— Подожди, Зотов, минутку, я быстренько вытрусь и полью тебе.
В то же мгновение несколько рук ухватилось за ковш.
Неподалеку от бочки в сумерках июньского вечера смутно виднелась копна сена. Павел Иванович направился к ней. За ним гурьбой ребята. Копну развернули, уселись кто где смог.
— Ну, так что же у вас нового?
Едва успел Павел Иванович задать вопрос, как со своего места вскочил Володя Селедцов и, горячо размахивая руками, торопливо, почти захлебываясь, заговорил:
— Ой, Павел Иванович, у нас столько новостей, просто тьма! Пырьев перепелку выкосил. Она прямо как молния, правда, Ваня? А Колька Копытов гадюку поймал. И в баклажку загнал. Чудак такой. Ему все говорят…
Но оратору так и не удалось рассказать, что же именно все говорят Копытову…
— Подожди, подожди, — прервал его Павел Иванович. — Пырьев и Копытов, я думаю, и сами сумеют рассказать о своих приключениях. Ты лучше о себе, что у тебя нового.
— А у меня, Павел Иванович, никаких приключений. Работаю, и всё. Дела идут нормально.
— Он стихи пишет, — сказала какая-то девочка.
— Вот уж ничего подобного, — раскипятился Володя, словно обвинили его в чем-то нехорошем.
— А чего же ты стесняешься? — добродушно упрекнул Павел Иванович. Это же очень интересно. Получаются?
— Больно плохие, — неожиданно выпалил Володя. — Когда придумываешь и записываешь — вроде бы ничего, а станешь читать — никуда не годятся.
— Может, почитаешь?
— Что вы, Павел Иванович! — закричал Володя и замахал руками, будто от кого-то отбиваясь. Потом неожиданно для всех быстро поднялся с копны, решительно выхватил из кармана пропыленных штанов небольшой самодельный блокнот, но не раскрыл его, начал читать наизусть:
ДЛЯ ОТЧИЗНЫ
Солнце всходит и заходит,
Дню на смену мчится ночь.
Каждый ищет и находит,
Чем бы Родине помочь.
Пусть фашисты помнят, знают
Нас никто не победит,
Наши силы всё крепчают,
Мы сильнее, чем гранит.
Мы все силы для Отчизны,
Все до капли отдадим.
Если нужно, мы и жизни
Для нее не пощадим.
Володя читал, размахивая над головой кулаком, с зажатым в нем блокнотом.
Сергей смотрел на Володю, и ему казалось, что видит Селедцова первый раз, так не похож был на себя сейчас этот постоянно улыбающийся весельчак, насмешливый и колючий. Нет, он не так читал стихи, как их читают на уроках литературного чтения, он говорил о своих мыслях и чувствах, и не просто говорил, а давал клятву.
— Всё! — сказал Селедцов и снова опустился на копну.
Ему дружно захлопали.
Павел Иванович похвалил, он понимал, что не все в стихах благополучно, да разве в этом сейчас дело!
— Павел Иванович, пускай он еще пишет, — предложил Ваня Пырьев. Может, поэтом будет.
— Тоже выдумал, — рассмеялся Володя Селедцов, — по-э-том! Я разве для того пишу? Просто разговариваю, и все. Мысли записываю, а он куда хватанул…
Разговор снова зашел о бригадных делах.
— Ну, а у тебя, Ваня, что за история с перепелкой?
Всегда аккуратный Пырьев поднялся, пригладил волосы и только хотел было приступить к рассказу, как Павел Иванович остановил его:
— Ты сиди. И рассказывай. Не обязательно стоять. В классе на уроке одно, а здесь — другое.
Пырьев опустился на корточки.
— Перепелку я выкосил, Павел Иванович.
— Он на сенокосилке работает, — добавил Селедцов.
— И без тебя все знают, кто где работает, — рассердился Ваня Пырьев. — Еду я, значит, а трава высокая, лошадям по брюхо. И жара стоит просто жутко. Вдруг как выпорхнет перепелка — фр-р-р, даже крыльями коней по мордам задела, а они у меня молодые, пугливые, как хватят в сторону! Думал — разнесут. Я их снова на делянку. Остановил, чтоб немного передохнули, а сам двинулся искать гнездо — думаю: перепелка так испугалась, что и близко не покажется. А она уже в гнезде. Вот какая! Близко-близко подпустила и снова улетела. А в гнезде яички. Четыре. Я нарочно не стал косить, обошел то место, где гнездо. Ребята хотели забрать яйца для школьной коллекции, а я не дал — они уже насиженные, скоро выведутся птенцы. Зачем губить?
— Тебя слушать — никакой коллекции не составишь. И чучел не набьешь. Всего на свете тебе жалко, — не выдержал Селедцов.
— И ничего подобного, — возразил Ваня Пырьев, — я не против коллекций, а просто не хочу, чтобы зря портить. Ни к чему, например, из гнезда выгребать все яички, когда для коллекции и одного хватит. Правильно я говорю, Павел Иванович?
— Правильно, по-хозяйски.
— Вот и я об этом, — сказал Пырьев. — А Селедцов высмеивает. Думает, что я просто жалобный. И Копытову вон тоже ничего не жалко, он все бы на булавку посадил — и в ящик…
— И что человек несет! — возмутился Копытов. — Да я никогда даже лишней стрекозы не поймаю. Пускай себе живет и летает. А то «все на булавку»! Не знаешь — не говори.
— Ты, Копытов, особенно-то не отказывайся. Помучить насекомых или животных ты любишь, — хитровато подмигнув, сказал Селедцов.
