[17].
17 августа с дачи
Сережу удручает двойничество ХДД (Аксючица, Константинова, Анищенко) да и некоторых кругов православной церкви. Ира прокомментировала: «Аверинцева все больше пугает исламизация православия через борьбу со свободой совести. При этом они не ссылаются на ислам, а ищут отцов в Иосифе Волоцком и единомышленников – в Иване Ильине. Но Ильин не говорил о борьбе со свободой совести, а – с разбойниками, захватившими Россию. Мечтают возродить такого рода симфонию, которая позволила бы силою бороться с конкурентами».
19 августа
С. поздравляет из Переделкина с днем Преображения. Дети пришли из храма расстроенные радикализмом священника, дерзавшего оспаривать патриарха. Я Сереже рассказала о моих прениях с другим батюшкой, из Тропарева, по поводу высказанных им на проповеди воззрений на демократов, коммунистов, а также на христианские конфессии. Он посоветовал мне обратиться в Данилов монастырь, «там вам все скажут». Я его спрашиваю: «А разве я расхожусь во взглядах с патриархом?». О. Антоний неколебимо повторяет: «Идите в Данилов монастырь». В ответ С. рассказал, как «один иностранец высказал свое беспокойство, не установится ли в России лжетеократия архиереев?». С. ответил: «Нет, нет, нам грозит лжетеократия лжестарцев» и добавил уже мне: «Ты же знаешь, что архиереев у нас никто не послушается».
23 августа
Переделкино. Сережа огорчен «нелепой» статьей в «Известиях» об итальянском городе Бари, где хранятся мощи святителя Николая. «В то время как католики по доброй воле отдали часть крипты православным и теперь там есть православный престол, в то время как они открыли экуменический институт, изучающий наследие Киреевских, что есть тоже жест доброй воли, у нас это все замалчивается. Но выверенных фактов у меня для возражений “Известиям” нет, на даче не могу их достать. А детали очень важны».
6 сентября, утро
Звонок из Переделкина. «Я скажу тебе: вроде бы пустяк, а, с другой стороны – дело очень серьезное». Наблюдая за новым подростковым поколением, С. поражен, как резко меняются у них вкусы при выходе из детства. Еще вчера отрок признает только Моцарта и презирает «роки», а вот проходит всего ничего, и он уже слушает и защищает их. «Вспоминая свое раннее прошлое, я вижу колоссальную разницу. Я никогда не угождал современности. Не очень мной любимый Гумилев – автор очень близких мне строчек:
Я вежлив с жизнью современной, Но между нами есть преграда.
Когда я был подростком, мне все не нравилось, но мои сверстники мне не нравились больше всего. Подростком я готовил себя к полному одиночеству, и когда вдруг, позже наступило время общения, – это был подарок. У меня оказались друзья, жена, я читаю лекции… Книги иностранные я читал больше, чем русские, но я уважал русскую классику. Я вообще уважаю авторитеты…легализованные».
В конце 20-х чисел сентября, по телефону мы вернулись к обсуждению соловьёвской конференции, в которой оба участвовали. Мы восстановили такую картину. В первом заседании (23 сентября), говорят, выступал Кравец, всех напугал и сам испугался, и ретировался, избавившись от возмущенных вопросов. С. вспомнил, как развязалась полемика с «князьями церкви». Отец Валентин Асмус уверял, что антихриста Соловьёв писал с себя (старая история!): те же многознание, художественные способности и т.п. Вообще, говорил о нем с неприязнью (что зачастую сквозит у клерикально облеченных лиц по отношению к «вольнообязанным»). Тут ввязалась я, возражая предшествующему выступающему: Соловьёв действительно был многоодаренный человек, способный и к самопародированию, но что в данном случае версии отца Валентина мешает одна «небольшая закавыка», очевидная из текста «Трех разговоров»: антихрист всем хорош, только имени Христа не выносит, в то время как Соловьёв, напротив, без Христа ни шагу.
Но еще более несообразным задаче показалось выступление отца Александра Шаргунова, напоминавшее по стилистике инквизиторский суд, при очевидной разнице талантов: обличающего клирика и – обличаемого мыслителя. Мы присутствовали при попытке наложить печать на уста и на саму мыслительную способность, дарованную человеку Богом. Везде-то, согласно о. Александру, успел Соловьёв быть вредоносным еретиком. Начал он катить свой «ком обвинений» с того, что не так страшно прямое богоборчество, как тонкая подмена. Главный дефект Соловьёва, оказывается, – смешение тварного с нетварным, Софией. В подтверждение, в качестве христианского авторитета цитировал нашего «турецкого игумена» Леонтьева, не упоминая о том, что тот был на 90 процентов восторженным поклонником Соловьёва. Говорил о «нечистоте» Соловьёва (но кто же боролся с «нечистотой», если не Соловьёв!?). Был и перл, – хотя и не новый: «Соловьёв соблазнил не только православных, но и католиков». Был и итог: соловьёвская мысль – не главная в русской мысли. (А что же главное? Космизм?) «И вообще, кто ему дал право говорить от имени Церкви!?». Я позволила заметить отцу Александру: Соловьёв никогда не выступал от имени Церкви, при том, что много говорил о Церкви. Но главное, человеку отец Александр оставляет право мыслить, но до тех пор, пока дело не доходит до вопросов существенных. Он накладывает запрет на философию, на размышление человека, отнимает свободу совести, данную Богом, оставляет одну церковную теологию для церковных людей. Тут вступает Сережа, который еще раньше предложил мне переписываться, благо мы сидели рядом, и я прочитала выведенные церковнославянской вязью два слова: «учители уныния» и еще одно, более грозное. Его возражение касалось «эмоциональной» стороны – взгляда отца Александра на человеческое сердце. Начав с характерного для С. дипломатического реверанса («я не поправляю, а дополняю»), он вскоре «вошел в раж»: «Как же отец Александр представляет себе отношения между Спасителем и грешниками? Если грешник не способен любить, то приход Христа на землю бессмыслен». И тут символически и/или промыслительно вдруг в зале потух свет. Позже Сережа поделился со мной мучившим его вопросом: «Почему о. Александр состоит в “Обществе Соловьёва”? Я же не состою в обществе Горького, хотя, вероятно, отношусь к этому писателю лучше, чем о.А.Ш. к Соловьёву».
