[593]
В византийской литературе были популярны истории о животных. Этой потребности удовлетворяли, между прочим, простонародные перелицовки «Естествослава» («Фисиолога») с его полусказочными, полунаучными, но всегда действовавшими на воображение рассказами. В поздневизантийской плебейской литературе оживает исконная басенная стихия, некогда породившая басни Эзопа; но теперь она создает вместо басенных миниатюр произведения больших форм («звериный эпос», хорошо известный на материале западной средневековой литературы). Так, «Повествование для детей о четвероногих животных» занимает не больше, не меньше как 1082 пятнадцатисложника. Его сюжет — бесконечные перепалки на великой сходке зверей. Подобный же мотив составляет основу «Птицеслова».
Естественно, звериный эпос был прибежищем травестии и пародии. Средневековый человек, для которого религия была бытом, почти механически пародировал церковные формулы: этим охотно занимались и византийцы (так, было составлено скабрезное и невразумительное «Последование службы злочестивому козлорожденному Евнуху»). В обстановке распространений сакральных понятий на всю вселенную было очень естественно представить себе, что и животные отлично знакомы с этими понятиями. В свое время у Феодора Продрома была прозаическая юмореска, в которой представлена мышь–начетчица; попав в лапы к кошке, она принимается сыпать цитатами из покаянных псалмов: «Ах, госпожа моя, да не яростию твоею обличиши мене, ниже гневом твоим накажеши мене! Сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мя! Беззакония моя превзыдоша главу мою!» — и т. д. Кошка оказывается не хуже ее смыслящей в библейских текстах и предлагает ей процитировать пророка Осию (гл. 6, ст. 6) в новой редакции: «Жратвы хощу, а не жертвы» (в подлиннике игра на сходстве слов ελεος — «милость» и ελαιον — «оливковое масло»).
В таких пародиях, как юмореска Продрома, этот прием — самоцель: травестируются слова как таковые. Но старый прием можно было повернуть так, чтобы травестия перешла в сатиру и осмеянию подвергались не слова, а жизнь. Это и происходит в полуфольклорной поэме об Осле, Волке и Лисе. Поэма дошла в двух вариантах — кратком нерифмованном (393 пятнадцатисложника) и пространном рифмованном (340 пятнадцатисложников). Первый извод называется «Житие досточтимого Осла». Если принять во внимание ведущуюся в поэме сатирическую игру с набожными словами и жестами, заглавие окажется особенно острым. Во втором изводе заглавие отражает восхищение переписчика всей вещью: «Превосходное повествование про Осла, Волка и Лису». Приводимые ниже отрывки переведены по второму изводу.
Персонажи этого звериного эпоса и ситуации, в которых они оказываются, известны в самых различных литературах мира (ср. поэмы о Рейнеке–Ренаре). Но в рамках «Жития Осла» все традиционные, «бродячие» положения и образы приобретают чисто византийский колорит. Лис и Волк — это не просто олицетворения хитрости и насилия вообще: перед нами мыслимые только в атмосфере вековых традиций «византинизма» елейные ханжи, вкрадчивые фискалы, тихо опутывающие жертву невидимой сетью страха. Сюжет вкратце таков. Осел, простодушный деревенщина, сбежал от жестокого хозяина. К нему приближаются важные господа — Волк и Лис, которые предлагают вместе отправиться на восток в поисках удачи. Ослу не по себе, но он не в силах отказать. Звери садятся на корабль и пускаются в путь: Волк присваивает должность кормчего, Лис — рулевого, а гребет за всех Осел. Но вот Лис сообщает, что видел дурной сон, предвещающий кораблекрушение: поэтому всем необходимо исповедаться в своих грехах. Волк рассказывает, как он задирал скот, а Лис — как сожрал единственного петуха у бедной слепой старухи, предварительно обманув ее; затем хищники дают обеты отправиться на Святую Гору (Афон) и отпускают друг другу грехи. Но когда очередь доходит до Осла, обстановка на глазах меняется: перед Волком появляются Номоканон (Свод законов), чернила, бумага, и он начинает тщательно записывать показания Осла, который неожиданно превратился из кающегося в подсудимого. Поэма колоритно выражает отвращение полуграмотного простолюдина к зловещей таинственности судопроизводства. Ослу и каяться не в чем, кроме того, что он однажды съел листочек хозяйского салата, за что тогда же сполна принял кару. Но приговор изрекается по всей строгости закона. На этом и должна была бы кончиться жизнь Осла (как это происходит в старинном басенном рассказе, использованном нашим Крыловым в басне «Мор зверей»). Но дух народной сказки требовал счастливого конца. Осел с таинственным видом сообщает Волку, что его заднее копыто наделено магическим даром: кто посмотрит в него, получит необычайные силы. Дабы укрепиться молитвой, Волк долго стоит на коленях и твердит «Отче наш». Затем Осел ударом копыта сбивает его за борт, а Лис сам спрыгивает туда же. Поэма кончается похвальным словом Ослу.
