серлону руку, поэт в ужасе проснулся, раскаялся в своей ветреной молодости и простился с миром стихами:
Квакать — лягушкам, каркать — воронам, звенеть — пустозвонам,
Мне же — учиться науке, от смертной спасающей муки.
Серлон поступил в клюнийский монастырь на Луаре, но остался недоволен его слишком свободным уставом и перешел в цистерцианский монастырь в Омоне. Стихи он продолжал писать и в монастыре, риторический блеск их был прежний, но говорилось в них теперь о ничтожестве мира и о презрении к миру. В 1171 г. он стал аббатом Омона и умер в этом сане в конце XII в. Гиральд Камбрийский, историк и поэт следующего поколения, в отрочестве видел знаменитого Серлона в гостях у архиепископа Балдуина; седой цистерцианец поднял глаза на Гиральда и произнес: «И подумать только, что такой красивый мальчик должен умереть!»
Петр Пиктор
ПИЛАТ
Если бы чтили, как встарь, поэтов и их сочиненья,
Много б писателей новых свои создавали творенья;
Ныне ж в сердцах у людей лишь к стяжанью любовь обитает,
Тех же, кто пишет стихи, безумцами все почитают.
Лишь богатых они превозносят честью и славой;
Разум, доблесть души нелепой считают забавой.
Коль незаметно живешь, то всякий тебя презирает,
Если ж похвалят тебя, то друга зависть снедает.
Древность он хвалит усердно, но все отвергает, что ново;
10 Сам немногого стоит, других же судит сурово.
Вот почему свое имя и родины имя скрываю:
Я не обидчив — пусть книгу похвалят, меня забывая.
Пользу найдет и усладу, кто повесть мою прочитает;
В ней расскажу о событьях, о коих немногие знают.
Вымысел это иль правда — не знаю: хранится преданье
На человечьих устах, и его сберегу я в писанье.
Если ж как ложь либо всё, либо часть ты, читатель, осудишь,
То упрекать не меня, а того сочинителя будешь,
Кто эту повесть сложил и поведал впервые на свете:
20 Пусть он не нас очернит, пред тобою пусть будет в ответе.
Ты ж, милосердный Господь, мне на помощь приди, как бывало;
В честь и во славу твою этот труд да получит начало.
Город некогда славный на двух реках основался;
Реку звали Моганом, а Сцией приток ее звался;
Город же имя свое получил от того и другого:
Был он Могунцией[522] назван, — гласит правдивое слово.
Здесь развалины стен крепостных старожилы покажут,
О королевском дворе, о дворце его много расскажут.
Имя царю было Ат, он огромною правил державой,
30 Был в ту пору везде вознесен он великою славой.
Вот однажды весь день он со свитой провел на охоте:
В дебрях выслеживал зверя — усерден был в этой работе.
Время прошло незаметно, и солнце свой свет угасило;
Тьма небосклон обняла, загорелись ночные светила.
Из леса вышли они, но до города путь был немалый.
В хижине сельской решил ночевать властитель усталый.
Там за трапезою жертву обильную Вакху возлили,
Поздно встав от стола, на звезды взор устремили.
Был ученым король, искушенным в светил толкованье:
40 Только на звезды взглянул, и такое прочел предсказанье:
«Если бы нынче, — сказал, — разделил я ложе с женою,
Стал бы великим мой сын, все б дивились рожденному мною.
В мире при жизни его чудеса бы такие свершились,
Что небеса и земля и все бы моря устрашились».
Только он это промолвил, ответ ему спутники дали:
«Нет, далеко королева, ты к ней не доскачешь, — сказали, —
Но столь великое благо, которое ждет исполненья,
Все же свершиться должно: прими же скорее решенье!
Тот, у кого ты в гостях, — поселянин скромный и честный,
50 Дочь его Пилой зовут, она красотою известна.
Не с королевой, а с ней сочетайся ночью счастливой:
Сына подарит тебе она, всему миру на диво».
Дал согласье король, и звезды решили судьбину:
Девушка в эту же ночь зачала королевского сына.
Месяцев девять прошло, и в срок, природой сужденный,
Мальчик на свет появился, прекрасною Пилой рожденный.
Шлют гонца к королю с известьем о сына рожденье;
Рад был король, что сбылось небесных светил предреченье.
Вестник спросил короля, как назвать он младенца желает;
60 «Имя, — сказал он, — я дам, какое ему подобает.
Мать его Пилой зовут, наречен я именем Ата;
Пусть же рожденный наш сын получит имя Пилата».
Год за годом катились. Пилат мужал, подрастая,
Силой, тела красой и разумом острым блистая.
Жил при дворе короля, гордясь родителем славным;
Сам король его почитал всем юношам равным.
Радостным было начало пути, но в конце было горе:
Так внезапная буря вздымает тихое море.
Сын был у Ата другой, от жены любимое чадо,
70 Он у родителей был у обоих единой отрадой.
Часто играл с ним Пилат, войдя в доверье к ребенку,
Но лишь притворно его ласкал он с коварностью тонкой.
Вспыхнула ссора меж ними, и тут-то с радостью злою
Юный Пилат умертвил ребенка жестокой рукою.
Скоро молва разнеслась; все о страшном деле узнали.
Плакал король, королева в тоске, и горько рыдали
Близкие все, и дворец наполнили слезы и стоны:
Всех гнетет преступленье, свершенное против закона.
Вот, придя, к королю обращаются с речью такою:
80 «Славный король, нас прости! Мы все страдаем с тобою.
