Поэзию вагантов открыл для европейского читателя романтизм с его культом средневековья. В начале XIX в. была найдена знаменитая Бенедиктбейренская рукопись («Carmina, Burana»); удивленная Европа увидела, что мрачное средневековье умело не только молиться, но и веселиться, и не только на народных языках, но и на ученой латыни. К середине XIX в. основные памятники вагантской литературы были, худо ли, хорошо ли, уже опубликованы; но представления о ее происхождении, распространении и характере были самые смутные. Было предположение, что родиной вагантской поэзии была Италия, страна будущего Ренессанса; было предположение, что все лучшие вагантские стихи принадлежат одному гениальному поэту, скрывшемуся под прозвищем «Голиаф» (это имя стоит в рукописях многих стихотворений — особенно в рукописях английского происхождения), и его подражателям «голиардам», объединявшимся в организованный бродячий орден; было предположение, что это стихи и песни низового, коллективного происхождения, слагавшиеся безымянными бродягами, и было противоположное предположение, что эти стихи сочинялись для развлечения учеными и богатыми клириками и лишь потом спускались «в народ». Только в XX в. картина начала проясняться. В. Мейеру удалось выявить цикл стихотворений, сочиненных Примасом Орлеанским; М. Манициус выделил и издал Стихотворения Архипииты Кельнского; К. Штрекер определил лирическое наследие Вальтера Шатильонского и его школы. Вокруг этих (и немногих других) имен по-прежнему лежит неоглядное поле анонимных произведений, и работа по установлению их текста, происхождения, взаимовлияния и атрибуции находится еще в самом начале.
Самое раннее и самое славное из вагантских имен — это имя Гугона, по прозвищу Примас Орлеанский. Оно попало даже в современные летописи: в хронике продолжателя Ришара из Пуатье под 1142 г. стоит такая запись: «В это же время процветал в Париже некий школяр, по имени Гугон, от товарищей своих по учению прозванный Примасом; человек он был маленький, видом безобразный, в мирских науках смолоду начитанный и остроумием своим и познаниями в словесности стяжавший своему имени блистательную славу по многим и многим провинциям. Среди других школяров был он так искусен и быстр в сочинении стихов, что, по рассказам, вызывал всеобщий смех, оглашая свои тут же слагаемые вирши об убогом плаще, пожертвованном ему некоторым прелатом». Стихотворение это читатель найдет ниже. Про него рассказывали, что однажды он в церковном хоре пел вполголоса и объяснял это тем, что не может петь иначе, имея только полприхода; и еще столетие спустя итальянский хронист Салимбене, рассказывая об одном архиепископе, который терпеть не мог смешивать вино с водой, упоминает, что при этом он с восторгом ссылался на стихи Примаса Орлеанского на эту тему. «Примас» стал почти нарицательным именем для поэта-ваганта; было даже предание о том, как он состязался в стихотворстве с легендарным Голиафом, праотцом голиардов. Действительно, во всем корпусе вагантской поэзии стихи Примаса отличаются наибольшей индивидуальностью, производят непреодолимое впечатление автобиографичности. Они самые ««земные», он нарочно подчеркивает низменность их тем — подарков, которые он выпрашивает, или поношений, которые он выносит. Он — единственный из вагантов, который изображает свою любовницу не условной красавицей, а прозаической городской блудницей. По его стихам можно проследить с приблизительной достоверностью историю его бродячей жизни. Он побывал и в Орлеане, и в Париже, и в Бовэ, и в Реймсе, которому посвятил панегирическое стихотворение, и в Амьене, где он проигрался до нитки, и в Сансе, где добрый епископ щедро его одарил. Под старость ему жилось все хуже и хуже: в одном свирепом стихотворении он рассказывает, как его спустил с лестницы некий богач, к которому он пришел (будто бы) за своими собственными деньгами, в другом, напечатанном ниже, — как злодей-капеллан со своим приспешником выжил его в больницу-богадельню при капитуле, а когда он попытался заступиться там за одного больного, то выгнал и оттуда. Даты жизни Примаса могут быть установлены лишь приблизительно: он родился ок. 1093 г., а умер ок. 1160 г.
Второй великий вагантский поэт известен не по имени, а только по прозвищу: это Архипиита, «поэт поэтов», как он себя называет. Архипиита — образ совсем иного рода, чем Примас. Он тоже скиталец, он тоже бедняк, но у него нет той едкой мрачности, которая присутствует в стихах Примаса: вместо этого он бравирует легкостью, иронией и блеском. Он тоже попрошайничает почти в каждом стихотворении, но не с издевательским самоуничижением, как Примас, а с гордым вызовом, принимая подаяния как нечто заслуженное. Стих его легче и звонче, он реже пользуется метрическими размерами и чаще — ритмическими, более разговорными, он с великолепной иронической свободой рассеивает в своих стихах и библейские и античные реминисценции в самом неожиданном применении. Хоть он и упоминает о том, что страдает чахоткой, но стихи его светлее и оптимистичнее, чем стихи Примаса. По собственному признанию, он был из рыцарского рода и пошел в клирики только из любви к наукам и искусствам; светский лоск лежит на его стихах больше, чем у кого-либо из его латинских современников. Таково и его общественное положение: это почти «придворный поэт» императора Фридриха Барбароссы, его официальный покровитель — архиканцлер Рейнальд (Регинальд) Дассельский, архиепископ Кельнский, правая рука императора. Жизнь Архипииты выступает для нас из неизвестности всего на какие-нибудь пять-шесть лет — 1161—1165 гг. В эти годы написаны все десять сохранившихся от него стихотворений: в них мы находим его сперва в Италии в свите Рейнальда, сопровождавшего императора в походе против Милана (Рейнальд побуждал поэта написать эпос в честь Фридриха, поэт изысканнейшим образом отказывался — это стихотворение переведено ниже, — но потом все-таки был вынужден написать если не эпос, то оду в честь Фридриха, эффектную и блестящую), потом — в Вене, на возвратном пути в Германию, потом — в Кельне, потом — в Салерно, знаменитом медицинском центре, куда он отправился лечиться от чахотки, и наконец, после неудачного лечения, — опять в Германии. Стихи Архипииты широкого распространения не получили: это был слишком индивидуальный и слишком «локальный» мастер, чтобы ему можно было легко подражать. Однако одно из его десяти стихотворений представляет исключение — это знаменитая «Исповедь», с ее строками «В кабаке возьми меня, смерть, а не на ложе!..» и т. д.; рано утратив имя автора, она стала популярнейшим из всех вагантских стихотворений в Европе, перерабатываясь и контаминируясь с другими вагантскими «программными» стихами как истинное фольклорное произведение.
Третий классик вагантской поэзии, Вальтер Шатильонский (ок. 1135—1200) уже известен нам как автор эпической «Александреиды», один из самых ученых и классически образованных поэтов XII в. «Ученым поэтом» он остался и среди вагантов. Собственно, «бродячим клириком» его считать нельзя, бедняком он не был и всегда располагал каким-нибудь местом в каноникате, соборной школе или при дворе Генриха II. «Попрошайных» стихотворений, столь важных для Примаса или Архипииты, у него нет вовсе. Единственное стихотворение, в котором он просит пожаловать его приходом, обращено к самому папе и настолько полно патетических ламентаций о всеобщем падении нравов и знаний, что личная нота в нем совершенно теряется. Падение учености, отсутствие уважения к знаниям и знающим — главная тема жалоб и негодования Вальтера в большинстве его стихотворений: он ратует стихами не за себя, а за все ученое сословие. Поэтому для него особенно характерны сатирические и морально-обличительные стихотворения: ими он представлен и в нашей подборке. Главный предмет его обличений — богатые прелаты, их симония и непотизм; непосредственно папский престол он затрагивает лишь в одном стихотворении, «Обличить намерен я...» (может быть, оно даже принадлежит не Вальтеру, а его подражателю), которое именно поэтому стало одним из самых популярных во всей вагантской поэзии. Стиль Вальтера тоже несет отпечаток его «учености»: он любит эффектно развертываемые аллегории (так построено стихотворение «Для Сиона не смолчу я», где образы Сциллы и Харибды, скал, сирен и пр., нагроможденные в начале стихотворения, потом получают каждый свое отдельное толкование, так же построен «Стих о светопреставлении»), любит патетические антитезы, созвучия, игру слов (например, в «Обличении Рима»). Примаса легче всего представить себе читающим стихи в таверне, Архипииту — при дворе, а Вальтера — на проповеднической кафедре. Из трех поэтов он — самый «литературный»: он берет ходовые общедоступные мотивы и с помощью своего арсенала риторических средств, которыми он владеет в совершенстве, превращает их в образцовые стихотворения. Это относится не только к сатирическим, но и к традиционным лирическим темам — к стихам о любви, весне и свидании.
Безымянная масса рядовой вагантской поэзии представлена в настоящем сборнике немногими образцами, характерными для всех основных ее тем: здесь есть стихи «программно»-вагантские («Чин голиардский»), стихи сатирические, весенние песни, любовные песни, пасторали, и, наконец, вакхические песни; среди этих стихотворений помещена (в сокращении) и большая поэма «Прение Флоры и Филлиды», один из лучших образцов популярного в средние века жанра дебата на характерную для вагантов тему — кто больше достоин любви, рыцарь или клирик? Почти все эти стихотворения заимствованы из уже упоминавшегося сборника «Carmina Burana» — самой большой антологии латинской светской лирики средневековья. Составленная в XIII в. неизвестным любителем из южной Баварии, эта антология включает свыше 200 произведений, преимущественно вагантского происхождения. Они расположены в продуманной последовательности: вначале морально-сатирические стихи (быть может, этому предшествовала несохранившаяся часть с религиозными стихами), потом основная часть — любовные стихи, потом «бродяжные» и застольные песни, и наконец, как это ни странно, несколько религиозных гимнов и литургических драм: очевидно, ваганты в своей деятельности охотно выступали исполнителями этих праздничных действ. Аналогичным образом составлены были и некоторые другие сборники светской поэзии XII—XIII вв., менее объемистые и более пестрые по содержанию; они обычно называются по библиотекам, в которые хранятся их рукописи: Арундельский сборник, Ватиканский, Цюрихский, Базельский, Штутгартский и т. д. Еще большее количество стихотворений разрозненно находится в других бесчисленных сборниках средневековых стихов и прозы, до сих пор должным образом не обследованных. Поэзия вагантов остается одним из самых интересных предметов изучения для литературоведа-медиевиста.
ЧИН ГОЛИАРДСКИЙ
1. Бог сказал апостолам: «По миру идите!»[547]
И по слову этому, где ни поглядите,
Мнихи и священники, проще и маститей,
Мчатся — присоседиться к нашей славной свите.
2. Помним слово Павлово; «Испытуйте вольно!»[548]
Жребий наш — достойнейший в жизни сей юдольной.
Только тот противен нам в братье богомольной,
Кто нас примет скаредно и нехлебосольно.
3. Саксы, франки, мейсенцы, свевы и батавы[549],
В орден наш собравшие все концы державы,
Молвите, прослушавши ордена уставы:
«Сгиньте, скряги алчные! Сгибните без славы!»