По аналогии со звериным эпосом существовали народные произведения, построенные на мотивах персонификации мира растений. Это — случай прозаического «Плодослова», отрывок из которого мы также даем. И здесь сатирическое иносказание бьет в глаза. В центре действия ложный донос, и притом политического свойства. С ним выступает перед престолом государя Айвы некая Винная Лоза; ее поддерживают лжесвидетели — игуменья Маслина, монашенка Изюм, экономисса Чечевица и др. Донос направлен против высокопоставленного чиновника Перца и др. Все же истина торжествует. Хотя в приведенном ниже отрывке «Плодослова» в основном трактуется общечеловеческая тема пьянства, главная суть этого сочинения — в высмеивании двора и чиновничества, пышных титулов и страшных доносов.
ПРЕВОСХОДНОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ ПРО ОСЛА, ВОЛКА И ЛИСА
Меня однажды в поздний час хозяин подымает,
Не дав поспать, седлает в путь, поклажей нагружает,
Капустой, луком, чесноком, и редькой, и салатом,
И сельдерея навалил, и завалил шпинатом.
А лютый голод той порой меня пробрал до почек,
Я пасть раскрыл и съел один малюсенький листочек.
На горе мне хозяин мой немедля все приметил,
Немилосердно сей же час кнутом меня приветил,
Огрел по шее он меня, над ухом угодил мне,
Мой зад злосчастный ободрал и все бока отбил мне.
Мне это было невтерпеж, и верх взяла природа:
Я гулко звуки испускал из заднего прохода.
Ах судьи, господа мои, простите это слово!
Увы, судьба моя, судьба была ко мне сурова…
Какой преступник ты, Осел, развратом обуянный,
Властей и веры гнусный враг, разбойник окаянный!
Сожрать без уксуса салат! Какое преступленье!
И как доселе наш корабль избегнул потопленья?
И мы решим твою судьбу суровым приговором:
Смотри, вот здесь закон гласит, что должно делать с вором.
Мы по статье седьмой вполне законно поступаем:
Тебе выкалываем глаз и руку отрубаем.
А по двенадцатой статье ты должен быть повешен,
И это все претерпишь ты, затем что очень грешен.
Почтенный Волк, хочу тебе одно поведать чудо:
Ведь смерть идет, и нету мне надежды ниоткуда.
Тем даром, коему господь в меня судил вселиться,
Хочу я в свой последний час, открывшись, поделиться.
Нам слово божье не велит скрывать талант напрасно,
Но в добром деле умножать, плодя лихву всечасно.
Я все хочу, как на духу, сказать тебе сегодня,
Затем, что это грех большой — скрывать дары господни.
Внимай же, господине Волк, где чудо божье скрыто:
Его на задней на ноге таит мое копыто.
И если ты единый раз на то копыто взглянешь,
Мне клялся много раз отец, ты всех врагов обманешь,
На сорок дней пути твое все будет видеть око,
Ты в тайный замысел любой проникнешь издалека!
ПЛОДОСЛОВ
«Я проклинаю тебя, да возрыдаешь, и постановляю на вечные времена:
На кривой хворостине будешь ты висеть, ножи будут тебя резать и мужчины топтать, и кровь твою будут они пить, и от того захмелеют, и не будут ведать, что они делают; и будут они болтать несвязные словеса, всяческую несуразицу, словно бы твоя кровь навела на них порчу, Лоза, и будут они шататься, опираясь о стены, от одного хлева до другого; и валяться будут они, как осел валяется по траве, и, падая, заголят себе зады. На улицах будут они дрыхнуть, в грязи гваздаться, свиньи будут их обнюхивать и кошки облизывать. И бороды у них вылезут, и куры будут их клевать, они же и не почуют по причине крови твоей, о лживая Лоза!»