Надо б убийцу казнить, но дитя вернуть невозможно;
Все ж преступление это нас учит быть осторожным.
То, что случилось теперь, — оно может еще повторяться,
И потому грядущей беды мы должны опасаться.
Смерти Пилат подлежал бы, но пусть он в живых остается,
Будет заложником в Риме, сюда ж никогда не вернется».
Выслушал просьбу король и, их уступив настоянью,
Он злодея Пилата навеки отправил в изгнанье.
В Риме заложником был он, и тяжкою жизнь его стала,
90 И вдалеке от отчизны изведал он бедствий немало.
Там сын англов вождя в заложниках с ним находился,
Выкупа данью он ждал — Пилат будто с ним подружился,
Но коварство таил — и англ не увидел возврата:
Друга Пилат умертвил, как раньше на родине — брата.
Вызвал поступок Пилата средь граждан скорбь и волненье:
Мог быть скоро казнен Пилат за свое преступленье.
Был, однако, декретом властей он взят под защиту:
Мог ведь от Рима отпасть отец его знаменитый,
Муж, известный повсюду, умом и оружьем богатый;
100 В гневе он мог отказаться от дани обычной уплаты.
Остров, названный Понтом, лежал на море великий:
Там обитал искони народ жестокий и дикий.
Жили они самовластно, суда и закона не знали,
Всех наместников там и своих же царей убивали.
Править ими Пилата послать был Цезарь намерен;
Скоро его там убьют, — был Цезарь в этом уверен.
Но обманулся: Пилат дикарями правил достойно,
Он не грозил им, а льстил, и всего добивался спокойно,
Многих к себе он привлек и, дотоле врагов беспримерных,
110 Он в друзей своих превратил и в союзников верных.
Всем он по сердцу был, ему честь оказывать стали,
Сами же чтили закон и пред карой суда трепетали.
Слава его все росла; он «Понтийским» от Понта назвался,
Славным наместником он на высоком посту оказался.
Цезарь, сенат изумились: как мог за недолгое время
Воле своей подчинить Пилат это дикое племя?
Правил в это же время Герод иудеев страною,
Лишь называясь царем; узнал он, как ловкой рукою
Власти своей покорил Пилат и привел к послушанью
120 Край, где дотоле царили всегда мятежи и восстанья.
Так же надеялся он в Иудее покончить волненья,
Если захочет Пилат разделить с ним труды управленья.
Шлет к нему он посла и ему возвестить поручает:
«Царь Иудеи, Герод, тебя к себе приглашает,
Просит скорее прибыть». Пилат согласился, и вскоре
Сел на корабль, Иудеи достиг по вспененному морю.
Сам царь Герод с приветом Пилату вышел навстречу,
Щедро его угостил и повел с ним любезные речи.
Наедине он ему сообщил свой замысел скрытый,
130 После ж, собравши народ, объявил о деле открыто:
Знатных старейшин призвал, народ собрал для решенья;
Став среди них, объявил он о новом виде правленья:
«Граждане, вот перед вами сей муж, почета достойный,
Крепкою дружбой он связан со мной, и вручаю спокойно
Я управленье народом ему; он в трудах мне поможет,
Но без меня принимать решений важных не может».
Всем была по сердцу речь, и правителя нового скоро
Воля стала законом: народ покорился без спора.
Власть получивши, Пилат пошел дорогой привычной.
140 Многих любовь заслужил и привлек к себе, как обычно;
Лести, даров не жалел; и врагов, дотоле упорных,
Он в друзей превратил, его желаньям покорных.
Только почуял Пилат, что в руках его мощь и держава,
Против Герода царя плести он стал козни лукаво,
Чести ему воздавать уже не хотел по заслугам,
Все получив от него, врагом ему стал, а не другом.
В Рим гонцов посылал и наград просил ежечасно;
Стать сильнее царя он хотел и царить самовластно.
Цезарь ему потакал, его просьбам не раз уступая:
150 В Риме ведь все продается, — была бы рука не скупая!
И с поощренья его, голоса подкупив на собраньях,
Властью Пилат завладел, искушенный в бесчестных деяньях.
Горе! О, злое богатство! Весь мир — твое лишь владенье.
Тот, кто неправ, процветает, а правый несет осужденье.
Что ни захочет богач, всего он с тобой достигает,
Нет ведь почти никого, кто в наживу души не влагает.
Ты искажаешь добро, изменяешь суды и уставы,
Ты с беззаконьем мешаешь закон, и с бесправием право,
Церкви, приходы даришь, даже папским играешь ты саном,
160 Ты, нарушая устав, священство вручаешь мирянам,
Ты над царями царишь, ты — князей и вождей покоритель,
Все они — слуги твои, а ты — их бог-покровитель.
Учишь разврату жену, в блудницу ее превращаешь,
Дружбы ты не щадишь, и верности клятвам не знаешь!
Власти лишился Герод с тех пор, как врагом оказался
Тот, кто сперва его другом, помощником верным считался.
Сетовал он, что грубо его нарушено право,
Что отнята у него без суда, без причины держава.
Но Пилат отвечал, что его обвинять невозможно,
170 Будто он власть захватил: он не враг, это мнение ложно,
Власть вручена ему Римом, согласно владыки приказу,
Пусть их судит народ; он на суд придет без отказу.
День был назначен уже для взаимных жалоб разбора:
Пусть разграничат права и правят оба без спора.
Этой порою Господь, нам, людям, принесший спасенье,
Он, чьею жертвою мы обрели грехов искупленье,
Предан Иудою был (своей волей пошел он на муки),
Был бичеванью подвергнут, мучителям отданный в руки.
