(около 1197 — около 1282 г.)
Никифор Влеммид — один из самых видных и характерных представителей никейского периода византийской культуры. Он родился в Константинополе и посвятил себя духовной карьере, причем приобрел незаурядную образованность; затем он перебрался в Никею, где добился высокого положения при дворе и славы в ученых кругах. В 1255 г. Никифору даже предложили сан вселенского патриарха; впрочем, он предпочел отказаться и окончил жизнь настоятелем основанного им самим монастыря близ Эфеса. От Никифора дошли трактаты по логике, естествознанию и теологии, комментарии к псалмам, риторические декламации, придворные стихи и, наконец, едва ли не самое интересное — две автобиографии в прозе, изобличающие повышенное внимание к собственной личности (чувство, почти незнакомое византийской литературе предыдущих веков!). Гордыня Влеммида велика; как видно из его автобиографий, ему хотелось быть не только великим мудрецом и витией, но и святым, божьим избранником. При этом Никифор не был бы византийцем, если бы его высокомерие ученого и монашеское презрение к миру хоть сколько–нибудь препятствовали бы ему проявлять откровенный сервилизм в его придворных сочинениях. Когда у его покровителя, знаменитого Феодора Ласкариса, родился сын, Влеммид приветствовал рождение наследника стихами, перевод которых мы предлагаем читателю; в них он без малейшего смущения оперирует высшими богословскими понятиями (впрочем, приравнивание земного царя к небесному, самодержца к Вседержителю — у византийских поэтов не редкость).
СТИХИ НА РОЖДЕНИЕ ИОАННА, СЫНА ФЕОДОРА ЛАСКАРИСА[458]
Тебе, младенец–государь, тебе, о цвет престола,
У бога просит всяких благ седой монах Никифор.
О чадо солнца светлого, луны прекрасной чадо,
Двойного света ты нам луч, двойного блеска отблеск.
Ведь ты имеешь от отца ума напечатленье,
А чистоты высокий дар — от матери родимой.
Христос есть девы чистой сын, ты — сын жены чистейшей.
Христов отец — верховный ум, всемирный властодержец,
И твой отец среди людей умом по праву первый.
Христов отец над миром всем есть властный самодержец;
Христос есть царь и сын царя; и твой удел таков же.
Как некогда Христа волхвы, и мы тебя искали,
О, как искали услыхать весть о твоем рожденьи,
О, как усердно к небесам молитвы воссылали,
О, как искали верный путь, дабы тебя увидеть!
И вот узрели мы тебя, смиренно преклонились
И злато в дар преподнесли, как должно властелину;
Дары иные даст тебе господне провиденье!
Тебе твое и от твоих (твое отца наследье):
Из всех богатств беднейший дар, из всех великих — малый,
Твоим богатствам меры нет, — что в нашем приношенье?
Но жизнедавец и творец времен и сроков жизни
Тебе пусть выше всяких мер дарует долголетье;
Господь, владыка всех богатств, да одарит богатством;
Царь царствующих, крепкий бог, господь и сил и воинств
Тебе да ниспошлет вовек и крепость и удачу,
И да положит он к ногам тебе весь круг вселенной.
ИЗБРАННЫЕ МЕСТА ИЗ АВТОБИОГРАФИИ МОНАХА И ПРЕСВИТЕРА НИКИФОРА, КТИТОРА[459][460]
I. Прожив шесть лет сверх шестидесяти от рождения, я решил предаться воспоминаниям о некоторых событиях моей жизни (вспоминать обо всем нет необходимости, да и невозможно) и тем самым воздвигнуть столп исповедания как помощь и спасение, как защиту и основу, благую, могучую, мудрую; хорошо сначала участвовать в этих событиях, а потом спастись из их водоворота, бури и хаоса, когда видишь и предчувствуешь крушение и знаешь о несметном множестве опасностей.
Да будет это сочинение предметом внимания и для моих близких — ведь о них я говорю немало; пусть станет оно руководством, как заслужить милость божию, как обратить помыслы к господу, как посвятить только ему и дух и тело, пусть станет оно неким предостережением и побуждением к полезным трудам.