4. Образ благочестия мы одни являем:
Бедного, богатого — всех мы принимаем;
Знатных с низкородными, дельного с лентяем,
Кто от монастырских врат в шею был толкаем.
5. Рады и монаху мы с выбритой макушкой,
Рады и пресвитеру с доброю подружкой;
Школьника с учителем, клирика со служкой
И студента праздного — всех встречаем кружкой.
6. Принимает орден наш правых и неправых,
Старых и измученных, молодых и бравых,
Сильных и расслабленных, видных и плюгавых,
И Венерой раненных, и всецело здравых.
7. Принимает всякого орден наш вагантский:
Чешский люд и швабский люд, фряжский и славянский,
Тут и карлик маленький, и мужлан гигантский,
Кроткий нрав и буйственный, мирный и смутьянский.
8. Ордена бродячего праведна основа:
Наша жизнь завидна есть, доля — несурова.
Нам милей говядины жирный кус здоровый,
Чем болтушка постная из крупы перловой.
9. Орден наш заслуженно братством стану звать я:
Люди званья разного к нам бегут в объятья.
Всех, того и этого, примем без изъятья —
В братии скитальческой все скитальцы — братья.
10. Возбраняет орден наш просыпаться рано —
Утром злые призраки реют средь тумана,
В души пробудившихся входят невозбранно:
Кто поутру в храм спешит — поступает странно.
11. Возбраняет орден наш раннее служенье —
Встав, мы ищем отдыха, ищем угощенья,
Пьем вино и кур едим, судьбам в посрамленье:
Это нам угоднее времяпровожденье.
12. Возбраняет орден наш быть в двойной одеже[550] —
Сверху свитки плащ носить можно лишь вельможе;
Мы же в кости спустим плащ, да и свитку тоже[551],
А потом расстанемся с поясом из кожи.
13. Твердо это правило помнит мир досужный;
Кто в рубахе чванится, тем штанов не нужно.
Коль наденешь лишнее — если не недужный —
Будь под отлучением: мы с таким не дружны.
14. Сан не дозволяет нам уходить голодным:
Каждый ловко клянчащий будь с подарком сродным.
Будет нам и медный грош нужным и угодным,
Коли с ним ты сядешь в зернь игроком свободным,
15. Ветры нас противные пусть в пути не встретят,
Злые стрелы бедности пусть нам в грудь не метят;
Всякому разумному луч надежды светит:
Беды минут странника, и судьба приветит.
16. А что речи едкие молвим, кроме лестных, —
Скажем в оправдание вольностей словесных:
«Честью честных мы честим и хулой — бесчестных,
Розним козлищ с агнцами, как в словах известных»[552].
ПОПРОШАЙНЯ
1. Звания духовного бедный я бродяжка,
Изнываю в скудости и терзаюсь тяжко.
2. Я бы рад премудрости книжной поучиться,
Так нужда злосчастная нудит отступиться.
3. Одежонка рваная тело прикрывает,
И зимой холодною зябко мне бывает.
4. Оттого и в божий храм прихожу последний:
Нет меня за всенощной, нет и за обедней.
5. Града украшение, ныне к вам взываю,
К вам с мольбой смиренною руки простираю:
6. Вспомните Мартиново благостное дело
И оденьте страннику страждущее тело!
7. Ведь Господь, что ведает о даренье честном,
Вам воздаст сторицею в царствии небесном.
ПРОКЛЯТИЕ ГОЛИАРДОВО ПОХИТИТЕЛЮ КОЛПАКА
1. Скудного имущества похититель жадный,
Будь за то наказан ты смертью безотрадной,
Мучься карой вечною, долей неповадной
Не в полях Элисия, а в геенне смрадной!
2. Пусть тебя, проклятый вор, всех воров негодней,
Бред и жар, и боль, и гниль сгложут безысходней,
Будь из жизни вычеркнут ты рукой Господней,
Будь Эаком выброшен в муки преисподней!
3. В жизни кратковременной ты не ведай счастья;
Днем и ночью пусть тебя стерегут напасти;
Яростной Эриннии мучайся во власти;
Цербер растерзай тебя в три голодных пасти!
4. Пусть ему недолгую нить спрядает Клото;
Пусть Лахеза смертные с ним сведет расчеты;
Пусть Атропы ножницы довершат работу[553],
И без покаяния смерть придет к илоту!
5. Будь под отлучением в доме ты и в поле;
Не обрящи общника в злой твоей юдоли;
Пусть никто в глаза тебе не посмотрит боле;
Пусть Мегера жжет тебя пыткой адской боли!
6. Всех грехов немоленных с тяжестью на шее,
Без прикосновения кроткого елея
Смерть скоропостижная ввергнет лиходея
В пекло, где предатели страждут и злодеи.
7. Это отлучение кто услышит, люди,
Всяк к повиновению пусть себя принудит;
Кто же не воздаст за зло оному Иуде,
Ввек тому анафема буди, буди, буди!
Примас Орлеанский
ИЗГНАНИЕ ИЗ БОЛЬНИЦЫ КАПИТУЛА
Был я некогда богатым
И любимым всеми братом,
Но, от старости горбатым
Став, не стал уж тороватым,
Оказавшись виноватым
И проклятыми проклятым.
Сплю на ложе жестковатом,
Состою теперь за штатом.
А питаясь с недохватом,
Стал и грязным и лохматым.
Изгнан был я капелланом
И презренным, и поганым,
И жестоким стариканом,
Словно был я басурманом,
Сам же был он истуканом
Или сущим Дацианом[554].
Он любил меня сначала,
Затаив корысти жало,
А когда моих не стало
Денег, то любовь пропала,
Участь жалкая настала
И, узнавши зла немало,
Выгнан был примас усталый.
Он казался мне примерным
И шептал мне лицемерно,
Обольщенный денег скверной:
«Брат мой, друг тебе я верный».
Обольстился я угодой,
Но, лишившися дохода,
Выгнан был не на свободу,
А на муки и невзгоду
В холод, дождь и непогоду.
Непогоде на мученья
Отдан я без сожаленья
За грехи и преступленья.
Как Иуда, без сомненья,
Я достоин удавленья:
Хору вашему служенье
Предал я, и в заблужденье
Предпочел я униженье
Истинному наслажденью.
Тот, кому я сам предался,
Любодеем оказался,
Я же с жизнью распрощался,
По своей вине попался
И до гибели добрался.
Быть разумным не умея,
Глубоко погряз во зле я,
Сам себе сломивши шею,
Вздумал, что, больных жалея,
Хворым помогу в беде я,
Взяв одежду победнее.
В этой горестной затее
О небес забыл царе я.
Грешен я, но ради бога
Не судите меня строго!
И до смертного порога
Горьких слез пролью я много.
Горько плачу и рыдаю,
Но не тщетно я стенаю,
Вашу доброту всегда я
С умиленьем вспоминая.
О, примаса участь злая,
Я о ней не забываю!
Но пускай и навсегда я,
Днесь отверженный, страдаю,
Но, на вас я уповая,
В нищете не унываю.
Бедности влачу я долю:
Мой участок, мое поле —
Вот мой мир, и поневоле
Не схожу теперь оттоле.
Был богатым я дотоле,
Говорил, шутил я вволю
И острил я не без соли,
Но теперь для этой роли
Нищий не годится боле.
Где я пищу раздобуду,
Нищий? От монахов буду
Ждать ее, но не забуду
Муз, Гомера, и пребуду
Их поклонником повсюду.
Я не жду даяний груду,
Только, коль стою покуда
Я на паперти, зануду
Не прогнали бы оттуда.
Облегченье как найду я?
Но к мирянам не пойду я.
Мало ем и мало пью я,
Брюха я себе не вздую:
Пищу я люблю простую
И немногого ищу я;
Но, коль с голоду помру я,
Обвинить вас не миную.
Но вы знаете ли, братья,
Иль имеете ль понятье
О моем от вас изъятье?
Расскажу, не стану врать я,
Коль не заслужу проклятья.
Братия ответствует:
Будет это всему клиру
Сладостней, чем слушать лиру.
Примас:
Выгнан был хромой несчастный
Из обители прекрасной,
Словно вор иль враг опасный,
Был избит вожжой ужасной.
Гнал его от злобы красный
Паламед Вильгельм всевластный
Ганимед-распутник страстный[555].
Брат расслабленный, увечный,
Должен был бы, страждя вечно,
Принят ласково, сердечно.
Скромен был он безупречно,
Провинившись лишь беспечно.
Но его бесчеловечно
В грязь втоптали бессердечно.
Выбросили в грязь хромого
Брата и лишили крова.
Крик услышал я больного
И пошел на помощь снова,
Но и тут меня сурово
Выкинули чуть живого.
Вместе с братом очутился
Я в грязи, и с ним томился,
И, хоть я к добру стремился,
Грешником для всех явился.
Вместе были со злодеем
Хананеи с хананеем,
Фарисеи с фарисеем.
Кроме Бога, не имеем
Мы защиты, и не смеем
Мнить, что горе одолеем.
Плакал я один, и щеки
Заливали слез потоки,
Потому что был жестоко
Мучим старец одинокий.
Плакал, видя, что блюститель
Осквернил свою обитель:
Он был девок развратитель,
Матерей и жен губитель,
Нищих яростный гонитель!
Вы его не уличите ль,
Что им выгнан, как грабитель,
Старый был его сожитель?
Всякий слышал местный житель,
Что рыдал он, как проситель.
И, страдая от недуга,
Ни священника, ни друга
Не нашел себе в услугу,
Хоть и обошел округу
Он от севера до юга.
Но когда взялся я смело
Осудить, что так терпело
Старика больное тело,
Выгнан был за это дело
За обители пределы.
Обвиненного прогнали,
Возвращаться запрещали,
Пить и есть мне не давали:
Капеллану потакали.
Все дары, что в храм влагали,
Паламеду отдавали,
Ганимеду уделяли,
Иль племяннику вручали.
Певчие же без печали
Негодяя восхваляли.
Братья, вот мое желанье:
Дайте мне вы обещанье
Не солгать в своем признанье
О Примасовом страданье.
Заслужил ли величанье
Иль, напротив, оплеванье
Злой старик без состраданья,
При своем высоком званье
Полный мерзкого желанья,
Осудивший на изгнанье
И лишивший пропитанья
Тех, кто славное признанье
Заслужил и почитанье
Всему свету в назиданье?
ШУБА БЕЗ МЕХА
1. Пастырь наш, аду утеха, а божией церкви помеха,
Видно, мерзавец, для смеха ты подал мне шубу без меха!
2. «Што это за одеянье? Покупка иль чье-то даянье?» —
«Выпрошен плащ, и с успехом; увы, не подбит лишь он мехом».
«Чей же сей дар столь богатый?» — «Подарок большого прелата». —
«Дар поднося столь завидный, желал тебе смерти он, видно!
Право, зимой лишь потеха такая шуба без меха:
Стужа землю застудит, и что с тобой, горестный, будет?»
3. «Шуба, бедная шуба, на плащ похожая грубый,
Верь, мне мерзнуть не любо, стучат от холода зубы!