После его, по врагов наущенью, к Пилату послали, —
180 Так, будто праздник свой чтя, преступленье они прикрывали.
Но, растерявшись, Пилат его отправил к Героду,
Пусть решает, казнить ли его иль вернуть на свободу.
И заподозрил Герод, что ему показать уваженье
Хочет, наверно, Пилат, ища до суда примиренья.
Был осторожен Герод и, казнить Иисуса не смея,
Снова к Пилату послал, чтоб не быть заодно с Иудеей.
И поддался Пилат настояньям злодеев упорным,
И казнил «иудеев царя» распятьем позорным!
О, сколь многих, владыка Христос, твоя жизнь просветила!
190 Скольким грешным сердцам твоя смерть покой подарила!
Ты умирал на кресте, и земля в этот миг задрожала,
Но иудеев страна все же богом Христа не признала.
О, погибели дочь! О, слепая страна иудеев!
Ты Спасителя мира распяла между злодеев.
Смерть вместо жизни избрав, исцеление ты отвергаешь,
И того, кто жаждой томим, желчью ты напояешь.
Так исполнилось все, что из книг священных известно;
Тот, кто правил вселенной, во гроб полагается тесный.
В третий день он воскрес и вознесся, и к нам, его ждущим,
Праведный суд свой творить вернется он в веке грядущем.
После кончины Христа во главе правления стали
200 Флавии — сын и отец[523] — и оба тяжко хворали.
Сын проказой болел; у отца, затрудняя дыханье,
Осы в носу свили гнезда; избавить их от страданья
Не были в силах врачи; и оба в жестоком мученье
Жизнь проводили свою, нигде не найдя излеченья.
Тит господствовал в Риме и в ближних пределах Востока,
Галльской страною отец и Западом правил далеко.
Весть до Рима дошла, что Христос, великий целитель,
Лечит любую болезнь; и, надежд преисполнен, правитель
Тотчас в край Иудеи своих посылает легатов,
210 Спешно прислать Иисуса-врача велит он Пилату.
Страх злодея объял, когда получил повеленье;
Просит он римских легатов иметь немного терпенья.
Он, конечно, исполнит, что надо, согласно приказу,
Но подумать он должен: Христос не отыщется сразу.
Тита хотел задобрить он посылкой богатого дара,
Чтоб миновала его за распятье тяжелая кара.
Дар он легатам вручил, но им и ему же на горе.
Буря корабль отнесла на Запад в далекое море.
В Рим не попали послы и, минувши брег италийский,
220 В гавани вышли они в чужой стране иберийской.
Долго в Рим они шли, неся подарки для Тита,
Но, отца его посетив, рассказали открыто,
Как их Тит провожал и какое им дал порученье,
Но был напрасен их путь, и напрасно он ждет исцеленья:
Был чудотворцем Христос, и всех исцелял без изъятья,
Но жестокий Пилат его осудил на распятье.
Эти слова услыхав, император взбешенный, бледнея,
Гневом и болью томим, покарать поклялся злодея:
Смерти тот подлежит и казни без всякой пощады,
230 Кто обездолил весь мир, лишив столь великой отрады!
Только он это промолвил, — утихли жестокие боли,
И возвратилось здоровье, которым владел он дотоле.
Весть о чуде нежданном везде восхищение сеет,
Славу возносят тому, кто землею и небом владеет;
И к императору все, что ни день, приносят прошенья,
Чтобы Пилата он казни предал за его преступленье.
Тот отвечает, что он принимать решенья не будет,
Раньше, чем с сыном своим это дело он не обсудит.
В Рим, чтоб увидеться с Титом, отец пустился в дорогу,
240 Кончив на месте дела; с ним поехало спутников много,
Между ними и те, кого послал с порученьем
К Титу Пилат, чтоб его обмануть и добиться прощенья.
В эту же пору, однако, чтобы все разведать, к Пилату
Тит отправил других, искушенных в деле, легатов.
Поняли скоро они, что Пилат ответ свой затянет,
Новые козни плести и уловки выдумывать станет;
Дело решили разведать и сами пустились в дорогу,
Стали бродить по стране и расспрашивать всех понемногу.
Женщину раз повстречав, рассказали, беседуя с нею,
250 Кто они, родом откуда, зачем пришли в Иудею.
«Поиски ваши напрасны, — она сказала легатам, —
Умер он на кресте, на казнь осужденный Пилатом.
Этот целитель небесный не только, как мыслят в народе,
Был человеком святым, — он божественным был по природе.
Он рожден от отца, что на небе царствует вечно,
Наш человеческий род он любовью любил бесконечной.
В этот мир снизошел он, прошел через смерти горнило,
Смерть же его нам, людям злосчастным, всем жизнь подарила.
Встал он из мертвых живым в третий день, великий, воскресный,
260 И на небо вознесся, достойный славы небесной.
Тем, кто был верен ему, оставил он дар исцеленья
И научил их обряд совершать святого крещенья.
Веря всем сердцем в него, я его хотела прославить,
И умолила его что-нибудь мне на память оставить.
Взяв покрывало мое, — его на лбу я носила, —
Он к лицу своему приложил: я в испуге застыла!
Только коснулся его этот лик чистейший и ясный,
С той поры покрывало хранит его образ прекрасный.
Видишь Христа ты на нем, и взор его светлый и кроткий,
270 И божественный лик, обрамленный темной бородкой.
