[450]
Льва человек топтал в картине каменной.
«Вот наша сила!»- говорит прохожий льву.
Но тот в ответ: «А будь у львов художники, —
Здесь человек бы оказался попранным».
Под смех рабочих мышь несла из кузницы
Другую мышь, от голода издохшую,
И так сказала: «Следовало плакать бы,
Что даже мышь вы прокормить не можете».
Ел ворон сыр; лиса хитрить пустилася:
«Будь голос у тебя — ты стал великим бы!»
Закаркал глупый, сыр из клюва выронив;
А та: «Есть голос у тебя, да мозгу нет».
Осел надел на плечи шкуру львиную
И пастухам прохожим говорит: «Я — лев!»
Но чуть узнали люди, кто под шкурою, —
И живо он свою припомнил мельницу.
В большом сраженье меж зверьми и птицами
Ливийский страус, попадая в плен к врагам,
Зверям назвался зверем, птицам — птицею,
И показал тем — ноги, этим — голову.
Лисица, видя гроздья в винограднике,
Под ними долго прыгала, измучилась
И прочь пошла, а про себя промолвила
«Напрасный труд: они еще зеленые!»
Орел, стрелою в грудь смертельно раненный,
Страдал, роняя в муке слезы горькие,
И молвил, видя перья на конце стрелы:
«Увы! Разит перо меня, пернатого».
Трусливый ловчий пастуха расспрашивал:
«Скажи, ты не видал ли следа львиного?»
А тот: «Видал и льва я, он поблизости».
«Нет, нет, — сказал охотник, — льва не надо мне».
Чужими галка перьями украсившись,
Уже кичилась красотой над птицами,
Но общипали птицы (первой — ласточка)
Свое добро, оставив галку голою.
С лисою и ослом делил добычу лев.
«Вот эту треть, — сказал он, — как ловец, беру;
Вторую треть беру себе как царь зверей;
А третьей кто коснется, сам поплатится».
Бык лягушонка раздавил копытами.
«Таков ли был он?» — мать спросила в ярости.
Но дети ей в ответ: «Ты лопнешь, матушка,
И все же с этим зверем не сравняешься».
В стрельбе тягался Аполлон с отцом своим,
Напряг он тетиву и вдаль пустил стрелу.
А Зевс, единый шаг шагнув, догнал ее
И спрашивает: «Где ж тут мне стрелять, мой сын?»
Однажды звездочет, следя за звездами,
В колодец провалился, И сказал ему
Прохожий, услыхав его стенания:
«Паря умом, что ж не смотрел ты под ноги?»
Осел с мешками соли через реку шел,
Упал, а груз растаял и полегче стал.
Пошел вторично, нагруженный губками,
Упал нарочно и, увы, пошел ко дну.
Иоанн Дамаскин(вторая половина VII в. — около 753 г.)
Иоанн Дамаскин — философ, полемист, поэт. Он родился и долгое время жил в Дамаске, находившемся под властью сарацин, занимая пост градоначальника Дамаска и первого министра халифа при его дворе. Когда византийский император Лев III Исавр (717–741 гг.) издал в 726 г. первый указ, запрещавший почитание икон, Иоанн встал на защиту иконопочитателей; он выступал против императора-иконоборца и в устных проповедях, и в письменных посланиях. Это не понравилось Льву, и он решил уничтожить Иоанна: направил халифу подложное письмо, написанное будто бы рукой Иоанна, в котором сообщалось, что градоначальник Дамаска намерен предать свой город византийскому императору. Халиф жестоко наказал Иоанна, приказав отрубить ему правую руку, но потом, узнав правду, снял с него обвинение и просил остаться при дворе. Но Иоанн не согласился и удалился в иерусалимский монастырь Саввы Преосвященного, где жил до самой смерти. Там он написал много церковных песнопений (в том числе 64 канона), в которых ярко сказался его поэтический дар, за который он был прозван «Златострунный». Современники Иоанна и потомки на протяжении многих веков считали его поэтические произведения лучшими образцами церковных песнопений, а Карл Великий приказал ввести октоих Иоанна в богослужение западной церкви.
