Р.Г.: Понятие тотальной идеологии родилось в ХХ в. и не похоже ни на что… Это действительно некий Левиафан Новейшей истории. Исследователи идеологии XX в. пытались постичь этот феномен по аналогии: ее считали то видом науки, то искусства, то философии, то веры (особо часто). Но не являясь ни тем, ни другим, ни третьим, ни четвертым, она заменяет их все. Это идея со своей целеполагающей логикой, ИДЕО-логикой, мобилизующей сознание и волю и устремляющей их к радикальной переделке мира по «новому штату» (выражение из Достоевского). На место старого мира тотальная идеология стремится возвести сущностно новый, т.е. утопический порядок вещей. Утопия, без которой не обходится глобальная идеология, жила в человечестве всегда, однако реализоваться смогла только вместе с рождением этой новой «формы общественного сознания», как бы выразился Маркс. Но действует ныне эта форма на пространстве христианской ойкумены, утратившей, однако, незыблемость христианского миросозерцания. Теряя по мере секуляризации внутренюю опору, сознание Нового и особенно Новейшего времени стало искать ее вовне, в устроении «рая на земле». Усилия и упования, прежде направляемые на стяжание достойной «жизни будущего века», на трансцендентный идеал, теперь переносятся на возведение новой Вавилонской башни. Ослабевающая вера освободила место для своего субститута, но также – и в определенной мере вызвала его к жизни, ибо взыскание мира справедливости в ней было изначально заложено и требовало удовлетворения[24]
Э.Д.: Вторая часть вопроса была: по-Вашему, существует ли типологическая разница роли идеологии в России и в Западной Европе?
Р.Г.: Я думаю, что Россия – это полигон для западных идеологий. Вы знаете, тут существует разделение труда. На Западе изобретают, а здесь воплощают. У Достоевского даже есть такое выражение «вакантная нация». Я думаю, что Россия существует, в частности, и для того, чтобы показать западной цивилизации, миру, чтo он собственно изобретает. И его тем самым как-то спасать. Так же как некогда мы спасали его от татаро-монгольского нашествия, так в XX в. мы спасаем Запад от его собственных экспериментальных прожектов. И тем не менее Россия – это одна из христианских наций в семье христианских народов Европы, оказавшихся более продвинутыми по пути секуляризации (секулярного прогресса). Страна хоть и прожила две трети века под атеистическим тоталитарным режимом, но, оставаясь в «подмороженном» состоянии, сохранила больше памяти о христианском этосе, чем свободная Европа. Так, она в большей степени сохранила готовность к самопожертвованному служению высшей идее, а соответсвенно и веру в нее, объединяющую народ и народы, что истребляется в духовной жизни Европы и Америки силами всех передовых СМИ. А теперь – и наших тоже. Выдержит ли Россия испытание новейшей, безыдейной, идеологией, утопией «нового дивного мира» О. Хаксли? От этих переживаний у нее нет защитных механизмов в виде гражданских институтов, которые могли бы работать некоторое время по инерции, не давая общественному организму ощущать на себе последствия моральной деградации.
Э.Д.: У Достоевского очень часто встречается выражение: «и идея съела его»… Как, по-Вашему, человек должен справляться с идеями, чтобы они его не съедали, чтобы он не стал функцией своей собственной идеи, идеологии?
Р.Г.: Конечно же идея идее рознь. Служение матери Терезы, в конце концов, тоже можно увидеть в свете одной идеи. Однако поскольку за этой идеей стоит великий порыв сердца, то сказать, что подвижницу и святую XX в. «съела идея», уже никак нельзя, хотя мать Тереза посвятила всю жизнь без остатка одному делу. У Достоевского обличаются головные, абстрактные «идееносцы», выносившие свою идеологику в безлюдном подполье. Непосредственный гарант от идеологического увечья Достоевский видел в неотрывности от матери-земли и народа, в том, чтобы «жизнь полюбить прежде смысла ее». А последний, исчерпывающий гарант, как можно понять писателя, – в том, чтобы проникнуться духом Христовым. И сегодня, может быть как никогда еще за новую историю, ум человеческий так не нуждался в христианизации, в том, чтобы его снова окрестили.
Э.Д.: Судьба России в ХХ в. является ли, по-Вашему, прямым следствием идеологических споров в русском обществе конца прошлого и начала этого века? Ведь есть попытки объяснять совершившееся как прямой выход, непосредственнный результат этих споров и идей.
Р.Г.: С этим я не могу не согласиться. Безусловно, интеллигенция – это двигатель идеологического прогресса. Но мы все хотим понять, как создалось и оформилось некое идейное устремление и каковы причины, которые могли к этому привести. Так, по поводу начала и истоков гаданий очень много, чрезвычайно много гипотез и объяснений – откуда вести вот этот самый счет, который привел к отрицательному умонастроению и в конце концов к революции. Одни отсчитывают от Анны Иоанновны, другие от Петра. Тут очень много разных начал: когда лишили дворянство привилегий, или когда оставили разночинство неангажированным, без возможности самовыражения на общественной сцене и т.д. , когда власть сосредоточила выработку всех дальнейших путей российской истории в своем кругу… Но в итоге действительно идеи правят миром, это правда. В итоге действительно идея разрушила Россию. Идея сама сосредоточила в себе очень много энергий из разных слоев, из разных сфер российского общества. Но все-таки из факторов реальной истории нельзя исчерпывающе объяснить ее перелом, история российская была побеждена идеей.
