(XI–XII вв.)
Сборник «О мудрецах, прославившихся своей ученостью» приписывается рукописной традицией XIII–XIV вв. знаменитому филологу Исихию Милетскому (VI в.), однако, как показала филологическая критика XIX в., принадлежать ему не может и составлен, вероятно, в XI–XII вв. Сборник содержит 78 заметок, или статей, преимущественно об античных философах (около 50), а также о некоторых поэтах и риторах. Статьи расположены по не строго соблюдаемому алфавитному порядку (внутри букв алфавитная последовательность постоянно нарушается) и неодинаковы по объему: от одной фразы типа «Трагика Софокла звали пчелой за его сладость» — до пространного изложения философской доктрины («Аристотель»). Как правило, статьи изобилуют характерными подробностями, объясняют прозвища, например: «Александриец Дидим был прозван «медночревным» (Халкентер) за свое усердие к книгам. Говорят, что он написал более 3500 книг» или «Сиракузец Филимон умер от чрезмерного смеха». Источниками Псевдо–Исихия служат чаще всего Диоген Лаэртский и словарь «Свида».
О МУДРЕЦАХ, ПРОСЛАВИВШИХСЯ СВОЕЙ УЧЕНОСТЬЮ
Тельмессец[260] Дафид бранил всех, не щадил даже самих богов, поэтому враждебен он был и Атталу, царю пергамскому. Однажды, войдя к пифии, Дафид стал насмешничать в прорицалище и, издеваясь, спросил, найдет ли он коня. Ответ гласил, что найдет в скором времени. Тут он начал орать, что никакого коня у него не было и он не терял его. На обратном пути он был схвачен и сброшен с кручи по повелению Аттала. Место, где это произошло, называлось «конь». Умирая, он понял, что не ложно было прорицание.
Дракон, законодатель, задохнулся в театре на острове Эгине, когда эгинцы прославляли его за законодательство и забросали множеством шапок и хитонов.
Гермоген, ритор, после смерти был разрезан, и оказалось, что его сердце покрыто волосами и размер его намного больше того, что свойственно человеческой природе.
Кратет и Полемон были настолько привязаны друг к другу, что не только жили, имея общие вещи, но и до последнего издыхания вели себя во всем одинаково, и после смерти положены были в одну могилу. Поэтому Аркесилай, перешедший к ним от Феофраста, говорил, что это боги какие–то или пришельцы из золотого века. Они не выдавали себя за любимцев народа, а жили подобно древнему флейтисту Дионисодору, о котором рассказывают, будто он гордился тем, что его напевов не слышно ни на триерах, ни при колодцах, не то, что напевы Исмения[264].
Клеанф, ученик Кратета, был столь трудолюбив, что получил прозвище второго Геракла. Не имея денег прокормить себя, он ночью за плату вычерпывал воду, а днем занимался науками, за что и получил прозвище Фреантла (колодезного). Положив однажды перед своими знакомыми деньги, скопленные трудом, он сказал: «Клеанф, если бы захотел, мог бы прокормить еще одного Клеанфа, а те, у кого есть средства для жизни, занимают у других, хотя без всяких забот могут предаваться философии. Кто–то сказал, что Аркесилай занимается не тем, чем надо. Клеанф возразил: «Перестань браниться, если он на словах и отказывается от обязанностей, но на самом деле выполняет их». Аркесилай на это: «Я не окружаю себя льстецами». Клеанф ему в ответ: «Да, я льщу тебе, утверждая, что ты говоришь одно, а делаешь другое». Его спросили, какой совет он даст своему сыну, и Клеанф ответил словами Электры: «О, тише, тише»[266]. Поэта Сосифея, оскорбившего его, а затем раскаявшегося, он принял, сказав, что нелепо огорчаться случайным оскорблением, тогда как мы спокойно сносим те глупости, которые поэты болтают о Дионисе и Геракле.
Нестор из Ликии, сочинитель поэм, написал «Илиаду» без обозначения песен, т. е. в первой песне нет обозначения а, и далее буквы отсутствуют по всей поэме. Таким же образом и Трифиодор создал «Одиссею».
Рассказывают, что Гомер ослеп будто бы за то, что не дал победить себя страсти, которая приходит через глаза.