И так проклял государь Айва Лозу, ибо она молвила ложь перед лицом Его Величества. Архонты же немедля возгласили:
«Многая лета, владыко государь Айва, многая лета! Яко тебе подобает царствие, единому изо всех благородному воистину! Аминь!»
Басни[594]
Басенный жанр был одним из самых популярных жанров низовой византийской литературы на всем протяжении ее существования. Количество рукописей, содержащих басенные тексты, так велико, что классификация их представляет одну из самых трудных задач текстологии. Басня использовалась и представителями «высоких» жанров византийской литературы — в качестве иллюстрации и примера мы ее находим и в письмах Григория Назианзина, — и в прогимнасмах Никифора Василаки, и в истории Никифора Григоры, которые брали здесь образец с писателей поздней античности, щедро вставлявших басни в свои речи и трактаты. Но как самостоятельный жанр, образцы которого не вставляются в произведения других жанров, а собираются в отдельные сборники, басня оставалась достоянием низовой литературы.
Басенная традиция античной и византийской литературы не знала перерывов в своем развитии. Основной свод античных басен, легший в основу не только византийского, но и всего новоевропейского басенного творчества, был составлен около I–II вв. н. э. и включал около 240 басен. По традиции они назывались «баснями Эзопа». Этот сборник был переработан, ранневизантийскими переписчиками около VI в.; эта переработка, сделанная на народном языке, грубом, но ярком, отбросила наименее популярные сюжеты первоначального эзоповского сборника, но зато добавила к нему новые сюжеты, заимствованные из прозаических пересказов басен Бабрия. В таком виде свод эзоповских басен переписывался с более или менее заметными изменениями в течение нескольких столетий. Только к концу византийской эпохи ученые классицисты обратили внимание на этот низменный жанр и предприняли новую его переработку, пересказав тот же басенный свод гладким литературным, слегка аттицизированным языком. Эта переработка иногда приписывается знаменитому Максиму Плануду. В этой переработке и стали известны греческие басни европейскому читателю, когда после падения Константинополя греческие гуманисты привезли своего «Эзопа» в Италию.
Таким образом, по составу сюжетов византийская басня в основном не выходит из пределов античного репертуара. В этом, между прочим, ее отличие от средневековой латинской басни, в которой эзоповская традиция щедро пополнялась свежими сюжетами, почерпнутыми из германского и романского фольклора. В Византии чистота «эзоповской традиции» держалась гораздо тверже: даже когда в Византии был переведен и получил широчайшую популярность знаменитый сборник восточных сказок и басен «Калила и Димна» («Стефанит и Ихнилат»), то ни одна из басен этого сборника не просочилась в рукописи эзоповского цикла. Поэтому, говоря о специфически византийской басне, мы можем иметь в виду лишь особенности пересказа традиционных сюжетов и немногочисленные новые сюжеты, попадающие в отдельные эзоповские сборники.
Любопытным опытом пересказа традиционных сюжетов являются стихотворные басни из парижской рукописи, помещенные в настоящем разделе. По большей части они пересказывают сюжеты, восходящие к Бабрию. Сложный стих басен Бабрия (холиямб) уже не воспринимался византийскими читателями; большинство переписчиков читало его как прозу и пересказывало соответственно; но те немногие, которые чувствовали, что перед ними — стихи, считали своим долгом и пересказы выполнить стихами. Это — двенадцатисложный политический стих, развившийся из очень расшатанного ямбического триметра и представляющий собой по существу силлабический стих с постоянным ударением на предпоследнем слоге и с цезурой после пятого слога. Таким размером (немного более строго выдержанным; чем в подлиннике) выполнен и предлагаемый перевод.
Другая группа басен, включенных в настоящий раздел, — три басни–новеллы, сохранившиеся в двух рукописных сборниках, где они переписаны рядом с традиционным эзоповским сводом и с «Стефанитом и Ихнилатом». Эти басни фольклорного происхождения; в частности, первая и последняя из них сходны с 212 и 123 новеллами из итальянского сборника Саккетти (XIV в.). Можно не сомневаться, что подобный жанр пользовался гораздо более широкой популярностью, чем мы об этом можем судить; но стойкость эзоповской традиции заграждала ему дорогу в басенные сборники.