В монастыре Иоанн написал несколько философско-богословских сочинений, главное из которых — «Источник знания». Для своего времени это была попытка сделать полный свод наук, включая, разумеется, и богословие; в этом обширном сочинении Иоанн, по его собственным словам (гл. 1), не намерен отбрасывать «умений языческих мудрецов», в надежде и у них найти «что-либо пригодное и душеполезное». Действительно, в первой части трактата Иоанн довольно точно воспроизводит свои главные источники — части из трактатов Аристотеля и Порфирия; лишь иногда он вносит в них более или менее значительные изменения и дополнения с целью более удобного перехода к изложению христианских догм. Так, вместо аристотелевского разделения субстанции на первую и вторую он вводит термины «ипостась» и «индивид». Интересны его рассуждения о грамматических и логических категориях — о сказуемом (гл. 16), о термине, посылке и силлогизме (гл. 64). При построении богословских рассуждений Иоанн не случайно придает огромное значение логике; именно логика, по мнению Иоанна, должна составить основу догматики, так же, как она легла в основу философии языческой, и особенно позднеязыческой. Эту мысль развивали позднейшие теоретики христианского богословия, особенно западные.
Обширный труд Иоанна состоит из трех частей: 1) «Философские главы»; 2) «О ересях»; 3) «Точное изложение православной веры». Стиль автора, несмотря на сложные абстрактно-философские темы, необыкновенно прост: образные сравнения, использованные в весьма умеренном количестве, общенародная основа языка — большие литературные достоинства труда Иоанна — способствовали популярности его как в Византии, так и за ее пределами: Иоанн Болгарский уже в X в. перевел первую и вторую части этого сочинения на славянский язык.
Источник знания[451]Отрывки из «Философских глав»
Ничего нет дороже знания, ибо знание есть свет разумной души; напротив, незнание — тьма. Подобно тому, как отсутствие света есть тьма, так и отсутствие знания есть тьма разума. Ибо незнание свойственно существам неразумным, а знание — разумным. Поэтому всякий, кто от природы способен к приобретению знания и к пониманию, но не приобрел его, тот, хотя от природы и разумен, но из-за нерадивости и душевной слабости хуже существ неразумных. Под знанием я разумею истинное знание сущего, ибо любое знание касается сущего.
Ложное знание, будучи как бы знанием не сущего, — скорее незнание, нежели знание. Ибо ложь есть не что иное, как не сущее. А так как мы живем не одной душою, но душа наша сокрыта плотью, словно завесою, и имеет нечто вроде ока — видящий и познающий ум, воспринимающий знание и понимание сущего, то душа имеет знание и понимание не сама по себе, а ей необходим для этого наставник; приступим же к неотложному наставнику-истине[452].
В силу того, что всякий, без цели принимающийся за дело, словно во тьме блуждает, и так как работающий без цели нищенствует во всем, мы прежде всего скажем о поставленной нами в этом сочинении цели, чтобы содержание его легче усваивалось. Итак, цель наша заключается в том, чтобы, начав с философии, кратко предначертать в настоящей книге по возможности всякого рода знания. Поэтому назовем ее «Источник знания». Следовательно, я ничего не скажу своего: я только изложу все вместе собранным то, что порознь говорили божественные и мудрые мужи. Итак, прежде всего лучше доподлинно узнать, что есть философия.
Философия есть знание сущего как такового, т. е. знание природы сущего. Иными словами, философия есть знание божественных и человеческих вещей, т. е. и видимых и невидимых. В то же время философия есть забота о смерти, как произвольной, так и естественной. Ибо жизнь бывает двух видов: естественная, которой мы живем, и произвольная, через которую мы страстно привязываемся к настоящей жизни. Двух видов бывает и смерть: естественная, когда душа отделяется от тела, и произвольная, когда мы, пренебрегая настоящей жизнью, стремимся к будущей. С другой стороны, философия есть уподоблению богу. Уподобляемся же мы богу через мудрость, т. е. через истинное знание добра, а также через справедливость, которая есть равное воздаяние и нелицеприятное суждение; и, наконец, через святость, которая выше справедливости, т. е. через добро как благодеяние обидчикам.
Философия есть искусство искусств и наука наук, ибо философия есть начало всякого искусства. Ведь при ее посредстве изобретено всякое искусство и всякая наука; искусство, по мнению некоторых, кое в чем погрешает; наука же не погрешает ни в чем, и одна философия безгрешна. По мнению других, искусство есть то, что осуществляется посредством рук; наука же — всякое умственное искусство: грамматика, риторика и тому подобное. Кроме того, философия есть любовь к мудрости; истинная же мудрость есть бог; поэтому любовь к богу есть истинная философия[453].