Если для тех, кто силой Слова был приведен в мир, самое достойное — искусство речи, я напомню о первой благодати, в словах содержащейся, а именно, что после творения слов она заключается в их порядке. Затем, распростившись с тем временем юности, когда к душе подкрадывается опасность из–за нерадения, потому что нет ни трезвости, ни осторожности, я снова буду излагать события по порядку, стремясь во всем сокращать свою повесть и соблюдать очередность событий, чтобы ничто из позже случившегося не опередило происшедшее ранее.
II. Итак, когда я был ребенком, я уже постиг искусство грамматики, выучив ее без малого за четыре года. Я не был ни тупым, ни слишком одаренным, но любознательность и усердие в равной мере возместили природные недостатки. С большим рвением приходил я в школу раньше, а уходил позже других, и, после того, как все ученики уходили, я долго бывал наедине с учителями, — от них я брал знания только для себя. А к тому же еще мне достались в удел по счастью лучшие наставники в науках духовных, и я узнал от них, кто научает человека разумению. И я не отвратился от него, а молил дать мне разум и руководство во всем остальном.
После грамматики я приобщился к поэмам Гомера, к другим поэтам и к афтониевым прогимнасматам и к «Риторике» Гермогена[461], а в философии, когда прошли шесть сверх десяти лет от моего рождения, или что–то около этого, я попробовал науку логики.
Выучив «Звуки», «Категории» и «Искусство истолкования», я стремился[462] к еще более высокому совершенству в искусстве риторики, но у меня не было руководителя. Вместе с этим я занимался также врачебным искусством и умозрительно и практически. Ведь это было занятием отца, которое кормило меня до семи лет.
III. Когда же истек двадцатый год моего рождения, если бы господь не помог мне, я погрузился бы, подобно камню, в настоящую пучину бедствий из–за собственного бессилия, неумения распознать окружающих и увидеть, от чего исходит вред. Ведь пока мы чужды дружбы и презираем любовь, мы проводим жизнь в близости к одному богу и целиком устремляем к нему взор, полностью отдаваясь познанию. Когда же мы обратились к любви и дружбе, вокруг нас поднимается неодолимая буря. Так, у одного моего знакомого была близкая родственница, и они уговорили и убедили друг друга, что она станет неразлучна со мной на всю жизнь. И оба мы из–за этих внушений или из–за чего–то другого пылали взаимной любовью друг к другу, любовью, которая лишь казалась одинаковой, но на самом деле таковой не была. У юноши была любовь мудрая, но совсем не так было у девушки, бесстыдной, дерзкой, несдержанной. И мы, обманывая самих себя, по причине многих событий не осмеливались внезапно прервать настолько окрепшую дружбу, на самом же деле еще больше безумствовали, около трех лет сопротивляясь страсти, отчего сильный и мудрый наш попечитель иных заставил переселиться в другие страны, а нам определил небесную чистоту и целомудрие, полностью успокоив бушевание всей пучины.
IV. Когда истекло семь лет сверх означенного, мы, проведя короткое время в царском дворце, чтобы не остаться незнакомыми с тамошними обычаями и к ним непричастными (ведь и это называется воспитанием), нашли руководителя для дальнейшего совершенствования в словесных науках: звали его Продром, жил он в Скамандре[463].
Отогнав тяжелые напавшие на нас сновидения и стряхнув парящие над нами грезы, ничего не получив от владыки из того, что он дает к нему прибегающим, мы страстно стремимся к тому, чего добивались, не потому, что путь длинен и опасен, и не потому, что мы не могли выдержать натиска недружелюбия со стороны тех, кому выпал жребий там править, — ведь Скамандр не был тогда под властью эллинов. Но как мне выдержать переход из одной страны в другую, враждебную? Когда охранялись границы, чтобы никто не переходил их, мы проделали путь по местам непроходимым и пришли неизвестно как, обращая взор к небу, уповая на высочайшее предводительство и охрану. Так, обходя все сторожевые посты и избегая всякой опасности благодаря спасителю, нас направляющему, мы пришли к тому, к кому стремились.