Пиндар, лирический поэт, просивший, чтобы ему было дано все самое прекрасное в жизни, умер в театре, повалившись на колени своего любимца Феоксена.
Стесихор, лирический поэт, написал порицание Елене и ослеп. Затем написал похвалу Елене и опять стал зрячим. Его прозвали Стесихором за то, что он первый учредил хоры певцов, поющих под звуки кифары. До этого его звали Тисием.
Сиракузянин Софрон, сын Агафокла, писал прозой на дорийском диалекте мужские и женские мимы. Рассказывают, что философ Платон всегда носил их с собой, так что иногда и спать ложился с ними.
Никифор Вриенний(1062 — около 1140 гг.)
Никифор Вриенний родился в 1062 г. в городе Адрианополе, в семье, принадлежавшей к знатному, но не древнему аристократическому роду Македонии. Среди представителей рода Вриенниев было немало лиц, выдающихся по уму, энергии и полководческим способностям. Дед и отец Никифора пытались занять константинопольский престол вооруженным путем, но за это были ослеплены. Все же впоследствии Алексей Комнин (1081–1118 гг.) приблизил отца Никифора к своему двору, сделав его одним из виднейших сановников. Еще больших почестей тот же император удостоил его сына: он провозгласил Никифора кесарем и паниперсевастом (верховным сановником) и выдал за него свою дочь Анну.
Никифор Вриенний проявил себя умным, энергичным политическим деятелем, обладавшим блестящим красноречием и незаурядными способностями полководца. В 1097 г. он организовал стрелковую защиту стен Константинополя от подступавших к ним кельтских войск под предводительством Готфрида IV Бульонского (см. об этом свидетельство Анны Комниной, «Алексиада», X, 9). В 1108 г. Никифор Вриенний способствовал заключению Девольского договора Алексея Комнина с Боэмундом Тарентским, в силу которого западный рыцарь стал вассалом византийского императора («Алексиада», XIII, 11). В 1116 г. благодаря участию Никифора в сражении с турецким султаном Килич–Арсланом близ малоазийского города Икония Византия одержала над ним победу («Алексиада», XV, 56); в том же году Никифор способствовал обращению к православной вере манихеев, живших в фракийском городе Филиппополе («Алексиада», XIV, 8).
Деятельность Никифора продолжалась и при преемнике Алексея, его сыне Иоанне: в 1136 г. он сопровождал императора во время похода в Сирию и Киликию, занятые варварскими народами (там же, введение, 3), но, возможно, еще до окончания этого похода, т. е. не в 1137 г., а в 1136 г. возвратился в Константинополь больным и в том же году скончался.
По словам его супруги, Никифор «и в тяжких трудах не пренебрегал литературными занятиями и написал различные сочинения, достойные памяти»[271]. От философских, риторических сочинений Никифора ничего не осталось, но об его опыте историка можно судить по четырем книгам неоконченного и, по свидетельству Анны (там же), написанного начерно исторического труда. Первой книге этого труда предшествует сравнительно небольшое вступление, которое и по стилю, и по содержанию разделяется на две части. В первой, довольно пространной, излагается содержание четырех книг произведения Никифора: история царствования Михаила Дуки (1071–1078 гг.), затем Никифора Вотаниата (1078–1081 гг.) и приход к власти Алексея Комнина.
Во второй части, гораздо более краткой, говорится о том, почему автор предпринял этот труд и как он понимает стоящие перед ним задачи.
Первую, историческую, или, можно сказать, политическую часть вступления, по всей вероятности, написал не Никифор Вриенний, а другой, неизвестный нам автор. Эта часть отличается от всех последующих четырех книг труда по стилю и даже иногда по изложению тех исторических событий, которые показаны в основной части повествования. Кроме того, тот факт, что пересказ событий во введении заключает в себе содержание только четырех книг труда Никифора Вриенния, становится вполне понятным, если принять версию о разных авторах, написавших историческую часть вступления и всю остальную часть повествования. В самом деле, если бы такое введение писал сам автор, то, вероятно, он изложил бы события до того момента, каким собирался кончить свой труд, а именно, как увидим из дальнейшего, последними днями правления Алексея Комнина. Самый же конец вступления, где излагается краткая история возникновения этого труда и цели, преследуемые автором, можно с уверенностью считать принадлежащим перу Никифора Вриенния. Почему вступление Никифора Вриенния потребовалось кому–то дополнить — сказать трудно, но помнить об этом необходимо по следующей причине: в той части вступления, которую принято считать написанной другим автором, есть такие строки: «Итак, ясно, что этот славнейший между царями, Алексей, овладевший царским скипетром, не только не заслуживает обвинения, но, по мнению людей здравомыслящих, достоин похвал и должен считаться добрым примером и образцом для потомков».