С жаркой любовью храню этот образ, его почитая,
Боль уступает ему, и болезнь исчезает любая.
Дам я вам мой совет — вы примите его без презренья:
Чтобы вам в Рим не вернуться, с собой не неся утешенья,
С вами поеду я к Титу; но вы мне зато обещайте,
Что невредимой вернусь я сюда, и клятву мне дайте».
Без колебаний легаты ей клятву верную дали,
Что возвратится она, не терпя ни обид, ни печали;
После Пилату сказали — пришел их срок возвращенья —
280 И просили его на отъезд им дать разрешенье.
Низкий преступник пытался, насколько было возможным,
Зло, совершенное им, утаить в донесении ложном:
«Тот, кого ищете вы, был врагом иудеев упорным,
Но и римским законам слугою он был непокорным!
Титу о том расскажите: такой-то виной отягченный,
Распят он был на кресте, мной законно на казнь осужденный».
В путь пустились легаты, и скоро до Рима доплыли —
Женщина ехала с ними, — и Титу все доложили:
Как этот врач из врачей, даривший всем исцеленье,
290 Был Пилатом самим на смертные отдан мученья.
Вздрогнул, разгневавшись, Тит и, охвачен печалью глубокой,
Он поклялся подвергнуть Пилата казни жестокой.
«Царь, не сетуй напрасно, тебе я несу избавленье
Верой, — сказала жена, — ты сейчас обретешь исцеленье;
Только уверуй в Христа, рожденного девой святою, —
Он тебя исцелит, его образ здесь пред тобою».
Тит, на образ взглянув, «Я верю!» промолвил, и сразу
Только он это сказал, исчезла с тела проказа,
Он очистился весь, влилась в него прежняя сила,
300 И повеление Бога здоровье ему возвратило.
Весь ликует народ, и с ним исцеленный правитель;
Общую радость всех разделил и Тита родитель.
Всем он поведал, что так же, как Тит, получил исцеленье
В миг, когда помышлял он о казни Христа в сокрушенье.
Тит с отцом порешили — об этом не было спора, —
Суд учинив над Пилатом, законного ждать приговора.
Вновь в Иудею они своих послали легатов
И немедленно в Рим явиться велели Пилату.
Он без отказа приехал, к обманам новым готовый, —
310 Все уже знали его и его не поверили слову.
После прибытья его был созван сенат на собранье,
Чтобы решил он, какому Пилат подлежит наказанью.
Все обсудили они, и вышло решенье сената:
На растерзанье зверям отдать злодея Пилата.
Весть дошла до него — не дождавшись заслуженной кары,
Жизнь он покончил свою смертельным кинжала ударом.
Так злополучный погиб, со своей не смирившись судьбиной,
Ряд преступлений своих завершив преступной кончиной.
Мертвое тело его на земле не предали могиле,
320 Но далеко от отчизны в поток его труп опустили.
Время текло, — однако и здесь не нашел он покоя.
Грянули страшные бури на Родане[524] той же зимою.
Стали тонуть корабли, — ни один не дошел до причала,
Буря шквалом внезапным в пучину его увлекала.
Жителей Вьенны повергли нежданные беды в смятенье;
В путь пустились в Лугдун, совета ища и спасенья.
Там епископы, клир и миряне мольбы возносили,
Об указании свыше, о помощи Бога просили:
Чтобы причина несчастий была им Богом открыта,
330 И чтобы силой своей он в беде даровал им защиту.
Взяв останки святых, чья молитва их город хранила,
На воду их опустили в челне без гребцов и кормила;
Челн поплыл впереди, а клир и народ, по уставу,
Плыли следом за ним, воспевая Господу славу.
Челн до места доплыл, где преступника тело лежало,
Там неподвижен он стал и стоял, не колышась нимало.
Вышли на берег прелаты, неся ковчеги святые,
И повеление дали исследовать глуби речные.
Тело злодея нашли, — помогла им знаменья сила,
340 И всемогущество Божье себя пред народом явило.
Есть вершина в альпийских горах, — о ней ходят веками
Страшные слухи: из недр, говорят, извергается пламя.
В этот адский огонь Пилатово бросили тело,
Чтобы оно, как ему подобает, в геенне горело.
Часто слышали там ликующих демонов клики, —
Грешников смерть и мученья весельем им служат великим.
Это деянье свершив, все люди домой возвратились,
И с той поры наводненья и бедствия все прекратились.
Матвей Вандомский
ИЗ «ПИСЬМОВНИКА»
Клирик — девушке
Просит влюбленный любви, как древле Назон у Коринны,
И у Елены Парис благоуспешней просил.
Нет мне надежды на жизнь, и вот, как лебедь прибрежный[525],
Смерть почуяв свою, эту слагаю я песнь.
О, звезда между звезд, бриллиант девичьего круга,
Целого мира краса, светоч натуры, привет!
Ты — мой от века удел, отрада моя и услада,
Ты — исцеленье от мук, нет без тебя мне любви.
В горьком сомненье тебя умоляю, но лучше признаться
10 В смертных ранах моих, чем, умирая, молчать.
Мне упованье велит дерзать, а страх воспрещает,
И в колебанье моем страсть указует: «Пиши!»
Благоговейно склонясь пред тобою, тебе предаюсь я, —
Пусть же милость твоя даст мне желанный покой.
Гы озаряешь меня сияньем, живишь благодатью,
Лик твой — пища для глаз, сам же я — пища любви.
Бледность моя и вздохи мои выдают мою жажду,
Сохнет тело мое, изобличая любовь.