— Я? Мучить? — Возмущенный Коля Копытов сорвался со своего места. Павел Иванович, он все выдумывает!
— А гадюку не мучил? — не без ехидства спросил Селедцов.
— Гадюку? Не мучил, а просто закупорил в баклажку. Сперва мы решили убить ее, а шкуру содрать да на чучело. А потом передумали. Шкура у змеи ломкая, очень просто может рассыпаться. И никакого чучела не получится. А другую змею, может, еще и не встретим. Они редко попадаются. Решили эту живьем поймать. У Петрова была с собой стеклянная баклажка, мы туда гадюку и поместили. А вечером сбегали в тракторную бригаду, она недалеко отсюда, за бензином.
— А зачем же вам бензин понадобился? — удивился Павел Иванович.
— Вместо спирта, — пояснил Копытов. — Мы в баклажку налили бензина, и теперь гадюка вроде как заспиртованная.
— Молодцы, здорово придумали! — похвалил Павел Иванович. — Я бы, пожалуй, и не догадался насчет бензина.
— Так мы тоже не сами. Это учительница биологии посоветовала, Зоя Михайловна. На уроке рассказывала.
— А как же вам удалось загнать змею в баклажку? — полюбопытствовал Павел Иванович.
— Петров наступил ей ботинком на голову, — охотно стал рассказывать Копытов, — а я взял в левую руку баклажку, а правой за кончик гадючьего хвоста и начал его потряхивать и поднимать вверх. Гадюка становится как палка и никак не может согнуться, чтоб укусить. А если не потряхивать, она тут же вскинется и обовьется. Вот тогда только держись! Я поднес баклажку к змеиной голове и разжал правую руку — гадюка как молния влетела в баклажку, а Петров — р-раз! — воткнул пробку в горлышко. Затыкать нужно очень быстро, ну, прямо сразу, а малость проморгаешь — может свободно выскочить.
Скоро разговор оживился еще более. В нем принимали участие почти все, никто не ждал, пока закончит говорить другой.
Помалкивал только Сергей, лежавший чуть поодаль, да Наташа Огородникова. Она сидела неподвижно, охватив руками колени.
— А что же никто не расскажет, как работается? Не плететесь в хвосте?
Любивший рапорты Витя Петров немедленно доложил:
— Учащиеся шестого «Б» класса, а также других классов Потоцкой неполной средней школы, работающие во второй бригаде, нормы выполняют все, как один. А некоторые даже перевыполняют. Дисциплина хорошая.
— Ты бы еще добавил: классный организатор шестого «Б» класса Петров, — не упустил случая подшутить над товарищем Володя Селедцов. — Он, Павел Иванович, как привез первую бочку воды, рапортовал кашеварке: тетя Груня, бочка воды доставлена в срок. Вода, можно сказать, нормально мокрая. Водовоз Петров.
И Селедцов, хотя было темновато, продемонстрировал, как рапортовал Витя кашеварке.
— Павел Иванович, а бригадир говорил вам что-нибудь о нас? — спросил Ваня Пырьев.
— Говорил. В общем, он доволен. Хвалит. Ну, а кто все-таки впереди идет?
Оказалось, что ответить на этот вопрос никто не может. Все одинаково стараются.
— Как же так, — удивился Павел Иванович, — стараются-то, возможно, все, и одинаково, но результаты обычно бывают разные.
— Можно мне сказать? — подняв руку, спросил Костя Жадов. — У нас, Павел Иванович, пока еще никакого соревнования. Каждый сам себе вкалывает, и все.
— Э, друзья мои, так дальше не пойдет, не годится. Как же вы дошли до жизни такой? — пошутил Павел Иванович. — Прохлопали, да?
— Конечно, прохлопали, — согласился Витя Петров. — Это я виноват. Ничего, завтра возьмемся.
— Вот это разговор настоящий, — одобрил Павел Иванович. — Пусть все на стане знают, кто за что борется и как выполняет свое слово.
Павел Иванович не раз поглядывал в сторону Наташи Огородниковой и был немало удивлен ее безучастием. Он знал ее как бойкую девочку, острую на язык.
— Огородникова, почему ты нынче такая неразговорчивая? — спросил он.
Наташа молча поднялась, постояла, затем хотела что-то сказать и, не промолвив ни слова, всхлипнула, закрыла лицо ладонями и бросилась бежать к стану.
У копны наступила тишина. Неловкая, напряженная.
— Что с Наташей? А? Ребята! — спросил Павел Иванович.
Тогда Ваня Пырьев шепотом сказал:
— У нее, Павел Иванович, папу… на фронте убили. Вчера пришло извещение.
Павел Иванович уже не раз видел детские слезы и вот такое же тяжелое горе, как у Наташи Огородниковой.
Болезненная спазма сжала сердце, прервала дыхание. Павел Иванович всей грудью вздохнул и поднялся.
С трудом сдерживаясь, стараясь казаться спокойным, он заговорил:
— Вот, ребята, что такое горе. Вот оно какое. Мы жили и не знали его. А оно пришло к нам. Пришло! Но не само. Его принесли те, кто хочет господствовать над другими. Над всеми людьми. Ради своей наживы, ради миллионов… Но это им никогда не простится, не забудется. Чего бы это ни стоило, а мы воткнем в их могилу осиновый кол. Фронтовики там, а мы здесь сделаем все для этого! — Павел Иванович поднял крепко сжатый кулак. — Те, кому нужна война, навсегда запомнят, что мы обид не прощаем и за каждую обиду платим сторицею и отплатим!..