Из этих слов некоторые исследователи делали вывод, будто Никифор Вриенний стремился показать, что путь Алексея Комнина к власти был вполне справедлив и законен. Из сказанного выше относительно двух авторов той и другой части вступления следует, что такой вывод вряд ли справедлив, тем более что в той части вступления, которая, несомненно, принадлежит Никифору, автор признается в довольно скромных своих намерениях: «Ведь не историю писать, не похвалы сплетать ему (Алексею. — Т. П.) я намерен: для этого вряд ли достаточно было бы силы Фукидида и красноречия Демосфена. Я же взялся за это описание из желания лишь положить начало для тех, кто захочет описать его деяния. Поэтому пусть сочинение мое будет только основой для исторического повествования» (конец вступительной части).
Труд Никифора Вриенния долгое время оставался неизвестным: до XVII в. его считали утерянным, но в начале XVII. в. французскому ученому Петру Поссину, занявшемуся поисками древнейшей рукописи «Алексиады» Анны Комниной, посчастливилось найти в одной из тулузских библиотек рукопись, заключавшую два произведения: «Алексиаду» и исторический труд Вриенния. Текст Вриенния предшествовал тексту «Алексиады», но первая страница была оторвана, и Петр Поссин принял сначала текст Вриенния за неизвестное ему ранее предисловие к сочинению Анны Комниной. Но прочитав текст, он понял, что это — неизвестный прежде труд Никифора, собственноручно переписанный супругой автора.
Из–за отсутствия первой страницы мы не знаем начала этого произведения и заглавия его; на основании уже приведенного нами авторского замечания во вступительной части, где Никифор просит считать его труд «только основой для исторического повествования», целесообразнее всего озаглавить это сочинение «Историческими записками».
Художественные достоинства сочинения Никифора Вриенния определяются ясным стилем, напоминающим стиль «Анабасиса» Ксенофонта, живым изложением, благодаря которому в рассказе почти всегда чувствуется и внутреннее движение событий (особенно в описании битв, жизни солдат в лагере), и противоположность характеров (Исаак и Алексей, алан Арабат и Хаскар); оживляет повествование и прямая речь, встречающаяся довольно часто и построенная нередко по образцу разговорного диалога.
Отрывок из второй книги «Исторических записок», перевод которого предлагается ниже, касается того периода византийской истории, когда в правление Михаила Дуки, точнее — в 1073 г., на Византийскую империю уже не в первый раз двинулись турки–сельджуки. Михаил назначает начальником своих войск Исаака Комнина, брата Алексея. Алексей был в то время очень молод (по свидетельству Никифора Вриенния, у него еще не начинала пробиваться борода — II, 3), но все же он помогал брату: строил войска, располагал засаду. Оба брата разбили свой лагерь в главном городе Каппадокии. Узнав от лазутчиков, что на них двинулись турецкие полчища, Исаак выступил с войском навстречу врагам, Алексею же приказал не покидать лагеря и охранять его. Алексей рвался в бой и был недоволен решением брата, но все же не стал ему противоречить.
ИСТОРИЧЕСКИЕ ЗАПИСКИ. КНИГА II[272]
5. Повинуясь брату, Алексей остался в лагере, Исаак же повел войска против турок. Он встретил их у границ Каппадокии. Произошла битва; ромеи бежали, но Исаак храбро сражался, даже окруженный врагами, а когда раненный под ним конь упал вместе с седоком, то турки взяли его в плен.