В каждом слове моем, в каждом взгляде, в движении каждом
20 Весть о страсти моей, глас о жестокой любви.
Ты мне смертная казнь и ты мне крестная мука, —
Лишь о твоей красоте целыми днями томлюсь.
Ночью на ложе моем испускаю стенанья и стоны;
Изголодавшись во сне, влажно блуждают глаза.
Ночью воочью стоишь предо мной, — любуюсь любимой
Шеей, лилеи белей, лбом, как слоновая кость.
Всем хороша ты, и статной походкой, и светлой улыбкой,
И остротою речей в юной твоей простоте.
Мнятся мечте поцелуи твои, объятия манят,
30 Праздной влекусь я мечтой к ложу стыда твоего.
Мнятся Венерины царства, еще не покрытые пухом,
Царства, таящие сласть в недрах медовых своих.
Это мечта; но если мечта поженится с былью,
Буду блаженнее я, чем громовержущий бог.
Божеской волей моей тебе назначаю я ложе,
Перед тобою излив ласки, моленья, слова,
Речи мои изливаю, Улиссовым мечу чеканом
Каждое слово мое — так обольщают богинь.
Слов подсказчик моих — искуснейший в мире вития:
40 Пламень жаркой любви, рвущейся к цели своей.
Видя тебя пред собой, я словно звезду свою вижу,
И, побелев, ослабев, я цепенею, любя.
Нем становлюсь, смеркается ум, безмолвствуют речи,
Дух витает вовне, робкое слово дрожит.
Заговорить решась, не решусь, и начавши, не кончу,
Слово со словом и мысль с мыслью утратили связь.
Ум похитила мой Венера жестокая, ибо
Перед тобою моя стала невеждой любовь.
Все пять чувств у меня единой Венере покорны,
50 Зренью вослед торопясь общую службу служить.
Горше всего для любви утратить дары осязанья —
Что не дано наяву — в воображенье придет.
Вид твой питает мой взор и дразнит мое осязанье —
Сладость вкушают глаза, голодом мучится ум.
Ежели дастся покой, и сон благодетельным гостем
Томные вежды сомкнет, — это во славу твою.
Мне в страданьях моих сострадают ночные виденья —
Сон благодетельный мне мнимую негу дарит.
Зло, которое въяве, — добром, которое мнимо,
60 Рану — бальзамом мечты лечит целительный сон.
Образы ночи меня ободряют, обманы ласкают,
Мнимости благотворят, зыбкие лики целят.
Я пробуждаюсь, встаю, вздыхаю, и внутренний враг мой
Вновь предо мною, и вновь гнет меня гневный Амур.
Припоминаю ночные утехи, о призрачных ласках
Вспомню, и сердце мне жжет память минувших услад.
Жалуюсь горько, что ночь коротка; мимолетная радость
Пленному сердцу милей, чем повседневная боль.
Вот мечта моя, вот мольба моя; ты мне причина
70 Муки, ты для меня стань исцелением днесь.
Страх терзает меня, отчаянье мучит мне душу,
В тщетном желанье моем скорбной кончиной грозя.
Знай, что твоя красота угрожает пороком себе же —
Омут злонравий людских топит людскую красу.
Только злонравье твое меня в отчаянье ввергло —
Мачеха добрых чувств, матерь жестоких и злых.
Горе несчастному мне! Я вижу: лилейная прелесть
Зимний скрывает мороз, злобный питает обман.
Тень омрачает лучи, червяк под розовым стеблем
80 Тлит цветущий цветок, роза без розы грустит.
Розу губят шипы, дуновение губит лилею,
Зеркалу гибель — туман, солнца сиянию — ночь.
Червь крадет цветок у цветка, затмевается мраком
Солнце, денницу темнит всеиссушающий Нот.
Лик пленителен твой, но твою красоту повреждает
Веред гордыни, увы, в розовых этих устах.
А ведь умеют они благосклонными быть, снисхожденье
Знать и покорную лесть в нежных словах изливать.
Если бы всех ты равно отвергала, поверь, я не стал бы
90 Твой добродетельный пост тщетной мольбой сокрушать.
Но ведь меня одного ты гонишь, а рыцаря любишь:
Страсть презираешь мою, страстью к другому горя.
Гнусь я — он горд; молю я — он царь; пригубил я — пьет он;
Я вдалеке — он вблизи; я потянусь — он берет.
Я позабыт — он в чести; я пылаю любовью — он тлеет;
Он избранник — я червь; он торжествует — я раб.
Он наслаждается — я терзаюсь; он властен — я предан;
Он наступает — я прочь; он попирает — я в прах.
Я засеваю — он жнет; я охочусь — ему вся добыча;
100 Требует он — я прошу; царствует он — я клонюсь.
Таю — он тверд; терплю — он гнетет; стенаю — смеется;
Я в нищете — он богат; я лишь люблю — он любим.
Вот чего я боюсь, и ты — причина боязни;
Страх — сородич любви, страх — и сообщник любви.
Страх разлучает друзей, страх женщину делает мерзкой,
Страх протечет, как река, — станет соперником друг.
Я уйду — он придет; я дам — он даст, соревнуясь;
Чувствую: в сердце моем ревностью вздута любовь.
Я страдаю, а действует он: страданье от действий
110 Отделено; переход — не для того, кто влюблен.
Да, спряженье любви в страдательном скрыто залоге,
И для меня «любить» — непереходный глагол.
Где же действию быть? На себя лишь оно обратимо:
Мучусь, томлюсь, бешусь — вот страданье мое.