Будь моею защитой от зимней стужи сердитой, —
Может, с тобой я согреюсь, и скрыться от ветров надеюсь».
Шуба в ответ мне на это: «Теперь ведь зима, а не лето:
Голой тканью своею согреть я тебя не сумею!
Я от зубов аквилона не буду надежным заслоном,
Нот тебя не минует, коль тоже сквозь дыры задует:[556]
Так-то, с обоего бока пронзит тебя вьюга жестоко». —
«О, жестокая стужа!» — «Еще бы, а будет и хуже!
Есть на то и причина: одежка плоха без овчины.
Право, ты глупо поступишь коль теплого меха не купишь
Да не зашьешь все прорехи, иначе не будет утехи.
Я-то тебе сострадаю и вправду утешить желаю,
Но сойду я, дырява, за Иакова, не за Исава»[557].
ФЛОРА
В горьком месяце мае познал я удел Менелая:
Были в слезах мои взоры затем, что лишился я Флоры.
Май — это время цветенья, а я был в тяжком смятенье:
Флора — это ведь тоже цветок, а на чьем она ложе?[558]
Плачу вослед я Флоре: меня ты оставила в горе,
Больше не знать мне покоя, доколе не свижусь с тобою.
Лучшей была ты подругой, зачем же бросаешь ты друга?
Ах, воротись, и досада исчезнет от милого взгляда.
Днем я на суше и море ищу, кто слышал о Флоре,
Ночью я в сновиденьях томлюсь, как в цепях своих пленник,
Хуже, чем пленник, чем странник, чем в дальней чужбине изгнанник.
Жизнь я влачу, и на щеки струятся мне слезные токи, —
Их сдержать не могу я: их высушат лишь поцелуи.
Ах, воротись, дорогая, и вновь я счастье узнаю —
Буду счастливее Кира, властителя целого мира,
Буду счастливее оных царей в драгоценных коронах.
Где от меня ты укрылась, куда от меня удалилась?
Выйди, не прячься, не надо, несчастному дай мне пощаду.
Где ты нашла мне замену? Какую дал тебе цену
Тот, кто даже не знает, как друг твой жестоко страдает?
Так я тоскую о Флоре, как горлица мучится в горе,
Друга лишась дорогого и, ах, не желая другого!
Так я уныло скитаюсь и в дом свой пустой возвращаюсь,
Томным раскинуться телом на ложе, увы, опустелом.
Ты ведь одна мне отрада, других подруг мне не надо:
Уж такова мне судьбина — страдать страдой голубиной,
И, претерпевши лишенье, не ведать вовек утешенья.
Горе душу мне точит, а Флора на это хохочет:
Птице иного полета, ей горлицей быть неохота —
Похоть в ней блудная тлеет, одна она спать не умеет.
ЖИЗНЬ БЛУДНИЦЫ
Ежели в гости блудница к тебе соберется явиться,
Прежде помешкает знатно, хоть звал ты ее многократно:
Краску кладет и белила, брови себе насурьмила,
Всю красоту наводит и важной походкой выходит.
В доме твоем появляясь, она говорит, задыхаясь,
Будто шла издалека и, ах, устала жестоко.
С виду даже робеет, хоть опыт немалый имеет!
Чтоб угодить подруге, ты кличешь, чтоб ловкие слуги
Всюду ковры стелили, порядок везде наводили,
Дом украшали цветами, чтоб сладкими пахло духами, —
Гостье будет приятно войти в твой дом ароматный.
Самые лучшие вещи в глаза красавице блещут;
Повар рвется на части — готовит отборные сласти.
Гостья твоя прихотлива, разборчива в пище на диво —
Тронет, откусит, пригубит, посмотрит, что любит, не любит.
Слуги вино из подвала пред ней наливают в бокалы —
Девка посмотрит, проглотит, поморщится, нос отворотит.
Спать с тобою ложится ни дать ни взять, как девица;
Только ты к ней подлезаешь, кричит: «Меня ты пронзаешь!»
Стонет, ломая руки, что этой не вынесет муки;
Так она жмется, что еле дорогу нащупаешь к цели;
А ведь она бы вместила в себя и ослиную силу!
Утром на улицу выйдет — боится, что кто-то увидит;
Чтобы ее не узнали, укроет лицо в покрывале.
Если ж ее не к себе ты приводишь, а в дом к ней заходишь, —
Дом этот жалок, грязен, убог и на вид безобразен;
И на столе негусто: один салат да капуста —
Вот и все угощенье. А если нужны умащенья, —
Купит бычьего сала из туши, какой ни попало,
Купит, потратясь немного, овечью ли, козью ли ногу,
Хлеб растолчет и размочит, черствевший с давешней ночи,
Крошек в сало добавит, вином эту тюрю приправит,
Или, вернее, отстоем, подобным винным помоям.
А чтоб торговец в лавке расчелся бы с ней без надбавки,
Оба при каждой покупке на палочке режут зарубки.
Так же она получает и то, чем гостей угощает:
Медную мелочь потратит, а на пять обедов ей хватит.
Ежели к двери убогой подходит шут босоногий,
Мим, игрок-оборванец, иль пьяница, худший из пьяниц,
Лишь бы, силою полон, могучими чреслами цвел он, —
Дверь перед ним нараспашку, а ты завидуй, бедняжка.
Ей забулдыга милее Пелопа, милее Пелея,
Он самому Диомеду над ней не уступит победу.
С ним она спорить не будет, а всякий стыд позабудет
И с головой непокрытой за ним побежит неумытой
В самое грязное стойло, чего бы ей это ни стоило —
Тут уж брезгливости нету, и малой довольна монетой,
Мчится, куда ни покличут, коль видит такую добычу.
Словно пчела, что за медом летит на любую колоду,
Так блудница бежит за мужланом, ей трижды желанным,
А получив, что хотела, любому отдаст свое тело.
ОРФЕЙ В ЗАГРОБНОМ МИРЕ
Пир на свадьбе великой пирует Орфей с Евридикой;
Мать-богиня Орфея поет им гимн Гименея[559].
Третий день на исходе, как вдруг беда происходит.
Счастье на свете непрочно: ногою шагнув ненарочно,
Дева на змея ступает; змей свою пасть разевает
И в наступившую грубо вонзает жестокие зубы.
Змей ногою раздавлен, но пир тоскою отравлен:
Яд восходит по ране, девица теряет дыханье,
Муж на нечаянной тризне чуть сам не лишается жизни;
Хочет он плакать жестоко, но много ль от этого прока?
Мужу не свойственны стоны. Вершится обряд похоронный,
Сам он в горе великом склонился над мертвенным ликом.
В землю опущено тело, к Плутону душа отлетела.
Сухи Орфеевы вежды, на лиру его все надежды:
В сердце своем он угрюмо скрывает великую думу:
«В струнном бряцании лиры — почет владыкам эфира;
Сам богов повелитель — гармонии лирной любитель;
Силою струнного звона смягчу я и сердце Плутона —
Песнь мне откроет дорогу, как речи аркадского бога»[560].
Лиру в порядок привел он, по струнам рукою провел он,
Вот уж умелые руки исторгли сладчайшие звуки, —
И, неподвластный смятенью, идет он за милою тенью.
Вот он, не зная покоя, стоит над Плачем-рекою;[561]
Дав перевозчику марку, вступает в Харонову барку —
Барка тяжко осела под грузом смертного тела, —
С лирой в руках невозбранно идет в залетейские страны
Прямо к дворцу Плутона, к его высокому трону.
Царь преисподней тоскует, взирая на дерзость людскую,
И вопрошает, что ищет пришелец в подземном жилище?
В струны Орфей ударяет, к царю свою речь обращает:
Внемлет царь сановитый, безмолвна царская свита.
«Слава, слава Плутону, владыке подземного трона!
Дан судьбой тебе жребий царить не в море, не в небе, —
Здесь, у последнего крова, где всем нам удел уготован,
Ты восседишь в диадеме, от нас почитаемый всеми,
Ибо, рано иль поздно, смерть всех похищает нас грозно,
Чтобы в твоей мы державе ответ по чести держали
И по заслугам награды имели, и кары терпели.
Добрым и злым, одна нам дорога к подземному богу!
Двор твой, я вижу, дивится, что смел я живым здесь явиться?
Пусть дивится: причину скажу я тебе, господину.
Сила любви необорной свела меня в край этот черный
Следом за милой женою, кончиной похищенной злою,
Коей причина — не старость, не мор, а змеиная ярость.
Пусть для подземного мира не даром звучит моя лира:
Пусть в награду за песню моя Евридика воскреснет!
Дар этот, знаю великий, — к лицу он такому владыке:
Стоит подобного дара звучащая в аде кифара!
Не о бессмертье прошу я, не с дерзкой мольбою вхожу я —
Пусть лишь будут даны ей обычные сроки земные,
После которых мы оба сойдем в земную утробу —
Смерти добычей двойною, за милость достойной ценою...»[562]
Архипиита Кельнский
ПОСЛАНИЕ К АРХИКАНЦЛЕРУ РЕГИНАЛЬДУ, АРХИЕПИСКОПУ КЕЛЬНСКОМУ
1. Архиканцеляриус, славный муж совета,
Просвещенный истиной божеского света,
Чья душа высокою твердостью одета,
Ты чрезмерно многого хочешь от поэта.
2. Выслушай, возвышенный, робкие моленья,
Изъяви к просящему ты благоволенье
И не заставляй меня, внявши повеленью,
Гнуть под тяжкой ношею слабые колени.
3. Я — певец твой искренний, твой слуга толковый,
По суху и по морю для тебя готовый;
Все, что хочешь, напишу по любому зову;
Но нехватка времени жмет меня сурово.
4. За неделю можно ли вписать пристойно
Нашим славным кесарем веденные войны?
Лишь Лукан с Вергилием их воспеть достойны,
Год и два, и три подряд песнь слагая стройно[563].
5. Пожалей, разумнейший, стихотворца участь!
Не заставь покорствовать, жалуясь и мучась!
Жгучей торопливости умеряя жгучесть,
Струнам растревоженным вороти певучесть.
6. Ты ведь знаешь, праведный, — в этой жизни бренной
Сила в нас не может быть вечно неизменной:
И пророков покидал божий дар священный,
И родник моих стихов иссыхает, пенный.
7. Иногда пишу легко, без числа и счета,
И никто не упрекнет, что плоха работа;
Но пройдет немного дней, пропадет охота,
И заменит мне стихи сонная зевота
8. Что однажды издано, то уж не исправить!
И спешат писатели, чтоб себя прославить,
Стих похуже выкинуть, а получше — вставить,
Не желая праздный люд без нужды забавить.
9. Неучей чуждается стихотворец истый,
От толпы спасается в рощице тенистой[564],
Бьется, гнется, тужится, правя слог цветистый,
Чтобы выстраданный стих звонкий был и чистый.
10. В площадном и рыночном задыхаясь гаме,
Стихотворцы впроголодь мучатся годами;
Чтоб создать бессмертный сказ, умирают сами,
Изможденные вконец горькими трудами.