Войско ромеев рассеялось, а турки двинулись к лагерю. При их наступлении Алексей, вместе с немногими своими воинами, пытался помочь находившимся в лагере; и он действительно помог и спас почти всех. Но приняв опасность ради всех на себя, он сам едва не попал в плен: устремившись в самую гущу врагов и пронзив копьем первого, кто приблизился к нему, Алексей убил его наповал; после этого враги окружили Алексея и со всех сторон метали в него стрелы, но сам он, хранимый десницей всевышнего, был невредим, в коня же его попало множество стрел, и вместе с седоком он упал наземь. Воины Алексея, любя этого достойного любви человека, соскочили с коней и, храбро сражаясь вместе с Алексеем, вырвали его из этой опасности. Из пятнадцати человек только пять возвратились вместе с ним в лагерь; остальные были убиты либо взяты в плен. Спасшись от гибели, Алексей не предался в лагере отдыху, а бегал кругом вала и подкреплял дух воинов, дабы они не сделали чего–либо недостойного ромейской доблести.
Так, пока стоял день, находившиеся в лагере были тверды и, дивясь на храброго юношу, восхваляли его, простирая к нему с мольбой руки, называли своим спасителем и благодетелем.
— Да здравствует юноша, — восклицали они, — наш защитник, кормчий, избавитель, спасший ромейское войско! Да здравствует он, как бы бесплотный, хотя и облеченный во плоть! Да насладимся мы твоими подвигами, и ты, наше общее благо, живи многие лета!
Воодушевляя такими словами отважного юного вождя, они оставались в лагере; Алексей же выбегал за вал и многих из подступавших врагов убивал, других обращал в бегство. Настала ночь; Алексей, видя всеобщие приготовления, вполне естественно, радовался, думая, что они готовятся к бою, и отдавал распоряжения своим слугам.
6. Все при этом хранили молчание, а один какой–то доблестный человек, превосходивший других силой и жизненным опытом, по имени Феодот, сказал, что происходящее предвещает недоброе: «Едва наступит ночь, тотчас начнется бегство».
От слов Феодота юноша преисполнился печали: ведь он полагал, что все так же доблестны, как он. Все же Алексей удалился в свою палатку на ужин, так как весь день он ничего не ел. И пока он, даже не сняв доспехов, ужинал, воины незаметно вышли из лагеря и побежали. Когда Алексею объявили, что все войско сбежало и он остался один с немногими людьми, то, потребовав коня, Алексей поспешил помочь и удержать беглецов. С трудом отыскав мула, он вскочил на него и устремился к выходу, желая занять его и удержать оставшихся в стане. Но почти все успели уже убежать. Тогда и сам Алексей вышел из лагеря, а турки уже заметили бегство ромеев и изо всех сил, с неимоверной быстротой, бросились преследовать бегущих. И быть бы Алексею в плену, если бы не Феодот, о котором было упомянуто ранее: услыхав конский топот и поняв, что на них несется множество турок, он уговорил Алексея удалиться немного в сторону от дороги. Свернув с этой дороги, они оказались в каком–то заросшем кустарником местечке и оставались там до тех пор, пока мимо них не прошло все войско турок. Затем Алексей и Феодот покинули это место и направились к Дидимовой горе. Но встретившись с турками и побежав прочь от них, они разлучились, а поскольку была ночь, то не смогли встретиться. И тогда тот и другой пошли наобум.
Оставшись один, славный Алексей подошел к подножью Дидимовой горы, и так как мул его уже устал и не мог больше двигаться, он спрыгнул с него и стал взбираться на гору пешком, к тому же еще и в латах: ведь снять их ему не позволял юношеский пыл. Вместе с тем, по словам его, препятствовал тому один случай, запавший ему в память. Ведь он сам рассказывал, что слышал, как отец его смеялся над кем–то, сбросившим доспехи; вот потому–то Алексей и шел в латах. Удивительно и то, что, несмотря на сильное кровотечение из носа, которое открылось у него, едва он пустился в путь, и которое длилась всю ночь, Алексей ни доспехов не снял, ни пути не прервал до тех пор, пока не достиг небольшого городка в Габадонии[273].