Я люблю, но я не любим: глагол злополучный
Сам о спряженье своем, недоучась, позабыл.
«Я люблю» — плачевнейший звук! но сделай замену
«Лю» на плавное «им» — будет блаженнейший звук!
«Я любим» — и счастье со мной, и боюсь лишь отмены
120 Слога слогом, чтоб вновь не получилось «люблю».
Если расплавится плавное «им», то расплавится сердце:
С плавной согласною сам, плавясь согласно, сольюсь[526].
Вся надежда моя — на стойкость плавного слога;
Ах, надежда слаба: плавность скользит из-под рук.
О, какими цепями сковать мне флексию с корнем?
Горек корень любви, коль во взаимность не врос.
«Я любим» — есть мужеский род, а женский — «любима»;
В мужеском роде, увы, это словцо не в ходу.
Как же иначе? Слова «я любим» бескорыстием дышат,
130 В жизни же нашей царит своекорыстия тлен.
Может ли кто сказать «я любим»? Никого не полюбят,
Если подарка не дашь: любят не давших, а дань.
Если посредником в деле не выступят властные деньги, —
Не приведет ни одна к цели желанной тропа.
Просишь меня о подарке? Люби не меня, а подарок!
Что принесут, принимай; тех, кто принес, прогони.
Деньги всеми любимы, любовь безденежна страждет.
Всем, что имела любовь, ныне владеет кошель.
Даром должны дариться дары, велит нам Венера,
140 Ибо с торгов благодать блага не может нам дать[527].
Род мой смущает тебя? Поверь, я из знатного рода,
А добродетель во мне — знатность вторая моя.
Действовать дай мне залог! Откажись отказывать доле!
Вдоволь страдав за тебя, действие я заслужил.
Ведь никому не дано целомудренной быть и красивой:
Враг стыда, красота служит Венере одной.
То, о чем я молю, ты дашь или мне иль другому:
Более я отстрадал, большего я заслужил!
Твой я и буду твоим; склонись к молящему слезно,
150 Верности клятву прими, в муках его исцели!
Быть благосклонной спеши: промедление — враг обещанья,
Ибо мешает оно меру заслуг оценить.
Девушка — клирику
Та, кто любима, тому, кто любим, посвящает посланье,
Искрою дружбы стремясь пепел бесплодный возжечь.
Жатвы желанней тебе не собрать от сеемых севов,
Если стенанья твои честному браку во вред.
Знаешь, каких посягательств, каких домогательств, ласкательств
Окружена я кольцом, — всяк вожделеет меня.
Но не на блуд, а на брак мои стремятся желанья —
Брачного ищут венца толпы моих женихов.
Больше никто меня не склонял к порочным усладам —
10 Ты единый посмел о сладострастье молить.
Если бы кто обратился ко мне с таковыми словами —
Тотчас бы грянул над ним гнев мой жестокой грозой.
Ты говоришь: ты влюблен, и любовь влюбленного нудит
Любвеобильем речей девы испытывать слух.
Ты не влюблен, а вспален! не любовь, а кровь, закипая,
Горько безумит тебя — праздной ты пашешь сохой.
Ты обмануть меня мнишь — тебе ль называться влюбленным?
Свой утративши стыд, ныне ты льстишься на мой?
Нет! скорее умру, чем первины девической чести
20 Я пожелаю принесть в жертву нещадной молве.
Да, скорее умру, чем, торг совершая позорный,
Я позволю себе общею стать и ничьей.
Благоухание доброй молвы сильней сребролюбья —
Пусть же к моленьям твоим честь моя будет глуха!
Пусть не придется вовек мне постыдную взыскивать плату
И, как продажная тварь, в грязном доходе смердеть!
Брать ничего не хочу и давать ничего не хочу я,
Чтоб на посмешище всем девичий выставить стыд.
Ты бы должен мне быть примером добра и спасенья, —
30 Ныне же в грех и порок твой меня вводит пример.
Я не Таидою быть, Пенелопою быть я желаю,
Я не в блудилище рвусь, а в Гименеев чертог.
Лгать не хочу, скрывать не хочу лица под личиной:
Ты в Пенелопе не льстись сердце Таиды найти.
Даже если бы я склонилась пред волей Венеры,
То не к тебе, школяру, а к мирянину склонюсь.
Ваш удел — болтовня: вся грязь, что вошла в ваши уши,
Не задержавшись в уме, рвется, у вас с языка!
Вы ненавистны для всех надменностью вашею вредной,
40 Брюхом, торчащим вперед, жадно берущей рукой.
Ваша тонзура сулит обещания без исполнений,
И необузданный гнев, и ненадежную страсть.
В чем ты усерден, о том и на мельнице слух и в пекарне:
Все, кто о том говорят, дурно о том говорят.
В чем не усерден, причина тому — одно лишь притворство:
Хуже то, что ты скрыл, нежели то, что открыл.
С клириком жить — незавидный удел: народ попрекает,
Шут смеется в лицо, блудные девки язвят.
Всем я позорище, черни посмешище, людям потеха:
50 Чудище видят во мне, пальцами кажут мне вслед.
Клирику сына родишь — его и травят и мучат:
Кличут: «безмозглый дурак», кличут: «алтарный сынок».
Об иерее своем злословит толпа площадная:
«Ленится днем!» — говорят, «Трудится ночью!» — кричат.
«Гляньте, — кричат, — на попову жену: вот-вот разродится!
Не от святых ли даров вспухла утроба у ней?»