СТИХОТВОРНЫЕ БАСНИ ИЗ ПАРИЖСКОЙ РУКОПИСИ
Увидел лекарь тяжелого больного
И стал больного лечить по мере знанья,
Но очень скоро больной его скончался.
Лекарь промолвил, обратясь к домочадцам:
«Вина поменьше, припарок бы побольше,
И был бы друг ваш и живым и здоровым».
Но так ответил один из домочадцев:
«Лекарь ты, лекарь, к чему такие речи,
К чему советы, коли он уже умер?
Пока он жив был, тогда и хлопотал бы».
Волк злой, голодный искал себе добычи.
Рыскал он всюду и, наконец, услышал:
Где–то в домишке малыш кричит и плачет,
А над ним бабка твердит ему, грозится:
«Уймись, дождешься: выброшу тебя волку!»
Волк живо понял эти бабкины речи,
И вот, в надежде на легкую поживу
Сел, дожидаясь, чтобы сожрать младенца.
Уж полночь близко, вдруг снова бабкин голос:
Она смеялась, крошку свою лаская,
И говорила: «Детка ты моя, детка,
Что нам до волка? Мы вмиг его зарежем!»
Услышав это, побрел волк восвояси,
Так рассуждая: «Как видно, в этом доме
Слово и дело не в ладу меж собою,
И мне, бедняге, опять ходить голодным».
Какой–то путник, отправляясь в дорогу,
Молил Зевеса послать ему находку,
Дав обещанье, коль что–нибудь найдется,
Посвятить богу лучшую часть поживы.
Нашел он сумку, и полна была сумка
Фиников спелых и миндальных орехов.
Сперва он думал, что в сумке лежат деньги,
А как увидел финики да орехи,
Так принес в жертву: от фиников — костяшки,
А от орехов только одни скорлупки.
Все остальное съел сам он с голодухи.
Так он исполнил свой обет, данный Зевсу,
Отдав, что было и внутри, и снаружи.
Пчела когда–то, строительница сотов,
Прийти решила на поклон к олимпийцам,
Взявши с собою свой мед для приношенья.
Зевс был доволен этим ее подарком,
И обещал ей дать все, чего попросит.
И вот сказала пчела голосом слезным:
«Пресветлый боже, пчелиный род создавший,
Даруй мне жало за мою тебе службу;
Чтобы могла я убивать беспощадно
Тех, кто захочет мед у меня похитить».
Зевс прогневился, услышав эту просьбу,
Ибо любил он человечью породу:
И вот какое в ответ сказал он слово:
«Не все так будет, как ты того желаешь
Ежели кто–то твоих коснется сотов,
Ты, подлетевши, больно ужалишь вора,
Но вмиг погибнешь сама, потеряв жало».
Мышь полевая свела с домашней дружбу
И пригласила подругу к себе в гости —
С ней поделиться сельским своим зажитком
Гостья поела ячменя да пшеницы
И говорит ей: «Живешь ты, как мурашка!
Вот у меня–то и впрямь всего довольно:
Приходи в гости и сама убедишься!»
И тут же обе отправились в дорогу.
Хозяйка гостье хлеба подносит, стручьев,
Фиников гору, сыра, плодов и меда,
А та дивится, не может нахвалиться.
И причитает о своей жалкой доле.
Вот две подруги принялись было кушать,
Как вдруг открылась дверь, и вошел хозяин.
Мышки–трусишки, напуганные стуком,
Давай бог ноги, и затаились в норке.
Чуть осмелели, чуть потянулись к фигам,
Опять зачем–то кто–то вошел в кладовку,
И они снова, завидев человека,
Вмиг разбежались и попрятались в щели.
Тут мышка–гостья, голодом истомившись,
Загоревала, и так подруге молвит:
«Что ж, благодарствуй, живи в своих хоромах
И объедайся, сколько душе угодно,
Средь этих страхов, повсюду здесь грозящих.
А мне, убогой, лучше, как видно, будет
Грызть без заботы мой ячмень да пшеницу».
Гораздо лучше жить скромно, да спокойно,
Чем наслаждаться роскошью, полной страха.