7. Когда Алексей пришел в этот городок, сбежались все местные жители и, увидав, что его плащ испещрен пятнами от смертельных ран, стали, конечно, стенать и лить слезы. Когда же слух о его прибытии достиг облеченных властью лиц, они пришли к Алексею, с великим почетом повели его к себе домой и оказали ему радушный прием. Они принесли ему одежды, подобающие такому мужу, и старательно заботились о юноше; согласно принятому у них обычаю, принесли даже зеркало, чтобы он взглянул на себя[274]. Увидав зеркало, Алексей усмехнулся, а принесший недоумевал, — почему. Алексей же сказал, что негоже мужчинам, да еще воинам, смотреться в зеркало.
— Этим пристало заниматься только женщинам, у которых одна забота — нравиться своим мужьям. А мужчину–воина красит оружие и простой, суровый образ жизни.
Услыхав такие слова, присутствующие удивлялись столь благоразумному суждению юноши. Так Алексей погостил у них три дня и, когда его слуги были уже в сборе, отправился в Анкиру[275]. Дело в том, что какой–то человек, оставшийся в живых после боя, на вопрос Алексея о брате, указал ему один город, в котором, уверял он, жил Исаак, убежав от преследовавших его турок. И вот, полагая, что это известие правдиво, Алексей поспешил встретиться с братом. Но человек тот убежал; Алексей же, отправившись в путь, достоверно узнал, что брат его в плену. Тогда, обманутый в своей надежде, он огорчился, начал стенать и рыдать, однако пути своего не прервал.
8. По прибытии в Анкиру Алексей стал повсюду рассылать людей, чтобы как можно больше узнать о брате, и услыхал, что враги, захватившие Исаака, хотят получить за него большой выкуп золотом. При таком известии Алексей воспрянул духом и поспешил в Царь–град, чтобы достать там деньги и выкупить брата. И вот, за несколько дней собрав эти деньги, он отправился в Анкиру; стремясь скорее прибыть туда, Алексей провел в пути большую часть ночи и весь день. Добравшись до Анкиры поздним вечером, он нашел городские ворота на запоре и стал просить отворить их. А находившиеся за воротами, боясь, как бы не попасть в засаду врагов, — ведь турки все еще стояли лагерем неподалеку, — потребовали сказать, кто они. Спутники Алексея тотчас же объяснили, кто он. И любо было слышать им это не только в то время, но и теперь приятно, при воспоминании.
Дело в том, что пока Алексей Комнин ездил за деньгами, чтобы выкупить брата, Исаак Комнин, боясь, что вдали от ромейских границ ему труднее будет освободиться из плена, рассылал по окрестным городам людей, которые рассказывали, что он в плену и что варвары хотят получить за него выкуп. Исаак просил присылать ему золото, кто сколько может, пока варвары не ушли далеко от ромейских границ, а все присланное он обещал возвратить им с процентами. И тогда многие богатые люди прислали ему золото, и он отдал его в качестве выкупа, а на недостающую сумму оставил заложников, освободился от оков и прибыл в главный город Галатии Анкиру. Случилось так, что оба брата в один и тот же день добрались до этого города. Но Исаак, придя первым, отдыхал в каморке над воротами; ворота он запер и ключи взял себе. Лишь только заслышал он голос брата, доносившийся извне, вскочил с ложа, схватил ключи и побежал к воротам. Отворив их, он впустил всех в город. Неожиданно увидев брата (ведь он еще ничего не знал об Исааке), преславный Алексей соскочил с коня и, целуя, заключил брата в объятья. Преисполненные величайшей радости, они поднялись к нему. И пока Алексей ужинал — ведь он ничего не ел весь день, — Исаак рассказывал о перенесенных им в плену испытаниях. И за ужином они плакали от радости.
9. Три дня отдыхали их вьючные животные и они сами, а когда узнали, что турки далеко от ромейских границ, покинули это место и отправились в Царь–град. Переправившись через Сангарий, они спешили достигнуть Никомедии[276]. Когда они проходили через местечко, называемое Дектой, встретился им один знакомый и пригласил к себе в дом немного отдохнуть. И вот, уступив его просьбам, братья отправились к нему и, спрыгнув с коней, поднялись в его горницу. Гости отдыхали, а хозяин стряпал обед, очень довольный, что принимает таких гостей.