Клирик идет — перед ним идет его тучное брюхо,
Шея, как башня, стоит, жирные складки висят.
Коль тароват иерей, тароват он на сладкие яства:
60 Жиром полнится плоть, жаждою полнится дух.
Глотка его, разинувши зев, поглощает бездонно
Все, что способен вместить емкого тела сосуд.
Словно пиявка, он тянет вино из стеклянных бокалов,
Но святотатством почтет Вакха разбавить водой.
Буйство хмельное кипит, бушуют Вакховы силы,
И, возгорясь во хмелю, пагубно пышет любовь.
Далее сон подступает к нему и валит на ложе,
И устрашающий храп вмиг сотрясает весь дом.
Пучится бурно живот, в нем пища сражается с пищей,
70 Ветры проносятся вглубь, винные волны мутя,
Вот-вот грянет гроза, — но не стану описывать дале:
Стыдно девичьи уста мерзким рассказом пятнать
Ежели нищенка станет просить у него подаянья, —
Право, скорее подаст адский владыка Плутон.
Ежели вдруг и решится подать, — помрачится священник,
Тучей нахмурится бровь, молнией вспыхнут зрачки.
Ежели некогда медлить — подаст и раскается тут же,
Кликнет служанку с вином, будет браниться и пить.
Многое можно сказать о том, что относится к делу,
80 Только девический стыд мне говорить не велит.
Клирик неверен в любви, любовь у него быстролетна,
Мыслит он лишь об одном — розу девичества смять.
Лилии чистый цветок он рвет бесстыдной рукою,
В прах бросает и прочь к новым летит цветникам.
Всюду недолгий он гость, отовсюду беглец торопливый,
Злато девических ласк он расточает, глумясь.
Вот она, пагуба, вот почему подозрителен девам
Клирик, и разве у них безоснователен гнев?
Вот почему на твои не решаюсь склониться призывы,
90 Чтобы с торгов не пойти на посмеяние всем.
Мне ли стыдиться поста? Я служу целомудрия в храме,
Вход охраняю святой, грешная мзда мне претит.
Я отвергаю любовь, я на ласки скуплюсь не из чванства —
Нет, дороже мне честь, нежель любовная лесть.
Ты полагаешь, моя красота тебе обещает
Быстро достичь и легко цели желаний твоих?
Это безумье твое говорит в тебе! Облик пригожий
Есть не отмена стыда, а утвержденье любви.
Не во вражде красота с добродетелью: пусть хороша я
100 Телом моим и лицом — все-таки лучше душой.
Ты упрекаешь меня, что любовь меня к рыцарю клонит?
Зря упрекаешь, поверь: мной не заслужен упрек.
Рыцарь таков же, как ты, он так же кружит надо мною,
Так же сбиваясь с пути, так же теряя слова.
Гонится он — я бегу; он плачет — я радуюсь сердцем;
Я отвращаюсь — он льстит; я презираю — он льнет;
Рвется — гоню; стремится — бегу; умоляет — противлюсь;
Плачется — я веселюсь; царствую — он преклонен;
Требует — я не даю; вздыхает — я слух замыкаю;
110 Он наступает — я прочь; он пламенеет — я лед;
Взгляды его на меня — мои от него; он любезен —
Я надменна; скорбит — тешусь; стенает — нема;
Он говорит — я молчу; он хвалит меня — забавляюсь;
В двери стучит — я запрусь; любит — а я не люблю.
Множит мольбами мольбы, посулами множит посулы —
Видно, привык достигать цели желаний своих.
Стыдно ему неудач — и притворному рад он успеху:
Коль не под силу грешить — рад он и виду греха.
Сеет, чтоб жатв не видать; плывет, чтобы ввергнуться в бурю;
120 Семя бросает в песок, судно бросает на риф.
Юности цвет, багрец добродетели, рода вершина —
К этому рвешься, бедняк? Многие молят о том!
Годы еще не пришли мне учиться в Венериной школе,
Шею склонять под любовь — слишком сурово ярмо.
Если Венере ты служишь и сеешь Венерины стрелы,
Должен ты знать, что любовь жжет беспощадней, чем Пирр[528].
Впрочем, ты ведь красив, и был бы любви ты достоин,
Если бы лишь пожелал к миру вернуться опять.
Что неприятно в тебе? Гуменце, пробритое сверху,
130 А на затылке торчит жесткая щетка волос;
Вечное пенье псалмов и шарканье сбитых сандалий,
Ряса — лоскут к лоскуту, с давних не мытая пор!
Знаю, что нравлюсь тебе, что любишь меня, что страдаешь;
Тронуто сердце мое; все же сильней неприязнь.
Тем, кто служит любви, иное обличье пристало —
С виду пригожи они, кроткое сердце у них.
Ты мне любезней других, и твоим я отвечу желаньям,
Если не станешь искать чести девичьей моей.
Неблагодарною быть не хочу, тебе отплатить я
140 Рада добром за добро; ежели хочешь — прими!
Сделай, что говорю, — иначе труды твои тщетны;
Сбрось свою рясу, женись — верною буду женой.
Пусть отрастут волоса на твоей обритой макушке,
Пусть, ниспадая до плеч, в мир мирянина вернут.
Или прими мой совет, или вовсе оставь упованья,
Ибо дурного просить — значит дурное таить.
Так обуздай же себя, поверь, что победа славнее
Там, где сильнее порок, попранный духом твоим.
Серлон Вильтонский
ЛЮБОВНЫЕ ЭЛЕГИИ
Хочешь от денег пропасть, но не хочешь, чтоб деньги пропали?