11. Но звучит по-разному голос наш природный!
Я вот вовсе не могу сочинять голодный:
Одолеть меня тогда может кто угодно, —
Жизнь без мяса и вина для меня бесплодна.
12. Да, зовет по-разному к делу нас природа!
Для меня кувшин вина — лучшая угода:[565]
Чем я чаще в кабаках делаю обходы,
Тем смелей моя в стихах легкость и свобода.
13. От вина хорошего звонче в лире звоны:
Лучше пить и лучше петь — вот мои законы!
Трезвый я едва плету вялый стих и сонный,
А как выпью — резвостью превзойду Назона.
14. Не всегда исполнен я божеского духа —
Он ко мне является, если сыто брюхо.
Но едва нахлынет Вакх в душу, где так сухо, —
Тотчас Феб заводит песнь, дивную для слуха.
15. Оттого и не могу, нищий я и бедный,
Фридриха державного славить путь победный,
Сокрушивший в Лации корень злобы вредной, —
В этом, повелитель мой, каюсь исповедно.
16. Трудно в худшей нищете отыскать поэта:
Только у меня и есть, что на мне надето!
А от сытых скудному можно ль ждать привета?
Право, не заслужена мною доля эта.
17. Я из рода рыцарей вышел в грамотеи,
Я с сохой и заступом знаться не умею,
Мне и ратного труда книжный труд милее —
Я люблю Вергилия больше, чем Энея.
18. Не пойду я в нищие — это мне зазорно;
Не пойду и воровать, хоть зови повторно;
Видишь сам, передо мной нет дороги торной —
Клянчить, красть, пахать, служить — все неплодотворно.
19. Как мои страдания скорбны и жестоки,
Я не раз уже писал горестные строки;
Но невнятны для зевак все мои намеки —
Я блуждаю, как и был, нищий, одинокий.
20. Немцев щедрые дары я не позабуду
И достойною хвалой их прославлю всюду…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
21. Но зато в Италии — сущие злодеи,
Идолопоклонники, а не иереи,
Подают мне медный грош, серебра жалея, —
Ну так диво ли, что я чахну и худею?
22. Горько мне, что вижу я: льстивые миряне,
Глупые и праздные, хуже всякой дряни,
Век в душе не знавшие божьего дыханья,
Ходят разодетые в шелковые ткани.
23. Если б им лишь рыцари были доброхоты,
А о нас священники брали бы заботы!
Только ведь и в клириках нет для нас щедроты —
Лишь о суете мирской все у них хлопоты.
24. Священнослужители нынче стали плохи:
Наши им неведомы горестные вздохи,
В их домах, бесчинствуя, скачут скоморохи,
Вместо нас последние подъедая крохи.
25. Сгибни, клир злонравственный и несердобольный,
Нас забывший жаловать милостью застольной!
Но вовек да славятся те, кто хлебосольны,
И первейший между них — ты, блюститель Кёльна!
26. Царскими заботами ты чело венчаешь
И от царских ты забот имя получаешь;[566]
Ты господню заповедь в сердце величаешь
И пришельца-странника с щедростью встречаешь.
27. Страждущий от зимнего хладного дыханья,
Я к тебе дрожащие простираю длани —
Ни постели у меня нет, ни одеянья,
И смиренно я приму всякое даянье.
28. Архиканцеляриус, свет мой и опора,
Славою наполнивший звездные просторы,
Верности прибежище и услада взора,
Годы долгие живи и не знай укора!
29. Я когда-то от тебя деньги взять решился,
Но давно мой кошелек вновь опустошился:
Я с одним священником ими поделился,
Чтобы век он за тебя Господу молился.
30. Щедрому хозяину щедро подражая,
Я делюсь с издольщиком долей урожая:
Каждый знает по себе, в ком душа большая, —
Чем крупней кусок отдам, тем вкусней вкушаю.
31. Не могу один в углу наслаждаться пищей —
Половину уделю доброй братье нищей.
А при княжеских дворах пусть другие рыщут,
Коим высшее из благ — толстый животище.
32. Архиканцеляриус, свет мой и отрада,
Нестора премудрого истинное чадо,
Да пошлет тебе Христос за труды награду,
Мне же — красноречие петь тебя как надо.
ИСПОВЕДЬ
1. Осудивши с горечью жизни путь бесчестный,
Приговор ей вынес я строгий и нелестный:
Создан из материи слабой, легковесной,
Я — как лист, что по полю гонит ветр окрестный[567].
2. Мудрецами строится дом на камне прочном[568],
Я же, легкомыслием заражен порочным,
С чем сравнюсь? С извилистым ручейком проточным,
Облаков изменчивых отраженьем точным.
3. Как ладья, что кормчего потеряла в море,
Словно птица в воздухе на небес просторе[569],
Все ношусь без удержу я себе на горе,
С непутевой братией никогда не в ссоре.
4. Что тревожит смертного, то мне не по нраву:
Пуще меда легкую я люблю забаву.
Знаю лишь Венерину над собой державу —
В каждом сердце доблестном место ей по праву.
5. Я иду широкою юности дорогой[570]
И о добродетели забываю строгой,
О своем спасении думаю не много
И лишь к плотским радостям льну душой убогой.
6. Мне, владыка, грешному, ты даруй прощенье:
Сладостна мне смерть моя, сладко умерщвленье;
Ранит сердце чудное девушек цветенье —
Я целую каждую — хоть в воображенье!
7. Воевать с природою, право, труд напрасный:
Можно ль перед девушкой вид хранить бесстрастный?
Над душою юноши правила не властны:
Он воспламеняется формою прекрасной.
8. Кто не вспыхнет пламенем средь горящей серы?
Сыщутся ли в Павии чистоты примеры?
Там лицо, и пальчики, и глаза Венеры
Соблазняют юношей красотой без меры.
9. Ипполита в Павии только поселите —
Мигом все изменится в этом Ипполите:
Башни Добродетели там вы не ищите —
В ложницу Венерину все приводят нити[571].
10. Во-вторых, горячкою мучим я игорной;
Часто ей обязан я наготой позорной,
Но тогда незябнущий дух мой необорный
Мне внушает лучшие из стихов бесспорно.
11. В-третьих, в кабаке сидеть и доселе было
И дотоле будет мне бесконечно мило,
Как увижу на небе ангельские силы
И услышу пенье их над своей могилой.
12. В кабаке возьми меня, смерть, а не на ложе![572]
Быть к вину поблизости мне всего дороже.
Будет петь и ангелам веселее тоже:
«Над великим пьяницей смилуйся, о Боже!»
13. Да, хмельными чарами сердце пламенится;
Дух, вкусивший нектара, воспаряет птицей;
Мне вино кабацкое много слаще мнится
Вин архиепископских, смешанных с водицей.
14. Вот, гляди же, вся моя пред тобою скверна,
О которой шепчутся вкруг тебя усердно;
О себе любой из них промолчит, наверно,
Хоть мирские радости любы им безмерно
15. Пусть в твоем присутствии, не тая навета,
И словам господнего следуя завета,
Тот, кто уберег себя от соблазнов света,
Бросит камень в бедного школяра-поэта[573].
16. Пред тобой покаявшись искренне и гласно,
Изрыгнул отраву я, что была опасна;
Жизни добродетельной ныне жажду страстно...
Одному Юпитеру наше сердце ясно.
17. С прежними пороками расстаюсь навеки;
Словно новорожденный, поднимаю веки,
Чтоб отныне, вскормленный на здоровом млеке,
Даже память вытравить о былом калеке[574].
18. К кельнскому избраннику просьба о прощенье:[575]
За мое раскаянье жду я отпущенья.
Но какое б ни было от него решенье,
Подчиниться будет мне только наслажденье.
19. Львы, и те к поверженным в прах не без пощады:
Отпустить поверженных львы бывают рады.
Так и вам, правители, поступать бы надо:
Сладостью смягчается даже горечь яда.
ПРОПОВЕДЬ
1. Слабый духом, с речью убогою,
Выступаю к мудрому кругу я —
Не в гордыне и не с отвагою —
Нет, нуждою мучимый строгою.
2. Есть на свете правило дельное,
Благородным душам знакомое:
Помогают немощным сильные.
Низшим — высший, глупым — разумные.
3. Не держусь дурного обычая,
Свет ума от зрячих не прячу я:[576]
Все, что знаю, на все отвечу я
Благочестной доброю речию.
4. Будет речь моя невеликою,
Чтоб не мучить внемлющих скукою,
Чтоб не слышал ропщущих крика я,
Не глядел в зевоту широкую.
5. Человеку в грешном падений
Бог надежду дал на спасение:
Дева-матерь в дивном рождении
Нам явила лик откровения.
6. Сочеталось с низменным вышнее,
С рабством — царство, с немощным — мощное,
Скорбь — с блаженством, с ясностью — мрачное,
С тем, что смертно, жизнь бесконечная.
11. Души смертных, тьмою уловлены,
Днесь от мрака светом избавлены:
Мудрость вживе мудрым представлена,
Тайна рока смертному явлена.
13. В этом мире, преданном тлению,
Узок путь, ведущий к спасению —
Строго судит божье предзнание
Наши мысли, наши деяния.
14. Зрящий в душах злое и доброе
Нас зовет на судьбище грозное.
Да воздастся мерою полною
За добро и зло совершенное.
15. В сей юдоли скорбен удел людской,
Суетою мучимый всяческой —
С колыбели нашей младенческой
Прям ко гробу путь человеческий.
16. Но вдохнувший в смертных дыхание
Дал иное нам упование:
Есть за смертью жизни продление,
Мертвым прахам есть воскресение.
17. Нас зовет он в царство небесное,
Где забыто бренное, косное
Где отраду сладостно-ясную
Божья воля дарит чудесная.
18. Убоимся ж ада кромешного,
Справедливой кары для грешного!
Смрада, стона, пламени страшного
И рыданья, ввек неутешного!
24. Бог, за нас принявший страдания,
Вновь грядет — судить поколения,
Мерить радость, мерить терзание:
Милосердью вслед — правосудие.
26. Он да будет вам наставителем,
О, Писанья верные чтители,
Христианской паствы радетели,
Всех мирских соблазнов презрители!
29. Будьте церкви светочи светлые:
Как настанут сроки заветные,
День суда за злое и стыдное,
Вы воссядьте на место судное.
30. Но чтоб править суд по достоинству,
От мирской мы скверны омоемся:
Если мы на благо надеемся —
С чистым сердцем честно покаемся.
31. Путь вернейший к благу вернейшему —
Благостыня малому нищему.
Кто, имущий, даст неимущему,
Тот послужит Богу всевышнему.
32. Нас Писанье учит святейшее,
Что богатство — бремя тягчайшее.
Щедрость к бедным — вот доблесть высшая,
Добродетель, всех величайшая.
33. К вам взываю громким взыванием —
Не оставьте бедных призрением!
Кто запятнан был прегрешением —
Грех загладит добрым даянием.
34. К вам взываю вестью учительной,
Указую путь вам целительный —
Ведь не сам ли молвил Спаситель мой:
«Всех просящих встреть благодетельно»[577].