Пока это происходило, случилось туркам — их было около двух сотен — выйти на грабеж продовольствия; идя своей дорогою, они торопились вперед, не обратив никакого внимания на проходивших здесь ромеев. Но какой–то поселянин, трудившийся на пашне, увидал турок и, думая, что это кто–то из приглашенных [для переговоров], крикнул им, подозвал к себе и обещал показать великого доместика[277]. Турки пришли к тому хозяину и, как только узнали, что у него в гостях великий доместик с немногочисленной свитой, поспешно окружили дом и заняли все выходы. Напасть же они не решались из страха перед находившимися в доме.
Когда в доме узнали о случившемся, одни, самые мужественные и смелые, тотчас схватились за оружие, другие бросились бежать (ведь это была толпа самых случайных людей, в большинстве своем батраки); третьи, хотя и отличались от остальных огромным ростом, чем немало гордились перед войском, решили ни в коем случае не вступать в бой с неприятелем, а лучше сложить оружие и сдаться варварам, взяв с них клятву, что их не убьют. При таком предложении поднялся страшный шум: одни одобряли это мнение, другие колебались. Доблестный же Алексей, водворив тишину, так обратился к ним:
10. — По–моему, совсем не попытаться отразить врагов, а отдаться в рабство и попасть в руки врагов — значит навлечь на себя обвинение в трусости и проявить полное неразумие. Я думаю, что так никогда не поступали не только доблестные ромейские мужи, но и благородные, мудрые жены. Ведь мы не только перенесем тяжкие муки, но лишим себя человеческого сострадания и в будущем не удостоимся похвал; кто храбро сражался и погиб смертью, достойной своего благородного происхождения[278], тем сострадают простые люди, мудрецы воздают им хвалу, все их прославляют. Но кто сам себя отдал в рабство и отдался врагам, те не получают потом никакого прощения и вызывают к себе презрение. Нам надо стремиться к одной цели: либо красиво жить, либо красиво умереть, вот о чем речь.
Итак, если вы согласны со мной, то те, у кого есть оружие для рукопашного боя, пусть берут его и встают у выхода, а те, у кого лук и стрелы, поднимаются на кровлю. Все же батраки, и кто не может сражаться, и все боеспособные, у которых нет коней, но есть мулы, встанут позади нас. Затем стоящие наверху пускают во врагов стрелы, мы же, отворив ворота, движемся на них со всей быстротой конского бега. Как только враги побегут и окажутся далеко от проходов, стоящие наверху пусть спускаются и, оседлав коней, выступят и присоединятся к остальным. Свернув с дороги, пусть они строятся в фалангу. Кроме того, пусть никто не нарушает строя и все держатся вместе. Но когда мы двинемся на врагов, пусть фаланга медленно идет за нами; когда же враги на нас устремятся, — остановимся. А поскольку рядом узкие улицы, то как только мы окажемся там, сойдем с коней. И я убежден, что враги не посмеют к нам подступиться.
11. Так сказал Алексей, и все повиновались ему. Одни поднялись на кровлю и оттуда метали стрелы, другие отворили ворота и с неимоверной быстротой ринулись на врагов. Тогда турки, напуганные столь внезапным нападением, потеряли всякое мужество и обратились в бегство. А все, кто был в доме, осмелели, вышли и направились по дороге, строем фаланги. Двигались они быстрее, чем следовало. Но варвары, далеко уйдя от опасности, вновь осмелели и стали убеждать друг друга повернуть назад и пойти на своих преследователей, тем более, ведь они видели, что ромеев не более двадцати человек. И вот, повернув назад, турки спешили окружить ромеев; ромеи в беспорядке побежали и отступили, но когда они оказались близко от своих, снова со стремительной быстротой ринулись на врагов, и варвары побежали. Потом неприятели вновь повернули назад. Так много раз и те, и другие пытались одолеть друг друга. Но турки, видя, что ромеев немного (ведь даже построившихся в фалангу было всего около пятидесяти всадников), их же — огромное множество, оставили тех и двинулись на фалангу; бросив свой обычный клич, варвары наступали и стреляли из луков. Тогда, испугавшись, что строй будет разорван, ромеи отступили и уже бросились бежать и погибли бы окончательно, если бы вскоре не прибежали оба брата с немногими, кто был с ними, и не помогли бы всему отряду; братья закричали бежавшим, приказав им остановиться, если они не хотят остаться без их помощи.