БАСНИ–НОВЕЛЛЫ ИЗ ФЛОРЕНТИНСКОЙ И АФИНСКОЙ РУКОПИСЕЙ
Вор поселился в одной гостинице и жил там несколько дней в надежде что–нибудь украсть, но случая все не подворачивалось. Вот однажды он увидел, что хозяин гостиницы надел красивый новый хитон — дело было в праздник — и сидит у ворот гостиницы, а поблизости никого нет. Подошел вор, присел рядом с хозяином и заговорил с ним. Разговаривали они целый час, а потом начал вор разевать рот и при этом завывать по–волчьи. Спросил его хозяин: «Что это ты?» Вор отвечал: «Так и быть, скажу тебе; об одном прошу, постереги мой плащ, потому что придется мне тут его оставить. Я сам не знаю, добрый господин, почему это, но то ли за грехи мои, то ли еще отчего находит на меня иногда такая зевота; и стоит мне зевнуть–три раза подряд, как я оборачиваюсь волком и бросаюсь на людей. И с этими словами зевнул он во второй раз и опять завыл, как прежде. Услышал это гостиник и подумал, что вор говорит правду; вскочил он в испуге и хотел убежать. А вор ухватил его за хитон и стал просить: «Не уходи, добрый господин, и возьми мой плащ, а не то я его потеряю!» И с этими словами разинул рот и стал зевать в третий раз. Испугался хозяин, что тот сейчас его съест, сбросил свой хитон, кинулся бегом в гостиницу и заперся изнутри. А вор подхватил хитон и ушел восвояси.
Так бывает с теми, кто верит выдумкам.
Один человек приходил по ночам тихонько к женщине и любился с ней. А чтобы она его узнавала, он подавал ей знак: подходил к двери и тявкал, как маленькая собачка, и она отворяла ему дверь. Так делал он каждый раз. Другой человек заметил, как уходит он вечерами по одной и той же дороге, догадался, в чем тут хитрость, и однажды ночью пустился за ним следом, издали и крадучись. А гуляка, ничего не подозревая, подошел к двери и пробрался в дом, как обычно. Увидел его сосед все, что нужно, и воротился домой. А на следующую ночь он сам прокрался первым к дверям развратницы и затявкал, как маленькая собачка. Подумала женщина, что это ее любовник, погасила свет, чтобы его не заметили, и отворила дверь; вошел он и слюбился с ней. А немного погодя пришел и первый ее любовник и, как всегда, затявкал перед дверью, как маленькая собачка. И тогда тот, который был в доме, заслышав, что соперник его из–за двери тявкает, как маленькая собачка, встал и сам залаял громким голосом, как огромный пес. Понял тот за дверью, что в доме кто–то его сильнее, и удалился восвояси.
Был, говорят, у одного моряка сын, и моряк хотел, чтобы он обучился грамматике. Поэтому он послал сына в школу, и через некоторое время сын там обучился грамматике до тонкости. Тогда и говорит юноша отцу: «Батюшка, вот я изучил всю грамматику до тонкости; но теперь мне хочется изучить и риторику». Понравилось это отцу; послал он опять сына в школу, и стал он там настоящим ритором. Вот однажды сидел сын дома и обедал вместе с отцом и матерью, рассказывая им про грамматику и про риторику. Перебил его отец и сказал сыну: «О грамматике слыхал я, что это есть основание всех искусств, и кто ее знает, тот без ошибок может и говорить и писать; а вот в чем сила риторики, я не знаю». Сын в ответ отцу говорит: «Верно ты сказал, отец, что грамматика есть основание всех искусств; но риторика еще того сильнее, потому что она может без труда доказать что угодно, и даже неправду представить правдой». Тогда отец сыну говорит: «Ежели в ней такая сила, то поистине она куда как сильна! Но покажи–ка ты мне ее силу вот сейчас!» А случилось так, что на столе у них было два яйца. Отец говорит: «Смотри, нас трое, а яиц на столе два; как сделаешь ты, чтобы их стало три?» А сын ему: «Без труда — с помощью арифметики». «Как же?» — спрашивает отец. «Сосчитай–ка их еще раз!» — говорит сын. Начал отец их считать и говорит: «Одно, два». А сын ему: «Так ведь один да два как раз и будет три!» Говорит отец: «Верно, сынок; а коли так, то одно съем я, другое твоя мать, а ты ешь то, которое сам изготовил своей риторикой».