35. Говорю слова я известные,
Но, увы, для многих напрасные.
Подкрепляя проповедь устную,
О себе поведаю честно я.
36. Расскажу я речью нелживою,
Как нас мучит бедность суровая:
И без крова и без покрова я,
Голод к жажде служит приправою.
37. Я не друг мошеннику грешному,
Но пороку предан я общему:
Рад я дару, даже и лишнему,
Жду себе я больше, чем ближнему.
38. Я тщеславен: даже из нужды я
Не расстанусь с доброй одеждою.
Не с того ли уж не однажды я
Голодал и мучился жаждою?
39. Щедрый князь мой с доброю думою
Дал мне плащ — прикрыть наготу мою:
Как Мартин, такою же самою
Он в раю почтится наградою[578].
40. А теперь — услышавши, ведайте! —
Вы его примеру последуйте:
Сколько можно, столько добра дайте,
Знатным даром скудость обрадуйте!
41. Пусть мой зов и к бедным доносится —
Дар и малый нищему по сердцу!
Так вдовица лептой украсится
И вдвойне пред богом возвысится[579].
42. Вы же, мужи, славою важные, —
Мне опора трижды надежная:
Взяв с вас деньги ль, платье ль ненужное, —
Не уйду с сумою порожнею.
43. Вот и вся вам главная заповедь —
Не хочу вас больше испытывать;
Утомлять вас будет нелепо ведь —
И молитвой кончу я проповедь.
44. Да пошлет Творец мироздания
Вам за ваши благодеяния
Веры хлеб, вино упования
И любовь — елея вкушение![580]
45. Я же, в грешном мире блуждающий,
Доброй кружкой плоть согревающий,
Об одном прошу умоляюще:
Дай мне денег, Господи, дай еще!
Аминь.
Вальтер Шатильонский
Я, НЕДУЖНЫЙ СРЕДЬ НЕДУЖНЫХ...
1. Я, недужный средь недужных,
И ненужный средь ненужных,
Всем, от вьюжных стран до южных
Глас посланий шлю окружных:
Плачьте, плачьте, верные —
Церкви нашей скверные
Слуги лицемерные
С Господом не дружны!
2. Кто, прельщенный звоном денег,
Иль диакон, иль священник,
Утопая в приношеньях,
Погрязая в прегрешеньях,
В путь идет заказанный,
Симоном указанный, —
Тот, да будет сказано, —
Гиезит-мошенник[581].
3. Мир над клиром так глумится,
Что у всех краснеют лица;
Церковь, божия девица[582],
Ныне — блудная блудница;
Таинства церковные,
Благодать духовная, —
Скоро все в греховные
Деньги превратится!
4. Только то зовется даром,
Что дается людям даром;
Если станет дар товаром —
Будь виновник предан карам:
Он, склоненный ложию
К идолов подножию,
Будь из храма божия
Выброшен ударом!
5. Кто подвержен этой страсти,
Тот не пастырь ниотчасти:
Он не властен и во власти,
Он покорен сладострастью.
Алчная пиявица,
Как жена-красавица,
Папским слугам нравится,
К нашему несчастью[583].
6. Молодые наши годы
Видят в старости невзгоды;
Мы боимся: без дохода
Пропадет для нас свобода;
Нас пугает скудное —
Мы впадаем в блудное:
Такова подспудная
Смертная природа.
7. И помазанье святое
Продают тройной ценою,
И старик под сединою,
Деньги взяв, бодрится втрое:
Старцы обветшалые,
Словно дети малые,
Предаются, шалые,
Сладкому запою.
8. Таковы теперь натуры
Тех, кто ждут инвеституры,
Нежат тело, холят шкуры,
Славословят Эпикура —
Насладясь богатствами,
Пресыщаясь яствами,
Чванятся над паствами,
Не стыдясь тонзуры!
СТИХ О СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИИ
1. Скорбно стонет ныне
Вальтерова лира —
Не по той причине,
Что коварством клира
Он живет в изгнании
Или же в страдании
От земной болезни —
А от горькой горести,
Что весь мир наш вскорости
Сгинет и исчезнет.
Припев.
Вас сужу я, мужи
Церкви и двора:
Вы живете хуже
Нынче, чем вчера.
2. Если тень покрыла
Низменные нивы —
Ночи легкокрылой
Надо ждать наплыва.
Если ж выси горные
Пеленою черною
Скрыты в грозном мраке, —
Зримы в том явлении
Светопреставления
Истинные знаки.
3. Низменные долы —
Это суть миряне:
Царства и престолы,
Графы и дворяне.
Роскошь и тщеславие,
Словно ночь злонравия,
Их обуревает;
Божье наказание,
Смертное терзание
Грешных ожидает.
4. Горные же грани
В точном смысле слова —
Чтители Писанья,
Пастыри Христовы.
Тем они прославлены,
Что они поставлены
На горе Сиона —
Миру в назидание,
Ежели Писания
Чтят они законы.
5. Ныне наши горы
Пастбищами стали;
Старцы, их опоры,
Пред юнцами пали;
Что для Бога создано —
По наследству роздано
Или же за плату;
Службы беззаконные
Правят неученые
Родичи прелата.
Припев.
А ведь каждый ведает,
Кто вглядеться мог:
Родич унаследует
Родича порок.
6. Боже, боже правый,
Все мы ждем прихода
За дурные нравы —
Гибельного года:
Верно слава славится,
Что антихрист явится,
Коего предтечи —
В вере столь непрочные
Пастыри порочные
Паствы человечьей.
«ДЛЯ СИОНА НЕ СМОЛЧУ Я...»
1. Для Сиона не смолчу я[584],
Но о Риме петь хочу я
Слезно и воинственно,
Чтобы радость мир объяла,
Чтобы снова воссияла
В нашей церкви истина.
2. Ныне Рим повержен в прахе,
Царь вселенной в рабском страхе,
Багряница в клочиях;
Рим Спасителем оставлен,
Обессилен, обесславлен, —
Видим мы воочию.
3. Был он мира господином,
А подобен стал пучинам,
Где ладьи расколоты,
Где плывущий погибает,
А засевший загребает
Серебро и золото.
4. Там лютует Сциллы злоба,
Там Харибдина утроба[585]
Емлет все даяния,
И, как дикие пираты,
Там свирепствуют прелаты
В кардинальском звании.
5. Там у скал водовороты,
А над скалами, где гроты,
Там сирены с пением
Ликом женственным светлеют,
Но в сердцах коварных тлеют
Дьяволовым тлением.
9. Словно Сцилла, звонко лают
И плывущим зла желают
Адвокаты курии:
Лживым лаем к скалам кличут,
Чтоб делить потом добычу,
Брошенную бурею.
10. Тот глядит, как муж совета,
Этот знает все декреты,
Шлется на Геласия;[586]
Все берут с тебя поборы
И сулят любые споры
Привести к согласию.
11. А писцы, что пишут кривды,
Нам опаснее Харибды,
Злой и многоволненной:
Чтоб добиться благодати,
Всяк им должен благодати[587]
Из сумы наполненной.
12. За свинцовые печати
На вес золота здесь платит
Всякий, кто мытарствует.
Здесь сбылись слова пророка:
Суд во образе порока
Здесь клеймит и царствует[588]
13. А коварные сирены —
Это те, кто в сети плена
Манят речью лживою:
Завлекают, обольщают,
Кошелек опустошают
И уйдут с поживою.
14. Такова у них повадка:
Подойдут и молвят сладко,
В душу так и просятся:
«Ты не бойся, не обижу,
Ты француз, я это вижу,
Нам французы по сердцу[589].
15. Ваши земли нам знакомы,
Мы у вас вершим, как дома,
Все дела соборные.
Между нами нет раскола[590],
Вы — святейшего престола
Витязи отборные.
16. Мы грехи вам отпускаем,
В рай Господень допускаем
Нашей волей папскою —
По Петровому завету
Нам цари земного света
Служат службой рабскою».
17. Так сидят они в конклаве,
Словно боги, нежась в славе,
Сея лесть зловредную;
Сладким ядом сердце травят,
Но тебе едва оставят
Лишь полушку медную.
18. В сердце волки, с виду овцы —
Таковы они, торговцы
Божьими даяньями;
На устах — Петрово имя,
Но Нероновыми злыми
Славятся деяньями.
19. Такова-то их порода,
И у них-то ключ от входа
В царствие небесное;
Здесь-то тьмою просвещает,
Просвещеньем помрачает
Слово бессловесное[591].
22. А царица в сей пучине —
Не Ахилла мать-богиня,
Не Фетида пенная,
А сбирательница платы,
Пожирательница злата,
Та мошна священная.
23. Коль мошна твоя богата —
У пирата, как у брата,
Ты пируешь с прибылью;
Коль мошна твоя пустеет —
Ветры веют, бури зреют
И грозят погибелью.
24. Скалы судно сокрушают,
А пираты обращают
Богача в убогого;
Только нищий, только голый
Ходит с песнею веселой
Через это логово[592].
25. Уподоблю этим скалам
Даже тех, кто в званье малом
У дверей присутствуют —
Богачу дают дорогу,
Бедняка же от порога
Кулаком напутствуют.
26. Слава богу, в сворах жадных
Два приюта есть отрадных,
Две надежных гавани,
Где причалишь, где пристанешь
И чинить челнок свой станешь
После злого плаванья.
27. Первый — Петр, павиец родом,
Мельдским ведомый приходам[593],
Нам спасенье сущее —
Он смиряет бурю словом,
Под его, Петра, покровом
Кроются плывущие.
28. А второй нас берегущий —
Брег зовущий, луг цветущий.
Верой облюбованный —
Александр, моя услада[594],
Божье избранное чадо,
К раю уготованный.
29. Он страдающим подмога,
Щедр премного, помнит Бога,
Любит и поэзию;
Был бы лучшим иереем,
Если б рядом с Елисеем
Не было Гиезия[595].
30. Но чтоб в этом бурном море
Мне не видеть больше горя,
Я смолкаю, братия,
И язык мой многогласный,
Для судьбы моей опасный,
Я замкнул печатию[596].
ОБЛИЧЕНИЕ РИМА
1. Обличить намерен я лжи природу волчью:
Часто, медом потчуя, нас питают желчью,
Часто сердце медное златом прикрывают,
Род ослиный львиную шкуру надевает[597].
2. С голубиной внешностью дух в разладе волчий:
Губы в меде плавают, ум же полон желчи.
Не всегда-то сладостно то, что с медом схоже:
Часто подлость кроется под атласной кожей.
3. Замыслы порочные скрыты речью нежной,
Сердца грязь прикрашена мазью белоснежной.
Поражая голову, боль разит все тело;
Корень высох — высохнуть и ветвям приспело.
4. Возглавлять вселенную призван Рим, но скверны
Полон он, и скверною все полно безмерной —
Ибо заразительно веянье порока,
И от почвы гнилостной быть не может прока.
5. Рим и всех и каждого грабит безобразно;
Пресвятая курия — это рынок грязный!
Там права сенаторов продают открыто,
Там всего добьешься ты при мошне набитой.