12. В это время произошло нечто удивительное. Среди царских евнухов был один человек, высокий и сильный, удивлявший своим видом. Глядя на него, люди всякий раз переговаривались: какой же враг устоит перед столь сильным мужем? Ведь от одного его взгляда и рева все обратятся в бегство.
Случилось так, что, когда на них двинулись турки, этот человек был среди построившихся в фалангу. Все обратились в бегство, а он, будучи высокого роста и в доспехах, измучил своего коня и остался один позади всех. Когда же турки вновь стали наступать и воины Исаака и славного Алексея бросились на подмогу, этот человек сам окликнул славного Алексея по имени, позвав его на помощь. Алексей тотчас же повернул назад, отогнал неприятелей, двигавшихся ему навстречу, вырвал евнуха из опасности, доказав и ему, и всем тем, кто им восхищался, что хорошего воина отличают не высокий рост, не телесная сила, не суровый и сильный голос, но душевное благородство и стойкость в перенесении трудностей. Так Алексей спас этого человека.
А один алан[279], по имени Арабат, — наемник в отряде благородного Исаака, увидев, что варвары наступают со стремительной, неимоверной быстротой и натиском, что братья Комнины в опасности и при них осталось лишь немного воинов, испугался, как бы не случилось с кем–либо из них непоправимой беды, и стал уговаривать своего товарища, по имени Хаскар, — он был из отряда Алексея Комнина — напасть на врага с ним вдвоем: сойти с лошадей и стрелять по туркам из лука.
— Стыдно, — сказал Арабат, — если здесь, в присутствии аланов, лучшие и знатнейшие мужи окажутся в такой опасности. Позор падет тогда на все племя аланское.
Так сказал Арабат: Хаскар же отверг этот совет, сочтя его скорее не слишком разумным, нежели смелым, ибо, поступив так, они и сами подвергнутся опасности, и братьям от этого не будет никакой пользы, так как место здесь ровное и открытое.
— Если ты согласен со мной, — говорит Хаскар, — то, поскольку мы уже где–то близко от теснин, как только придем туда, сойдем с коней и поспешим храбро сразиться. Таким образом, мы и племя свое прославим, и господам принесем пользу.
5. Так говорил Хаскар. Арабат же на своем варварском языке закричал на него, тотчас спрыгнул с коня и, ударив его кнутом, чтобы шел за уходившими, сам стал отражать врагов на равнине. Турки, пораженные столь необыкновенным зрелищем, недоумевали, что же происходит. В руке у Арабата был дротик. И вот острие его он направляет прямо в грудь первому, кто приблизился к нему, и сразу же тот падает с лошади. Но кто–то пустил стрелу и попал в правую руку Арабата; он вытащил стрелу из раны и ею же, как в древности Брасид[280], поразил этого варвара. Тогда турки, испугавшись отважного Арабата, немного отступили от него. Арабат же, почувствовав безопасность, взобрался на кровлю какого–то дома и оттуда стал метать в неприятеля стрелы, а остальные уже занимали узкие улочки. Тогда варвары оставили Арабата и с неимоверной быстротой устремились на ромеев. Алексей же Комнин, повернув с немногими своими людьми, первым сразил одного из врагов. И Хаскар, о котором мы упомянули ранее, в спину ранил другого. После этого варвары, охваченные великим ужасом, оставили их и удалились. Ромеи же, пройдя еще немного, спешились и разбили лагерь в неприступном месте.
Настала ночь, и тот алан, который раньше отпустил коня, присоединился к ним. И спаслись решительно все: не было ни одного попавшего в плен или убитого. Все спасенные радостно называли доблестного Алексея своим спасителем и защитником. Отсюда на четвертый день они достигли Царь–града и рассказали обо всем происшедшем его жителям: о том, как драгоценный юноша Алексей стал их всеобщим спасителем. И когда Алексей проходил по городу, народ сбегался, ликуя, словно воочию видя перед собою его подвиги.