Что ж, за деньгами гонись — деньги поймают тебя.
Знай: Фортуна тебя затем лишь обходит дарами,
Чтоб не пришло тебе в мысль: «это — заслуга, не дар».
Цепких рук и зорких очей не любит Фортуна —
Вечно следящих очей, крепко хватающих рук.
Есть у Фортуны закон, хоть и мчится она без закона:
«Тем, кто ищет, не дам; тем, кто не ищет, даю».
Если с Фортуною ты незнаком, познакомься с Таидой —
Слезно зови — не придет, а отвернись — прибежит.
Стало быть, если тебе любовь от Таиды желанна —
Меньше люби ее сам — больше полюбит она.
Предан Венере Назон, но я еще более предан;
Предан Корнелий Галл — все-таки преданней я.
Галл воспел Ликориду, Назон пылал по Коринне —
Я же по каждой горю; хватит ли духа на всех?
Раз лишь — и я утомлен; а женщине тысячи мало;
Ежели трудно и раз — как же я тысячу раз?
Я ведь умею желать лишь покуда девица желанна:
Можно, не тронув, желать; тронешь — желанью конец.
Если надежда — желанья исток, то, насытив надежду,
Можно ль надежду питать? Нет и надежды на то.
Волк — овец, воитель — врагов, и ястреб — пернатых
Не утомляются гнать когтем, клыком и мечом;
Изголодавшийся волк не сыт единой овцою,
Воин — единым врагом, ястреб — единой из птиц.
Так и моя любовь за одной на другую стремится:
Лучше той, что имел, — та, что еще не имел.
Холод встречая, горю; огонь возбудив, холодею;
Любящих дев не любя, рвусь я к девичьей любви.
Где — неважно, неважно — когда, и неважно — с которой
Девушкой был я один; девушка строгой была.
Ночью, вдвоем, и строга! Ее увещал я стихами —
Страсть была на лице и убежденье в словах:
«Злая, зачем ты бежишь? Тебе я не враг, а влюбленный;
Я не Циклоп, я Ацис[529]; весь без остатка я твой.
Всех, кто были мои, — не ищу, не хочу, не желаю:
Жажду я только тебя, жажду я жажды твоей.
Все в тебе хорошо, одно только плохо: не любишь.
Тот не достоин любви, кто не желает любить!
Ты посмотри на меня, на себя — друг друга мы стоим;
Здесь мы одни, и темно; требует жертвы Амур.
Молви, зачем мужчинам их мощь и женщинам прелесть?
Силой желанны мужи, девы желанны красой.
Тот, кто меда не знал, тому и не хочется меда;
Кто хоть попробовал мед, снова запросит его.
Если ты знала любовь — любовь оттолкнуть ты не сможешь;
Если не знала — пригубь: это не горечь, а сласть.
То, что природой дано, грешно отвергать человеку:
Стало быть, выбор один — или любовь, или грех».
Дева не знает, как быть, страшась и того и другого:
Девство боится любви, а простодушье — греха.
Я приступаю тесней, обнимаю ее и целую;
Правой рукою обняв, левой касаюсь бедра.
Спорит и бьется она; но я уж нащупал рубашку,
Выше и выше тяну; вот уж открылся пушок.
Сжаты колени; разжал; и чувствую, как разымаю
Девичью нежную плоть с чувством, лишающим чувств.
Девушка дрожью дрожит, трепещут испуганно ляжки,
Замерло сердце в груди, тело идет ходуном.
Ищет в этом биенье она для себя вызволенья;
Я же все глубже люблю, все сладострастней любовь.
Ах, простота, простота! Зачем девичество деве?
Глупо и думать о том, будто в убытке она.
Как принять мне решенье? К двум женщинам чую влеченье.
Как же я предпочту: выбрать мне ту или ту?
Та прелестна, и эта прелестна; их прелесть чудесна;
К этой чувствую страсть, в этой предчувствую сласть.
Словно Венера с Фетидой — обе прекрасные с виду:
Эта речами вольней, эта любовью сильней.
Первая, знаю, обманет, вторая противиться станет —
Лучше я сам обману или же сам оттолкну!
Ту я люблю и другую — а может, ни ту, ни другую?
Две любви у меня, два в моем сердце огня.
К той и другой порываясь, меж той и другой разрываясь,
Как я спасусь от любви? Та и другая в крови,
Лучше лишиться победы, чем знать от победы лишь беды —
Хуже любовных бед в целой подсолнечной нет.
Кто средь моря сомнений своих же бежит наслаждений?
Я, один только я, — правя ладьей без руля.
Две надо мною напасти, у злых я Эринний во власти;
Чувствую, скоро мою море потопит ладью.
Что пожелать, я не знаю: немыслимо все, что желаю;
Знаю, что тщетно томлюсь, — но безответно молюсь.
Лучшая участь понятна, но худшая участь приятна —
Грешник я и судья, но снисходителен я.
Если одну изберу я, тогда потеряю другую;
Если обеих вдруг, — обе уйдут из-под рук.
Будь две подруги — единой! иль будь двойным я мужчиной, —
Я б исцелился тотчас — пламень тотчас бы погас.
Нет, он не гаснет, не гаснет, а только пылает ужасней —
Страсть, не сгорая, горит: что же меня исцелит?
Страсть мне силы приносит, обман косой меня косит —
Что же должно победить? Мне умереть или жить?
Нет! обеих в объятья — и буду с обеими спать я:
Вот спасения глас! Боги, надежда на вас!