Философия разделяется на теоретическую и практическую; теоретическая — на богословие, физиологию и математику; практическая — на этику, экономику, политику.
Теоретическая философия украшает знание. При этом богословию свойственно рассматривать бестелесное и невещественное: прежде всего — бога, поистине невещественного, затем ангелов и души. Физиология есть знание вещественного и непосредственно нам доступного, т. е. животных, растений, камней и тому подобного. Математика есть знание того, что само по себе бестелесно, но что тем не менее можно наблюдать в телах: я имею в виду числа и гармонию звуков, а кроме того, — фигуры и движение светил; при этом рассмотрение чисел составляет науку арифметику, рассмотрение звуков — музыку, фигур — геометрию, светил — астрономию. Все это занимает среднее место между вещами телесными и бестелесными. Действительно, число само по себе бестелесно, но рассматривается по отношению к веществу, например: к хлебу, вину или чему-либо подобному.
Практическая философия касается добродетелей, так как упорядочивает нравы и учит, какой вести образ жизни; при этом, если она предлагает законы одному человеку, то называется этикой; если целому хозяйству — экономикой; если городам и странам — политикой.
Некоторые пытались устранить философию, говоря, что нет ни ее, ни какого-либо знания, или понимания. Таких мы спросим: почему вы говорите, что нет философии, знания, понимания? Потому, что вы это знаете и понимаете, или потому, что не знаете и не понимаете? Если потому, что понимаете — то вот вам знание и понимание; а если потому, что не знаете, — никто вам не поверит, ибо вы рассуждаете о предмете, не познав его…
Так как мы задались целью рассуждать о всяком звуке в чисто философском смысле, то нам необходимо прежде узнать, с каким звуком философия имеет дело. Начиная свою речь с рассмотрения звука, мы говорим: звук бывает или значащий, или незначащий: незначащий — тот, который ничего не обозначает; значащий — тот, который что-нибудь обозначает. Далее, незначащий звук, в свою очередь, бывает или нечленораздельный или членораздельный. Нечленораздельный — тот, который не может быть написан; а членораздельный — тот, который может быть написан; итак, звук бывает нечленораздельный и незначащий, например, тот, который производится камнем или деревом; ведь его ни записать нельзя, и ничего он не обозначает. Бывает незначащий и членораздельный, например, скиндапс[454]. Ведь записать его можно, но он ничего не обозначает; скиндапса не было и нет. Философия не занимается незначащими звуками, будь он нечленораздельный или членораздельный.
Значащий звук также бывает или членораздельным или нечленораздельным. Нечленораздельный звук бывает значащим, как например, лай собаки: он обозначает собаку, потому что есть голос собаки. Обозначает он и чье-то присутствие, но он нечленоразделен, а потому и не пишется. Этим звуком философия также не занимается. Членораздельный значащий звук бывает или общим, или частным: общий — например, человек; частный — Петр, Павел. Но и частным звуком философия не занимается, а занимается значащим, членораздельным, общим, всеобъемлющим, — в том смысле, что относится ко многим предметам.
Этот звук, в свою очередь, бывает или существенным, или прилагаемым к сущности. Существенный тот, который раскрывает субстанцию, т. е. природу вещей. Прилагаемый к сущности тот, который выражает случайный признак[455]; например, человек — разумное смертное животное. Все это существенно, ибо если что-нибудь из этого отнимешь у человека, он не будет человеком. И если скажешь что он не животное, то он уже и не человек; и если скажешь что он не разумен, то он — не человек; точно так же, если скажешь, что он не смертен, он — не человек; ибо всякий человек — животное разумное и смертное.
Вот потому-то эти звуки и называются существенными, что они и выражают природу человека, и человек без них не может существовать. Точно так же и в каждой вещи существенным называется то, что составляет ее природу; прилагаемое же к сущности есть тот случайный признак, который может быть в подлежащем, например, в человеке, в лошади или в чем-либо ином, а может и не быть; например, белое. Ведь будь кто-либо белым, или черным, тем не менее, он останется человеком.