6. Кто у них в судилище защищает дело,
Тот одну лишь истину пусть запомнит смело:
Хочешь дело выиграть — выложи монету:
Нету справедливости, коли денег нету.
7. Есть у римлян правило, всем оно известно:
Бедного просителя просьба неуместна.
Лишь истцу дающему в свой черед дается —
Как тобой посеяно, так же и пожнется.
8. Лишь подарком вскроется путь твоим прошеньям.
Если хочешь действовать — действуй подношеньем.
В этом — наступление, в этом — оборона:
Деньги ведь речистее даже Цицерона.
9. Деньги в этой курии всякому по нраву
Весом и чеканкою и сверканьем сплава.
В Риме перед золотом клонятся поклоны
И уж, разумеется, все молчат законы.
10. Ежели кто взяткою спорит против права —
Что Юстиниановы все ему уставы?
Здесь о судьях праведных нету и помина —
Деньги в их суме — зерно, а закон — мякина.
11. Алчность желчная царит в Риме, как и в мире:
Не о мире мыслит клир, а о жирном пире;
Не алтарь в чести, а ларь там, где ждут подарка,
И серебряную чтят марку вместо Марка[598].
12. К папе ты направился? Ну, так знай заране:
Ты ни с чем воротишься, если пусты длани.
Кто пред ним с даянием появился малым, —
Взором удостоен он будет очень вялым.
13. Не случайно папу ведь именуют папой:
Папствуя, он хапствует цапствующей лапой.
Он со всяким хочет быть в пае, в пае, в пае[599] —
Помни это каждый раз, к папе приступая.
14. Писарь и привратники в этом с папой схожи,
Свора кардинальская не честнее тоже.
Если, всех обславивши, одного забудешь, —
Всеми разом брошенный, горько гибнуть будешь.
15. Дашь тому, дашь этому, деньги в руку вложишь,
Дашь, как можешь, а потом дашь и как не можешь.
Нас от многоденежья славно в Риме лечат:
Здесь не кровь, а золото рудометы мечут.
16. К кошельку набитому всем припасть охота:
Раз возьмут и два возьмут, а потом без счета.
Что считать на мелочи? Не моргнувши глазом,
На кошель навалятся и придушат разом.
17. Словно печень Тития, деньги нарастают:[600]
Расточатся, явятся и опять растают.
Этим-то и кормится курия бесстыдно:
Сколько ни берет с тебя, все конца не видно.
18. В Риме все навыворот к папской их потребе:
Здесь Юпитер под землей, а Плутон — на небе[601].
В Риме муж достойнейший выглядит не лучше,
Нежели жемчужина средь навозной кучи.
19. Здесь для богача богач всюду все устроит
По поруке круговой: рука руку моет.
Здесь для всех один закон, бережно хранимый;
«Ты мне дашь — тебе я дам» — вот основа Рима!
Безымянные поэты
СТИХ О СИМОНИИ
Се внемлите гласу ныне
Вопиющего в пустыне[602]
К нам, убогим, одиноким,
К нам, ко грешникам жестоким!
Жизни истинной не знаем,
Не живем, а погибаем,
Потерявши силу веры,
Позабыв Христа примеры,
Не клонясь под крестным брусом,
Не идя за Иисусом.
Кто есть добрый, кто есть честный,
Кто на путь способен крестный?
Смерть владычит в нашем мире[603],
Смерть царит в церковном клире —
Без большого приношенья
Не творят богослуженья;
В день, как в сан их посвящают, —
Что угодно обещают,
А уверясь в этом сане,
Чтить забудут и Писанье.
Божьи розы пахнут склепом,
Храм Господень стал вертепом,
Всяк служитель есть грабитель,
Слова Божия губитель.
Симон Волхв сидит над ними[604],
Царь над присными своими,
Симон злых и правых судит,
По карманам деньги удит,
Симон грабит, Симон дарит,
Симон в Риме государит;
Без подарка он тоскует,
А с подарком он ликует,
Разоряет, возвышает,
Одаряет, сокрушает,
Тех накажет скорбью мрачной,
Тех оденет ризой брачной,
Кто достоин смертной кары —
Удостоится тиары;
Все для Симона открыто,
Нет от Симона защиты.
Мучься, Симон, мукой злою
За владычество дурное!
Ты Петром в гордыне сдержан,
Ты Петром с вершины свержен,
Ты, крылатый, ты, надменный,
Черной пожран был геенной;
Да познают ту же долю
Все, кто верных грабит вволю,
И терзанье в бездне ада
Будь им лютая награда!
ОБЛИЧЕНИЕ ДЕНЕГ[605]
Ныне повсюду на свете великая милость монете.
Ныне деньгою велики цари и мирские владыки.
Ради возлюбленных денег впадет во грехи и священник,
И на вселенском соборе у каждого — деньги во взоре.
Деньги то бросят нас в войны, то жить нам позволят спокойно.
Суд решает за плату все то, чего хочет богатый.
Все продают, покупают, берут и опять отнимают.
Деньги терзают нас ложью, вещают и истину Божью.
Деньги ввергают в соблазны, и мучат и губят нас разно.
Деньги — святыня имущих и обетование ждущих.
Деньги женскую верность легко превратят в лицемерность.
Деньги из знатных и важных соделают тварей продажных.
Денег желая, правитель становится сущий грабитель.
И из-за денег в народе воров — как звезд в небосводе.
Деньги для каждого милы, не в страх им враждебные силы.
Денег звонкое слово для бедных людей злее злого.
Деньги — ведомо это — глупца превращают в поэта.
С теми, кто деньги имеет, и пир никогда не скудеет.
Деньги спасут от недуга, купят подругу и друга.
Деньги с легким сердцем съедают миногу под перцем.
Деньги сосут из кувшина французские сладкие вина.
Деньги чванятся звоном, что все перед ними — с поклоном.
Деньги пируют со знатью и носят богатые платья.
Деньги могучи премного, их все почитают, как бога.
Деньги больных исцеляют, здоровым сил прибавляют,
Пошлое сделают милым, любезное сердцу — постылым,
Станет хромой ходячим, воротится зренье к незрячим.
Долго можно их славить, одно лишь хочу я прибавить:
Видел я, видел намедни, как деньги служили обедню:
Деньги псалом запевали, и деньги ответ подавали,
Проповеди говорили и слезы прегорькие лили,
А под слезами смеялись, затем, что с доходом остались.
Деньги повсюду в почете, без денег любви не найдете.
Будь ты гнуснейшего нрава — с деньгами тебе честь и слава.
Нынче всякому ясно: лишь деньги царят самовластно!
Трон их — кубышка скупого, и нет ничего им святого,
Пляска кругом хоровая, а в ней — вся тщета мировая,
И от толпы этой шумной бежит лишь истинно умный.
СТИХ ОБ УПАДКЕ УЧЕНОСТИ
Увы, увы! учение —
Для всех теперь мучение:
К науке нет почтения,
Забавам — предпочтение!
Мальчишки малолетние
Упрямы все заметнее,
Злонравствуют, строптивятся
И мудрости противятся.
В былые годы оные
Достойные ученые,
Давно седоголовые,
Впивали знанья новые;
А нынче все, мальчишками,
Спешат расстаться с книжками,
Учить спешат, горячие,
Слепцов ведут, незрячие,
Птенцы — взлетают юными,
Ослы — бряцают струнами[606],
Быки — в дворцах бесчинствуют,
А мужики — воинствуют.
Где новые Григории?
В кабацкой консистории!
Где Киприаны новые?
Вершат дела грошовые!
Где Августин? за кружкою!
Где Бенедикт? с подружкою!
В таверне разминаются,
Пред чернью распинаются,
Что Марфа — благодольная,
Мария — хлебосольная,
Что Лия — чревом праздная,
Рахиль — слепообразная,
Катон их стал гулякою,
Забыв про строгость всякую,
Лукреция — блудницею,
Гулящею девицею[607].
Что прежде было мерзостно,
Теперь кичится дерзостно;
Иссохшим стало водное,
Горячим — все холодное,
Соленым стало пресное,
Бездельем — дело честное;
И все, что днесь сбывается,
С путей своих сбивается!
Пусть это размышление
Нам будет в поучение, —
Да будем же готовы мы
Предстать суду суровому,
Предстать судье неложному
В решеньях непреложному!
БЕЗУМНЫЙ МИР
В мире шумном и безумном нет надежной радости!
Все, что зреет, — то истлеет, словно в поле лилии!
Суета и честь мирская злой достойны гибели,
Ибо рушат наши души в Тартаровы пропасти.
Наше тело ждет удела всякой мимолетности:
Словно тени и виденья, исчезает в вечности.
Что имеем, чем владеем в нашей смертной участи —
Все умчится, словно листья под напором осени.
Одоленье — лишь в презренье к здешней бренной сладости:
С ним в грядущем мы обрящем подлинные благости.
Так порушим, так задушим зовы плотской похоти,
Чтоб за это в сфере света, в том небесном царствии
Вечной славой величаво Господа мы славили!
ФОРТУНА
1. О Фортуна,
Лик твой лунный
Вечно изменяется:
Прибывает,
Убывает,
Дня не сохраняется;
То ты злая,
То благая
Прихотливой волею;
И вельможных,
И ничтожных
Ты меняешь долею.
2. Мощным летом
По высотам
Колесо катящая,
Неминучесть,
Нашу участь
Так и сяк вертящая,
Жил я славно,
Но злонравно
Ты меня покинула —
Скрылось благо,
Тело наго,
Вся отрада минула.
3. Случай правит,
Случай травит
Нас с жестокой страстию.
В твоей власти
Наше счастье
И в твоей — несчастие.
Гряньте в струны
Песнь Фортуны,
В лад со мною сетуя, —
Все, что ложно,
Ненадежно,
Слейте с песней этою!
ВЕСЕННЯЯ ПЕСНЯ (1)
О, весна, ты с нами,
Желанная,
Алыми цветами
Венчанная!
Пташки глас пускают
Сколь сладостно!
Нивы оживают,
Рощи расцветают —
Сколь радостно!
Время наступает,
И юноши
По лугам гуляют,
А девушки
К ним толпой выходят
Всё с песнями,
Хороводы водят,
По лужочку бродят
Всё парами!
ВЕСЕННЯЯ ПЕСНЯ (2)
1. Дни светлы, погожи,
О девушки!
Радуйтесь, ликуйте,
О юноши!
О, о! Сердце расцвело!
Плоть и душу пожирает
Жар желания;
От любви теряю ум
И сознание.
2. Щекот соловьиный
Разносится,
Сладкою истомой
В сердце просится.
О, oi (и т. д.)
3. Ты всех дев милее,
Желанная!
Ты — лилей лилея,
Благоуханная!
О, о! (и т. д.)
4. Взлянешь благосклонно —
Я радуюсь;
Взглянешь непреклонно —
Я мучаюсь;
О, о! (и т. д.)
5. Ты играешь мною,
Жестокая!
Нет мне дня покоя,
Светлоокая!
О, о! (и т. д.)
6. Пусть умолкнут трели
Соловьиные!
Чу! В душе запели
Песни дивные.
О, о! (и т. д.)