В жизни ощущалась таинственная и добрая интрига[25]
Работу в Философской энциклопедии в самые махровые советские времена Рената ГАЛЬЦЕВА вспоминает как лучшее время своей жизни, потому что это была жизнь «в тылу у врага», «маленький крестовый поход». Тогда же, многим рискуя, она занималась самиздатом русских религиозных философов: «Откуда-то из-за границы давали книгу, Рената приходила к опечатанному ксероксу и, что-то заплатив, внушала кому-то из работников охраны ксерокса, что это очень нужно для России», – вспоминает литературовед Ирина Роднянская. Сегодня Рената ГАЛЬЦЕВА в интервью «НС» говорит о том, почему, приходя в Церковь, многие художники и писатели начинают писать «хуже», как можно попробовать не бояться старости и что уносит человеческое сердце в высший мир.
– Наверное, как и большинство людей Вашего поколения, вы росли в неверующей семье? Когда началось переосмысление?
– Дело в том, что я не росла в семье как таковой, если не считать, что после ареста родителей – отца, расстрелянного вскоре как «враг народа», и матери, осужденной как «член семьи», – я не оказалась на улице или в детдоме. Меня взяла к себе старая малограмотная няня, баба Маша, жертвенная натура, но без явно выраженных религиозных убеждений. Школьная среда, хотя школы мои и находились в арбатских переулках, способствовала «переосмыслению» косвенным образом, через русскую литературу, которая культивировалась в старших классах как главный предмет среди всех остальных. Я не могу обозначить переломный момент в процессе моей христианизации. Она шла как-то постепенно. Свою роль сыграло и «звездное небо над нами» – Планетарий, куда я старшеклассницей бегала по всяким поводам: и в астрономический кружок, и на лекции, и на дежурство при телескопе (кажется, 50 копеек за смену). А в девятом классе, чтобы быть поближе к небу, я отправилась в экспедицию – наблюдать в Ашхабадской обсерватории за метеорами, на какой высоте они «чиркают» по небу. Вот где надо было побывать Канту, (а кстати, и Лермонтову), там каждая звезда, как слеза ребенка!
Решительная метанойя произошла на этапе «Философской энциклопедии», четвертого и пятого томов. Сама работа при философии требовала выйти за рамки секулярного мышления, которое связывало руки, т.е. мысль, стопорило ее движение, не давало уяснить суть человеческого существования и смысл человеческой истории. Вдохновляли меня и новые друзья, в частности Ирина Роднянская, ставшая энциклопедической сподвижницей, и знакомство со священником Николаем Эшлиманом.
– Меняется ли человек в течение жизни? Вы менялись?
По первому вопросу – бабушка надвое сказала. Некоторые за одну жизнь проживают несколько жизней. А кто-то наоборот – неизменен.
В себе я начала замечать перемены после крещения, во взрослом состоянии. Это очень интимная тема. Перед моим внутренним взором стали возникать картины из моего прошлого, о которых раньше я вроде и думать не думала. Причем так явственно и неотступно. Беда оказалась в том, что исправить было уже ничего нельзя – по причине отсутствия «адресата». Жизнь с тех пор лишилась прежней беззаботности. Но вот парадокс: христианство же открыло передо мной такой простор и для ума, и для сердца, что стало неизмеримо интереснее, бодрее жить, в жизни ощущалась какая-то таинственная и добрая интрига.
На одном деревянном кладбищенском кресте мне запомнилась надпись: «Спешите делать добро». И мне хочется добавить: «Спешите исправлять зло» – пока есть по отношению к кому.
– Какое время Вашей жизни вам кажется наиболее значимым, куда Вы хотели бы вернуться?
– Это времена последних томов «Философской энциклопедии», о которых я уже упоминала. Мы переживали эпоху Sturm und Drang в ситуации «из-под глыб». Пусть не для всех в редакции, но «это был наш маленький крестовый поход». Это был эксцесс наперекор популярному mot Черномырдина: хотелось (кому-то), как всегда, а получилось (с нашей точки зрения), как лучше. Не так давно в телепередаче «Тем временем» обсуждалась знаменитая статья А.И. Солженицына «Жить не по лжи». И как это часто случается в формате talk show, сразу взвихрилось столько толкований и вариантов лжи, что исчезла из вида суть дела. Между тем Александр Исаевич имел в виду не вульгарную, обыденную ложь и не ложь во спасение (ради других), а ложь в общественно-политической жизни, ложь, при помощи которой гражданин поддерживает лживый режим ради своего благополучия, продвижения по службе и т.д. Он имел в виду ситуации, когда отказ от идеологического сотрудничества не грозит ни пытками, ни расстрелами. Мы так, собственно, и старались поступать в своем деле, противоборствуя господствующей идеологии. При этом ухищрения и обманы, на которые мы ради этого шли, вовсе не ощущались как нечто недолжное. Напротив, каждая успешная операция отсвечивала доблестью; развился даже спортивный задор. Это была ложь, направленная на подрыв Лжи. Это была стратегия жизни в тылу у врага, которая так хорошо была усвоена и освоена сам