В отношении омонимов следует искать ответ на три вопроса: омонимы ли это? Сколько предметов ими обозначается? И о каком из них идет речь? Но прежде следует сказать, что такое омоним. Омоним бывает тогда, когда два или более предметов имеют одно название, и каждый из них означает нечто иное, имеет иную природу, т. е. принимает отличное от другого определение; так в данном случае обстоит дело в отношении рода, ибо род относится к числу омонимов. Во-первых, род означает происхождение из определенного отечества и от определенного родителя; и в том и в другом случае в двух смыслах: либо близко, либо далеко. Происходящий из близкого отечества, например, из Иерусалима, называется иерусалимнянином, а из далекого, например, из Палестины, палестинянином. Точно так же происходящий от близкого родителя — когда, например, Ахилл, бывший сыном Пелея, называется Пелидом. А происходящий от отдаленного предка, — когда, например, тот же Ахилл по деду Эаку называется Эакидом, ибо Эак был отцом Пелея.
Далее, родом называется отношение родоначальника ко многим происшедшим от него людям: например, все ведущие свое происхождение от Израиля называются израильтянами. Но указанными значениями слова «род» философы не занимаются.
Далее, родом называется то, чему соподчинен вид. Например, животному соподчинен человек, лошадь и другие виды. Следовательно, животное есть род. Этим-то родом и занимаются философы. Определяя его, говорим: род есть то, что включает в себя много предметов, различающихся по виду, и можно спросить: что есть предмет? Например, животное — род — содержит вопрос: что есть предмет? — и включает в себя человека, лошадь, быка и много иных существ, различающихся между собою по виду. В самом деле, у человека — свой вид, у лошади — свой, у быка — свой. О роде можно спросить: что есть предмет? В самом деле, на вопрос, что есть человек, отвечаем: животное. Точно так же и в отношении лошади: на вопрос — что есть лошадь? Говорим: животное. Таким образом, род есть то, чему соподчинен вид (и снова: род есть то, что разделяется на виды). Т. е. род разделяется на виды, является более общим, нежели вид, обнимает виды и есть высшее в сравнении с ним понятие.
Всякое сказуемое или шире подлежащего, или равно ему; уже подлежащего оно никогда не бывает. Шире оно бывает тогда, когда более общее высказывается о менее общем; более общими являются высшие понятия, менее общими — низшие. Самое общее изо всех понятий есть сущее, поэтому оно и высказывается обо всем. В самом деле, и субстанция называется сущим, и акциденция называется сущим. Но мы не можем сказать, что сущее есть субстанция; ибо не только субстанция есть сущее, но и акциденция. Равным образом и роды высказываются о видах, так как роды более общи; виды же не высказываются об их родах; виды менее общи, нежели роды, поэтому субстанция высказывается о животном, а животное о человеке. Ведь животное есть субстанция, и человек есть животное. Но эти суждения не допускают обращения: ведь всякий человек есть животное, но не всякое животное — человек. И лошадь, и собака — животные; но не всякая субстанция есть животное. В самом деле, камень или дерево — субстанция, но они — не животные. Подобным же образом и вид служит сказуемым к обнимаемым им индивидам, т. е. ипостасям, так как вид является более общим. Но индивид, или ипостась, не говорит о виде, ибо ипостась имеет меньшую общность, нежели вид. Итак, Петр есть человек и Павел есть человек; но не всякий человек — Петр или Павел: ведь есть и другие ипостаси, объединенные видом, к которому относится человек.
Различия также служат сказуемым к видам, которым они принадлежат, и к индивидам этих видов, ибо различия более общи, нежели виды. Так и «разумное» имеет большую общность, нежели вид «человек»: ведь всякий человек разумен, но не всякое разумное существо — человек; ангел разумен, но не человек. Таким бывает сказуемое, когда оно шире подлежащего.
Сказуемое равно подлежащему, когда оно допускает обращение. Так, свойства служат сказуемым к видам, которым они принадлежат, и виды служат сказуемым своим свойствам. Ведь всякий человек обладает способностью смеяться, и всякий, обладающий способностью смеяться, есть человек. Ибо хотя и говорят про обезьяну, что она смеется, однако она смеется не сердцем, а лишь своим наружным видом, ибо она — животное подражательное. Таким образом, когда род служит сказуемым к виду, различие к виду, вид — к индивиду, то сказуемое шире подлежащего. Когда же сказуемое есть свойства, то оно равно подлежащему. Такое сказуемое называется чисто обращаемым и допускающим взаимное с подлежащим предикатирование.