V. О, как же промыслитель смиряет правящий народ и, нисколько не отступая от его обычаев, его укрощает!
И вот я слушал арифметику у Никомаха, а у Диофанта так называемую науку о прорицаниях, правда, не все, а лишь столько, сколько знал сам учитель, как он говорил; также изучал я геометрию на плоскостях и в объемах, и еще нуждающимся он давал знания о шарообразных телах и о простых оптических приборах и о зеркалах, я же целиком предался астрономии — не той, которая сброшена на землю имеющими разум и которая покидает тех, кто не имеет разума, но уводящей к свершениям, к гибели и возникновению, к преодолению времени и к другим сложным вещам, астрономии, нечто приносящей от вышних миров, которая объясняет устройство неба в целом и по частям, объясняет движения звезд, как они все несутся вместе с целым и его частями, какие из них обладают совершенно иной, точнее противоположной силой действия, — и это она показывает; она представляет наглядно повсюду их восходы и закаты, их стояния на небе, их положения и отклонения, их изменения, частью действительные, частью кажущиеся, их увеличения днем и ночью, неодинаковые всегда, их равенства, смену одних времен года другими, их постоянства, или лучше, подобия. И многому в таком роде учит астрономия, причины всего объясняет, так что вещи становятся понятными, если их обозначить буквами; она не нуждается ни в риторике, ни в грамматике.
VI. Изучив детально эту науку, как подобает, я начинаю мучиться над силлогистикой, и, пройдя в ней надлежащий курс упражнений (ведь я был в силлогистике первым, как и в искусстве слова самым искушенным), я перехожу к физике. Я прошел ее до конца, ведь я умел уже двигаться вперед, пользуясь только комментариями и справочниками, и тогда я опять бегу в Нимфей[464] без всякой помехи, и за этот жребий воздаю должную благодарность подателю. Затем я сделал своей заботой составление речей — учебных, асклепиадовских, надо ли перечислять их? —и беру в руки святые книги, вдохновленные божьим духом, потому что я и раньше часто общался с мудрецами духовными и предпочитал ночь, освобожденную от дневных забот, так я был ранен любовью к ним, находил в них побуждение для духовных наук и для светских, потому что они могут и ум очистить, и просветить в занятиях богословием, и характер упорядочить наставлениями и примерами. Но о научном и истолковательском рассмотрении этих сочинений я скажу в другое время.
XI III….Царь обещал мне почести, славу и все, что имеет значение для человека, но о славе божьей не было и речи. А я полагал, что должно принять на себя бремя иерархии ради божественной славы. И так как я не соглашался, царь опять повторил земные обещания. «Ты хорошо знаешь, — сказал царь, — что весь собор архиереев только тебя одного избрал и что клир, монахи, народ и войско с радостью приняли твое избрание; согласен ли я, чтобы ты был патриархом, говорить излишне, сами обстоятельства свидетельствуют. Я обещаю окружить тебя такими почестями и славой, какими ни один из царей не удостаивал патриарха. Какая же причина твоего несогласия и что оно значит?» Говоря это, царь кланялся и просил не отказываться, но принять патриаршество.
На это я отвечал ему: «Если бы я услышал о чести божьей, то дал бы благоприятный ответ, а теперь что я могу сказать и как ответить, коль скоро не ищу чести для себя, так как человеческая честь скоропреходяща и бесполезна?» Царь ответил: «Теперь ты не ищи чести божьей!» Тогда я сказал: «Мне ли не искать чести божьей? Да какой же чести искать мне, несчастнейшему? какое слово осужден я услышать за множество моих беззаконий! Гром и молния, почему вы медлите? Почему не поднимитесь и не разрушите все как можно скорее? Испепелите, если возможно, того, кто осужден слышать такую речь! Господи, если я от всей своей силы не ищу твоей чести, то немедленно уничтожь меня с земли, изгладь меня из книги живых и богоспасаемых, если я не стану заступаться за твою честь. О, несчастье, очевидцем которого я сделался! Слушай, небо, и внемли, земля, я отказываюсь от предстоятельства и отвергаю его! И если бы мне даже грозили изгнание и голод, истязания, отсечение членов и насильственная смерть, я не приму пастыреначальничества!