14 июня 1993
Звонил Сережа, он только что приехал из европейских весей, рассказал о выступлении на католическом коллоквиуме в Германии под руководством кардинала Пупара, который попросил его говорить о будущности христианства[18]. С., как он сказал, выступал «в духе Савонаролы». Начал с Новалиса: о христианстве и Европе. Констатировал, что сегодня «сексуальная революция» перешла из разрешительной стадии в террористическую. «В мире нынешнем надо бороться за право не быть сумасшедшим». Есть еще, правда, оазисы, которые хранит Бог. Но пустыня будет расти, и мы, христиане, должны к этому приготовиться, приготовить пути Богу. Согласился с тем, что было сказано в нашей с Ирой «Summa ideologiaе»: плюралистический релятивизм эксплуатирует чужой базис – правовой демократии – и долго на этом не продержится. Но Бог может изменить все в лучшую сторону. Кончили разговор так: «Пустыня или нет,– сказал Сережа,– но ведь мы будем бороться?!» –«Конечно! Несомненно!»
8 сентября
Сережа поздравляет с Днем ангела. «Я очень люблю этот день – День ангела также моей мамы, моей жены, праздник Владимирской Божьей Матери – покровительницы нашей семьи. Моя покровительница – икона Знаменья; покровительница Маши[19] – Иверская, потому что она родилась в этот же день; по Григорианскому календарю – это день Рождества Богородицы.
30 октября
«Кто такая эта твоя критикесса?»! – спросил Сережа, который натолкнулся на разносную статью «Наследие о.Павла Флоренского: А судьи кто?» в том же, 165-м, номере «Вестника РСХД», где были опубликованы два его стихотворения. И огорченно добавил: «Нет такого журнала, с которым можно было бы согласиться». И нам обоим трудно было представить, чтобы в этом особенном, христианском, любимом журнале могла появиться ждановщина. «Другое дело, – сказала я, – что в последнее время нет-нет, да и появятся в нем велеречивые благоглупости “с Востока”. Но ведь это понятно: как отказать? “Миллионы лет томилась душа, так поди же, душенька, погуляй”. “В каком-то смысле, – заметил С., – то, что эта дама написала о Флоренском еще комичнее. Я не знаю ни одного богослова, который пользовался бы такого рода адвокатами: так и представляешь ее, окруженную богословами…» Тут я вспомнила, как один из вырвавшихся на волю – погулять на страницах этого журнала, с какой-то обидой обличал меня, посмевшую в «Философской энциклопедии» проявлять независимость при тоталитарном режиме, рассуждая в тоне Фомы Аквинского. Сережа даже развеселился и вспомнил, как в каком-то давнем номере «Вестника» он «прочитал венок сонетов одного заключенного поэта из нашего архипелага, где тот с торжеством рисует картины восстания народов против России. Когда чуть ли не во время перехода улицы о. Иоанн Мейендорф спросил меня о моем впечатлении от этих стихов, я ответил, что человек, который просит, чтобы на его родную землю пришло кровопролитие и мечтает принять в этом участие, /страшен/, и я не знаю, как это можно печатать в христианском журнале».
Поговорили о критиках в свой адрес. Сережа сказал, что даже не читает их. «Одна знакомая звонила из Питера и сообщила, что меня назвали глупым. Я, может быть, глуп, ответил я, но не до такой же степени, чтобы волноваться о том, что обо мне пишут».
Россия и идеологияИнтервью журналу «Демократический прегляд»(Беседа с Ренатой Гальцевой)[20]1998 г
Э. ДИМИТРОВ: Рената Александровна, в конце 60-х, на рубеже 60–70-х годов, тогда в бывшем Советском Союзе произошло событие, которое вышло за рамки допустимого, а по своим последствиям его трудно переоценить. Я имею в виду выход в свет четвертого и пятого томов «Философской энциклопедии», оказавших такое влияние и за рубежом, в частности у нас. Вы тогда были редактором этих томов, и здесь, в Москве, много людей подчеркивали Вашу личную роль в издании этих томов, которыми была пробита брешь в официальной советской идеологии. Как это выглядело изнутри, как вообще это дело Вам удалось?