Сказуемое бывает синонимическим тогда, когда подлежащее принимает и название, и определение самого имени. Например, животное есть сказуемое по отношению к человеку, и человек принимает как название, так и определение животного. В самом деле, животное есть субстанция одушевленная, чувствующая, и человек принимает это определение; ибо человек есть субстанция одушевленная и чувствующая.
Сказуемое бывает омонимическим тогда, когда подлежащее принимает название, а определения — никогда, как, например, изображение человека принимает название человека, а определения человека не принимает. В самом деле, определение человека таково: животное, разумное, смертное, способное к разумению и познанию. Напротив, изображение и не животное (ибо оно не одушевлено), и не разумно, и к разумению и к познанию не способно.
Следует знать, что все, что служит сказуемым к чему-либо как к подлежащему, т. е. синонимически, будет сказуемым и к тому предмету, который служит подлежащим в отношении первого; например, животное есть сказуемое в отношении подлежащего — человека, т. е. сказуемое синонимическое; и человек есть сказуемое в отношении Петра, а Петр — подлежащее в отношении человека. Следовательно, животное есть сказуемое и по отношению к Петру, ибо и Петр есть животное.
Подлежащее употребляется в двух смыслах: в смысле основы существования и в смысле предмета высказывания. В смысле основы существования субстанция как бы служит основой для акциденций: в ней они имеют свое бытие и вне ее не существуют. Подлежащее менее общо в отношении сказуемого, ибо менее общее подлежит быть высказанным в более общем, то есть когда более общее служит сказуемым к менее общему; например, животное есть сказуемое в отношении человека. Об общем говорят, что оно соотносится с подлежащим, а о более частном, — что оно есть подлежащее в отношении сказуемого. Об акциденции говорят, что она находится в подлежащем, в субстанции; а о субстанции, что она есть подлежащее, составляя основу существования.
Следует знать, что логика ставит своей целью рассуждать о доказательстве. Доказательство есть силлогизм. Силлогизм состоит из двух правильных посылок и заключения. Например, желая доказать, что душа бессмертна, я говорю: «Все, что в вечном движении, есть бессмертно». Это — первая посылка. Далее я высказываю вторую посылку: «Душа находится в вечном движении». Затем — заключение: «Следовательно, душа бессмертна».
Каждое слово посылки называется термином. А термином называется то, на что разделяется посылка; например, посылка гласит: «Все, что в вечном движении, — бессмертно». «Все» называется термином, так как оно — часть посылки; подобным же образом называется термином и «что находится в вечном движении»; называется термином и слово «бессмертно», и слово «есть» также называется термином.
Следует сказать, что все посылки должны быть правильными, а заключение соответствовать посылкам. В самом деле, если одна из посылок или заключение окажутся ложными, то будет паралогизм, а не силлогизм. Кроме того, следует знать, что простой звук, имя, глагол, речение, термин — все эти пять слов ничем не отличаются друг от друга по предмету, но различаются только по своим отношениям. Например, человек как простое обозначение именуется простым звуком, как подлежащее — именем, как занимающее место сказуемого — глаголом, как часть утверждения и отрицания — речением; как часть посылки и силлогизма называется термином.
Следует знать, что в посылке, будь она утвердительной или отрицательной, подлежащее называется именем, а сказуемое глаголом. Например, утверждение: «человек прогуливается»; здесь «человек» — подлежащее и называется именем; «прогуливается» играет роль сказуемого и называется глаголом. «Сократ прекрасен». «Сократ» — подлежащее и называется именем; «прекрасен» играет роль сказуемого и называется глаголом, как часть утверждения. Хотя у грамматиков «прекрасен» называется именем, но вообще говоря, то, что сопровождается словом «есть», является глаголом.
Следует знать, что следующие пять названий: суждение, посылка, вопрос, возражение, заключение нисколько между собою не различаются. В самом деле, когда я просто высказываю, что «душа бессмертна», то это называется суждением. Когда же выражение «душа бессмертна» берется как часть силлогизма, тогда оно является посылкой.