7. Я имел зимою
Терпение;
Днесь владеет мною
Хотение!
О, о! (и т. д.)
8. Жду тебя с волненьем,
Красавица!
Сердце чрез мгновенье
Расплавится!
О, о!
Сердце расцвело!
Плоть и душу пожирает
Жар желания;
От любви теряю ум
И сознание.
БЕЗЗАБОТНАЯ ПЕСНЯ
1. Бросим все премудрости,
По боку учение!
Наслаждаться в юности —
Наше назначение.
Только старости пристало
К мудрости влечение.
. . . . . . . . . . . . . .
Припев:
Быстро жизнь уносится:
Радости и смеха
В молодости хочется, —
Книги лишь помеха.
2. Вянут годы вешние,
Близятся осенние;
Жизнь все безутешнее,
Радостей все менее;
Тише кровь играет в жилах,
Нет в ней прежней ярости;
Ратью немощей унылых
Встретят годы старости.
Припев.
3. Но имеем право мы
Быть богоподобными —
Гнаться за забавами
Сладкими, любовными!
Нам ли, чьи цветущи годы,
Над книгой сутулиться?
Нас девичьи хороводы
Ждут на каждой улице!
Припев.
4. Пляской их игривою,
Чай, не оскоромишься:
С девой нестроптивою
Живо познакомишься!
Я гляжу, как то и дело
Девы извиваются,
И душа моя от тела
Словно отрывается.
Припев.
ПРАЗДНИЧНАЯ ПЕСНЯ
Радость, радость велия!
День настал веселия:
Песнями и пляскою
Встретим залихватскою
День освобождения
От цепей учения.
Школяры, мы яростно
Славим праздник радостный.
Пук тетрадей — в сторону.
На съеденье ворону —
Творчество Назоново,
Хлама груз ученого!
Пусть, как знают, прочие, —
Мы спешим к Венере
И толпой бесчисленной
К ней стучимся в двери.
ЛЮБОВНАЯ ПЕСНЯ
1а. Пусть моя Венера
Прославится:
По ее веленью
Красавица
Дар желанный,
Долгожданный
Мне дала, влюбленному.
1в. В воинствах Венеры
Я ратую,
И почтен впервые
Наградою
Как я ныне
Рад богини
Взору благосклонному!
2а. Взглядам, лобзаниям,
Нежным касаниям
Дева поддавалася,
Но оставалася
Цель любви последняя,
Та, что всех заветнее,
Сладость!
Если миг оттянется,
Цель не достанется —
Все иные радости
Пламенной младости
В тягость!
2в. Полный желания,
Слышу рыдания:
Слез ручьи жестокие
Льются на щеки ей —
Стыдно деве снять покров,
Скрывший лучший из даров
Счастья!
Слезы я, волнуемый,
Пью поцелуями —
Не зальют соленые
Пламя влюбленное
Страсти!
3а. Соль, со сластью смешана,
Мне хмельнее хмеля!
Дух стремится бешено
К вожделенной цели!
Цель еще пленительней,
Нега властительней
К наслажденью клонит;
Но подобно раненной
Нимфе Дианиной,
Дева боязливая
Томно, стыдливая,
Стонет.
3в. Множу ласки ласками
И напор напором —
Множит вздохи вздохами
И укор укором
То с осуждением,
То со снисхождением
Трепетная дева,
То необорная,
То почти покорная,
То уже склоняяся,
То преисполняяся
Гнева.
4а. Но милостью Венериной
Борюсь я все уверенней —
Дева бьется,
Вьется, гнется,
Милая,
Крепче жмется,
Не дается
Силою, —
И я дрожу
На сладостном пороге
4в. Предчувствую, предведаю
Блаженную победу я;
Стиснул тело
Оробелой
Властно я;
Впился в губы
Лаской грубой,
Страстною; —
И вот вхожу
В Венерины чертоги!
5а. Обретенье опыта
Утишает ропоты,
И уста медовые
Негою новою
Полны;
5в. И глаза смежаются,
Губы улыбаются —
В царство беззаботное
Мчат нас дремотные
Волны.
ПРЕНИЕ ФЛОРЫ И ФИЛЛИДЫ
1. В час, когда забрежился ясный свет Авроры
Над землей, одетою в вешние уборы,
Сон успокоительный вдруг покинул взоры
У Филлиды молодой и у юной Флоры.
2. Захотелось девушкам в ранний час досуга
Сердца боль бессонную рассказать друг другу,
И пошли гулять они по большому лугу,
Где резвиться весело дружескому кругу.
3. Шли походкой ровною славные девицы,
Та — рассыпав волосы, та — скрепив их спицей,
Видом — небожители, поступью — царицы;
Как заря, румянилась молодые лица.
4. Платьем, ликом, знатностью поровну блистая,
Шли они, и в сердце жизнь билась молодая;
Но была меж девушек разница такая:
Любит рыцаря одна, клирика — другая.
6. Ласково повеивал ветерок игривый,
Луг стелился под ноги зеленью красивой,
А средь зелени ручей вил свои извивы,
Волны резвые катя звонко-говорливо.
7. А над самым берегом всей древесной силой
Исполинская сосна шапку возносила;
Ветками раскинувшись, зной она гасила
По небу идущего жаркого светила.
8. Сели обе девушки на траве прибрежной,
Старшая на ближний холм, младшая на смежный,
Сели и задумались, и в груди их нежной
Снова вспыхнула любовь болью неизбежной.
9. Ведь любовь, таимая в глубине сердечной,
Наше сердце вздохами мучит бесконечно,
Щеки красит бледностью, морщит лоб беспечный,
И под девичьим стыдом жар пылает вечный.
10. Старшая вздыхавшую Флору упрекала,
Теми же упреками Флора отвечала;
Так перекорялися девушки немало,
Наконец, тоску свою каждая признала.
11. Тут и потекли у них волны разговора,
И любовь была ему главная опора,
Вдохновением была и предметом спора;
Вот Филлида начала, попрекая Флору:
12. «Рыцарь мой возлюбленный, мой Парид прекрасный,
Где, в каких сражениях длишь ты путь опасный?
О, удел воительский, славимый всечасно,
Ты один достоин ласк Дионеи страстной!»
13. Так Филлида славила своего Парида;
Флору подзадорила эта речь Филлиды,
И она промолвила, смехом скрыв обиду:
«Нищий твой возлюбленный важен только с виду!
14. Вспомни философии мудрые законы,
Те, что Аристотель нам дал во время оно![608]
Право, всех счастливее клирик мой ученый,
От рожденья Господом щедро одаренный».
15. Вспыхнула Филлидина гневная натура,
И она ответила, поглядевши хмуро:
«Хоть тебя я и люблю, ты — прямая дура,
Что от сердца чистого любишь Эпикура.
16. Эпикуром клирика я зову по праву,
Презирая грубые плотские их нравы:
Есть да пить да сладко пать — вот их все забавы, —
Брось позорную любовь, будь рассудком здрава.
17. Кто в постыдной праздности нежася, жиреет, —
В службе Купидоновой доли не имеет.
Ах, подруга милая, всякий разумеет,
Что совсем иной удел рыцарю довлеет.
18. Рыцарь насыщается пищей самой скудной,
Он не знает роскоши в жизни многотрудной,
Страстный, он гнушается спячкой непробудной:
Лишь любовь живит его и питает чудно.
19. Рыцаря и клирика сравнивать легко ли?
Перед Богом и людьми их различны доли:
Моего зовет любовь, твоего — застолье,
Мой дает, а твой берет, — что тут скажешь боле?»
20. Кровь к лицу прихлынула у прелестной Флоры,
Смехом негодующим заблестели взоры,
И она ответила горячо и скоро,
В сердце почерпнув своем едкие укоры:
22. «Почитая клирика праздным и ленивым,
Пьяницей, обжорою толстым и сонливым,
Вторишь ты завистников наговорам лживым;
А по правде следует звать его счастливым.
23. Я горжусь, что он богат: может, не жалея,
Тратить вековой запас меда и елея,
Есть Церерины дары, пить дары Лиэя[609]
С блюд и кубков золотых — так ему милее.
24. Ах, житье у клириков сладко беспримерно!
Ни одно перо его не опишет верно.
И не гаснет их любви жар нелицемерный,
И Амур над их челом бьет крылами мерно.
25. Ведомы и клирику страсти нежной стрелы,
Но его от этого не слабеет тело:
Всяким наслаждением наслаждаясь смело,
Он своей возлюбленной прилежит всецело.
26. Изможден и бледен вид рыцарского чина:
Сердце им теснит тоска, слабость ломит спину.
И чего иного ждать в доле их кручинной?
Не бывает следствия там, где нет причины.
27. Бедность для влюбленного — стыдное страданье:
Что он даст, когда его призовут к даянью?
Между тем у клирика все есть в обладанье,
И его дающие не скудеют длани».
28. А Филлида ей в ответ: «Ты болтаешь вволю —
Вижу, ты изведала ту и эту долю;
Но тебе не уступлю без борьбы я поле,
И на этом кончиться спору не позволю.
29. Право, в праздничной толпе, пестрой и задорной,
Даже облик клирика выглядит позорно —
С выбритой макушкою и в одежде черной,
И с лицом, окутанным мрачностью упорной.
30. Грязного ль бездельника милым назову я?
Нет, ищи для этого женщину слепую!
Мой же рыцарь краше всех, на коне гарцуя,
И сверкает шлем его, и сверкает сбруя.
31. Рыцарь мой разит с коня вражеские строи,
А отдав коня пажу, спутнику героя,
И шагая в жаркий бой пешею стопою,
Именует он меня в самой гуще боя.
32. А рассеяв недругов, словно робких ланей,
Возвратясь с победою с поля бурной брани,
Он взирает на меня средь рукоплесканий,
И поэтому он мне всех мужей желанней».
33. Так Филлида молвила сколь возможно строже,
Только Флора ей в ответ не смолчала тоже:
«Тщетны все слова твои! Что ты ни изложишь,
А верблюда сквозь ушко пропустить не сможешь.
34. Восхваляя рыцарей и хуля духовных,
Ты сама запуталась в бреднях празднословных.
Разве рыцарь в бой идет для венков любовных?
Нет, лишь из-за бедности и убытков кровных.
36. Право, служба рыцаря хуже всякой пытки:
В холоде и голоде все его прибытки,
Вечно средь опасностей жизнь его на нитке,
Чтобы только выслужить скудные прожитки.
37. Клирик мой претит тебе грубой рясой темной,
И гуменцем выбритым, и повадкой скромной;
Но не думай, будто он — человек никчемный:
Нет, его могущество истинно огромно.
38. Сколько перед клириком шей и спин склоненных!
Слава на власах его, властью осененных.
Он приказы шлет полкам рыцарей хваленых —
А повелевающий выше подчиненных.
39. Назвала ты праздною клирика породу —
Да, заботы низкие — не его невзгода.
Но когда взлетает он мыслью к небосводу,
Видит он пути светил и вещей природу.
40. Мой блистает в мантии, твой скрипит в кольчуге;
Твой хорош в сражении, мой же — на досуге;
Числит он правителей древние заслуги,
И слагает он стихи в честь своей подруги.
41. Силу чар Венериных и любви законы
Самым первым высказал клирик мой ученый:
Рыцарь лишь за клириком стал певцом Дионы[610],
И в твоей же лире есть клириковы звоны».
42. Кончив речь защитную, предложила Флора,
Чтоб крылатый Купидон был судьею спора.
Старшая перечила, но смирилась скоро,
И пошли они искать к богу приговора.
43. Купидон заведомо судия исправный,
Рыцаря и клирика ведает он равно,
Мерит мерой праведной, судит достославно;
И к нему направились девы добронравно.
60. По недолгом времени рощу примечали;
На опушке ручейки ласково журчали,
Ветер легковеющий развевал печали,
И тимпаны с цитрами сладостно звучали.
63. Пение над рощею раздавалось птичье,
Всех пернатых голоса там сливались в кличе —
Пели дрозд и горлинка, власть любви велича,
И не молкли соловья жалобы девичьи.
64. Музыка, и пение стаи сладкогласной,
И цветы, пестревшие, как ковер прекрасный,
С их благоуханием, чаровавшим властно,
Говорили: здесь стоит храм Любови страстной.
66. Здесь дары бессмертия каждому знакомы,
Здесь на каждом дереве плод висит весомый,
Всюду льются запахи мирры и амома, —
Видишь дом и чувствуешь, кто хозяин дома.
67. Нимфы здесь кружилися в нежном хороводе,
Красотой подобные звездам в небосводе;
Столько было прелести в юном их народе,
Что сердца у девушек дрогнули при входе.
69. Фавны вместе с нимфами в роще потаенной
Воздавали пляскою славу Купидону;
Вакх учил их пению и тимпанов звону,
И кругами шли они, поклоняясь трону.
72. А на троне восседал отпрыск Кифереи,
Меткий лук со стрелами при себе имея;
Крылья горделивую осеняли шею,
И чело прекрасное было звезд светлее.
73. Скипетр он держал в руке в царственном наклоне,
От волос его текли волны благовоний,
Три прекрасных Грации, съединив ладони,
Подносили свой потир божеству на троне.
74. Подступили девушки, и склонив колени,
Богу благодатному вознесли моленья;
Он же, лишь завидя их, в знак благоволенья,
Сходит сам навстречу им с золотой ступени.
75. Вопросил он, что вело в эту их дорогу?
И понравился ответ молодому богу.
Повелел он путницам подождать немного —
Суд любви решит их спор праведно и строго.
76. Хорошо, коль судит бог девичьи раздоры, —
Ведь ему не надобны долгие разборы.
Все узнав и все поняв хорошо и скоро,
Созывает он судей ради приговора.
77. У Любви уставы есть, у Любви есть судьи:
Суть Вещей и Нрав Людей — так зовут их люди.
Оба с разумением все на свете судят.
Зная все, что под луной было, есть и будет.
78. И собравшися на зов, и принявши меры,
Чтобы справедливости соблюсти примеры,
Молвил суд обычая, знания и веры:
«Клирик выше рыцаря в царствии Венеры!»
79. Так свершился приговор, так закон положен,
И ему из века в век строже быть и строже.
Знайте это, женщины и девицы тоже,
Для которых рыцари клириков дороже.
ВЕЧЕРНЯЯ ПЕСНЯ
1—2. В час, когда закатится
Феб перед Дианою,
И она с лампадою
Явится стеклянною,
Сердце тает,
Расцветает
Дух от силы пения,
И смягчает,
Облегчает
Нежное томление,
И багрец передзакатный
Сон низводит благодатный
На людское бдение.
3. Сон, души целитель!
Нет тебя блаженней!
Ты порывы укрощаешь
Горестных мучений,
Ты смыкаешь очи
Роем сновидений!
Ты самой любви отрадней
И благословенней!
4. Веянья Морфея
В наши души сеют
Сны живые,
Ветерками веют,
Нивами желтеют,
Реками струятся,
И колеса шумных мельниц
В них кружатся,
И под их круженье очи
Сном смежатся.
5. После наслаждений
Венериных
Полон мозг томлений
Немереных,
И темнеет свет в моих глазницах,
И плывут глаза в челнах-ресницах...
Сладко, страстью наслаждаясь,
Сном забыться,
Только слаще, пробуждаясь,
Вновь любиться![611]
7. Где листва вновь зазеленела,
Где поет песню филомела[612],
Отдыхать приятно;
Но милей на траве резвиться
С нежною девицей!
Вешний луг дышит ароматно,
Розы — в изголовье!
А потом, утомясь любовью,
Сладко пить подкрепленье силам
В сновиденье милом,
Что слетит лётом легкокрылым!
8. Как сердце бьется
И как душа мятется
У того, кто любови предается!
Как в просторе водном волны
Носят челны,
Так ни в счастье, ни в несчастье не уверена
Рать Венерина.
ПАСТОРАЛЬ
1. В полной силе было лето;
В зное солнечного света
Вся земля в цветы одета;
Сердце билось без запрета;
Отдыхал я в пору эту
Под большой оливою, —
2. Под оливою, склоненной
Над травою над зеленой,
Летним цветом распестренной,
Нежным ветром освеженной —
Не найти перу Платона[613]
Место столь красивое.
3. А у дерева, под сенью,
Ключ журчал в кипучей пене,
Соловья носилось пенье, —
Был здесь рай, никак не мене,
Ибо мест еще блаженней
Нет под нашей радугой.
4. Так лежал я час короткий,
Наслаждаясь ленью кроткой,
Вдруг я вижу, вижу четко,
Как пастушка, как красотка
Ходит мерною походкой,
Собирая ягоды.
5. Как любовь сердцами движет!
Как Венеры пламя брызжет!
«Подойди, — кричу, — поближе:
Не ограблю, не обижу —
Весь я твой, а ты, я вижу,
Славная красавица!»
6. Но в ответ сказала дева:
«Брось, я знаю, плуты все вы:
Я ведь дочь простого свева[614],
Не хочу отцова гнева,
Так оставь свои напевы —
Мне они не нравятся!»
НАЧАЛО ПАСТОРАЛИ
Вышла за околицу
Милая девица,
Стадо в поле выгнала —
Надо торопиться.
Были в стаде маленьком
Овцы и ослицы,
Козлики и козочки
И телок с телицей.
Школяра увидела
В поле под сосною:
«Что сидишь без дела ты?
Поиграй со мною!»
. . . . . . . . . . . . . .
ЖАЛОБЫ ДЕВУШКИ
1. Ах, пришла моя напасть!
Долго я скрывала страсть
И, любя, таилася.
2. Но всему пришел предел —
Мой живот отяжелел,
И родины близятся.
3. Мать нещадно бьет меня,
И отец, и вся родня, —
Горько мне, обиженной!
4. Дома я одна сижу,
Никуда не выхожу,
Все забавы кончены.
5. Выйду ль я средь бела дня,
Все так смотрят на меня,
Словно видят чудище!
6. Я иду, они молчат,
И на мой живот глядят,
И друг дружке щурятся.
7. Всякий рад меня толкнуть
Или вслед мне пальцем ткнуть —
А что я им сделала?
8. Лишь попреки мне от всех —
За один единый грех
Сжечь готовы заживо.
9. Ах, к чему мои слова?
Обо мне и так молва
Ходит злоязычная.
10. Оттого я и терплю,
Слезы лью, ночей не сплю —
Ах, тоска мне смертная!
11. А еще больней недуг
Оттого, что милый друг —
Он меня покинул вдруг.
12. Как отец его прижал,
Он во Францию бежал,
В те края далекие.
13. Оттого я и грущу,
Что его я не сыщу,
Оттого и плачу я.
ПРОКЛЯТИЕ ВЕНЕРЕ
1a. Прокляну Венеру я,
Если не отстанет
И не перестанет
Прежней мучить верою,
Поначалу нежной,
А потом мучительной,
А потом губительной
Скорбью неизбежной[615].
1в. В игрища Венерины
Я вступал впервые
В дни мои былые
Скромно, неуверенно;
Но теперь я помню:
Нет ее заманчивей,
Нет ее обманчивей,
Нету вероломней.
2а. Венеры в ратном стане я
В дни ранние
Служил со всем старанием,
Как подобает мужу;
Уж воин я заслуженный,
Натруженный,
А все-таки я нужен ей —
Зовет меня к оружью.
2в. Умы людей баюкая,
Лишь мукою
И тягостной докукою
Казнила их Цирцея;
Но от ее прельщения
Умение
Спасло ведь, тем не менее,
Скитальца Одиссея.
3а. Зачем мне безответно
Пылать любовью тщетной?
Уж лучше ненавидеть!
Но нет, да минет любящих
Удел все узы рубящих:
Пусть радости
Их младости
Судьба не смеет тягостью
Обидеть!
3в. Любовь хоть и обманет,
Но пусть она не станет
И ненавистью злобной!
Кто в страсти злобой лечится,
Тот тщетно духом мечется:
Стремление
К целению
Ума — вот путь, спасению
Подобный!
КАБАЦКАЯ ПЕСНЯ
1. Во кабацком сидя чине,
Мы не помним о кручине,
А печемся лишь о зерни,
Чей приют у нас в таверне.
Что за жизнь в кабацкой келье,
Где за грош идет веселье, —
Если спросите об этом,
Удостою вас ответом.
2. Здесь играют, выпивают,
Здесь и песню запевают;
А за кости кто присядет —
То не всяк с судьбою сладит:
Тот найдет себе одежу,
Тот оденется в рогожу.
Не пугает нас кончина,
Есть покуда зернь и вина.
3. Бросим кости на удачу,
Чтобы стать вином богаче:
Выпьем раз за тех, кто узник,
Два — за тех, кто нам союзник,
Три, четыре — за крещеных,
Пять — за девок совращенных,
Шесть — за праведных покойников,
Семь — за всех лесных разбойников,
4. Восемь пьем за братьев блудных,
Девять — за скитальцев трудных,
Десять пьем за тех, кто в море,
Дальше пьем за тех, кто в ссоре,
Дальше пьем за бедных кающихся,
В путь-дорогу отправляющихся,
А за кесаря и папу
Пьем без счета, снявши шляпу.
5. Пьет хозяин, пьет хозяйка,
Пьет и братия и шайка,
Пьет и овый, пьет и оный,
Пьет невежда, пьет ученый.
Пьет монах и рыцарь тоже,
Пьет епископ и вельможа,
Пьет и трезвый и пьянчужка,
Пьет и барин, пьет и служка;
6. Пьет и домосед и странник,
И неведомый изгнанник,
Пьет и старый, пьет и малый,
Пьет и шалый, пьет и вялый,
Пьет и бабка, пьет и дедка,
И мамаша, и соседка,
Пьет богатый, пьет и нищий,
Хлещут сотни, хлещут тыщи,
7. Сто кругов обходят чаши,
И не сохнут глотки наши,
Коли пьем, не зная счету,
Позабывши всю заботу.
Век без хлеба, век без шубы,
Злобным людям мы не любы,
Но отступит злоба черная,
Нашей правдой помраченная!