Когда кто-либо возражает против данной посылки, говоря: «Из чего следует, что душа бессмертна?», то это называется возражением. Когда же мы снова обращаемся к исследованию и спрашиваем: «действительно ли душа бессмертна?», то это называется вопросом. Наконец, когда из посылок делается вывод, то он называется заключением. Например, «душа находится в вечном движении; то, что в вечном движении — бессмертно». Из этих посылок делается вывод: «следовательно, душа бессмертна»; это и есть заключение.
Ямбический канон на Рождество Христово[456]
Так благозвучие слов величает и сладостно славит
Божьего сына, что нас ради придя во плоти,
Древнюю скорбь прекратил совокупно стенающей плоти;
Боже, помилуй и нас, славящих имя твое.
Ты свой народ избавил древле, господи,
Рукою чудотворною смиряя хлябь:
Но так и ныне к раю путь спасительный
Ты открываешь, девой в мир рождаемый,
Хоть человек всецело, но всецело бог.
Тебя приемлет чрево благодатное,
Неопалимой купины подобие[457],
И древнее проклятие снимается
С печальной Евы, ибо ныне с образом
И плотью человека сочетался бог.
Звезда о солнце возвещает явственно
И путь волхвам указывает в тот вертеп
Где ты, повитый пеленой, покоишься;
И славят с ликованием тогда волхвы
В лице твоем и смертного, и господа.
Благослови служителей твоих напев
И древнего низвергни искусителя,
О человеколюбие, прегрешения
Понесший наши; даруй же певцам твоим
Несложного устои правоверия.
Пречистой девы чадо всеблаженное
Сподобился, о диво! хор пастушеский
Узреть, и несказанно изумлен был слух,
Напевы невещественных небесных сил,
Что рождество Христово славословили.
Ты — горних царь, но в милости неслыханной
Спасенья ради нашего приходишь к нам;
От века был бесплотен ты, но час пробил —
И плотью загустело слово божие,
Дабы Адама вызволить из немощи.
Провидя человека возрождение,
Вещал великий Аввакум в прообразах[458]
И темных притчах тайну несказанную:
Что некогда с таинственной горы сойдет
Родившийся народам во спасение.
Из пасхального канона (Песнь 8)
Радуйся, о радуйся, райский град!
Слава господня осияла тебя!
Пляски веди, горний Сион!
Ты же, о чистая,
Ликуй, богородице,
Ибо сын твой из гроба восстал!
О дивный! о милый! о сладкий глас!
Нам ты неложно обещал, Христе,
Во веки веков с нами пребыть!
Якорь надежды нам
В том необманчивый,
И о нем веселимся мы!
О пасха! о праздник! о день Христов!
О мудрость! о сила! о боже наш,
Даруй и нам долю свою
Мирно наследовать
В день, что во царствие
Внидешь твое во веки веков!
Идиомелон на последование отпевания, приписываемый Иоанну Дамаскину[459](отрывки)
Сладость какая в жизни сей
с плачем и рыданием не смешана?
Слава какая стоит на земле нерушима и незыблема?
Всё теней бессильнее, всё снов ненадежнее,
Миг единый, и смерть разгонит сны!
Но во свете лика твоего, Христе.
И в усладе твоего благообразия
Упокой, благий, раба твоего!
…
О, какие страхи душе предстоят,
что от тела своего отрывается!
О, в какой печали возрыдает она,
И не сыщет для себя утешителя!
К ангелам ли светлым подымет взор,
понапрасну будут моления!
К людям ли добрым руки прострет,
никто не подаст ей помощи!
Потому, достолюбезные братья мои,
о краткости века помысливши,
помолитесь усердно в душе своей
о душе новопреставленного!
Все дела человеческие — морок и сон,
все расточается с кончиною.
Ни богатства, ни славы не возьмем мы в путь,
ведь смерть, пришед, отымет все.
Но Христу бессмертному помолимся:
Упокой новопреставленного
во блаженных твоих селениях!
Где мира сего мечтание?
Где есть бренных вещей упоение?
Где злато, где сребро, где роскоши?
Где сонмы рабов послушливых?
Все — прах, и пыль, и тени мелькание!
Но царю бессмертному помолимся:
Господи, нетленных благ твоих
Удостой новопреставленного,
Упокой его в весельи нескончаемом!